Раз, два, три.

      Воздух в коридорах Заполярного дворца морозно свежий и холодный. Такой, что какофония всех иных запахов растворяется в нём, становясь чем-то едва заметным и почти несущественным.       Проскользнуть через широкий арочный проём, не оставляя ни единого намёка на то, что Сказитель вообще покидал выделенную ему комнату хоть раз за последние сутки, не составляло ровным счетом никакого труда. Ещё немного и он окажется за плотной дверью, разграничивающей вечную мерзлоту Снежной и протопленное тепло его, Скарамуччи, покоев. Ещё немного и…       Он будет в безопасности.       Тугая, будто бы медленно, но глубоко прорезающая всё внутри боль, заставляет остановиться, высовывая одну из рук из рукава, чтобы под тёплой меховой шубой коснуться собственного живота, замирая на месте полусогнувшись. Губы распахиваются, шумно и мерно хватая ртом воздух. Спазм скручивает, вынуждая напрячься всем телом и полностью сосредоточиться на боли. Он зажимает рот свободной, правой рукой, чтобы не издать ни единого звука.       Идиотизм.       Будь проклята Райден и её попытки создать максимально человекоподобную куклу. Омегу.       Когда боль отступает, — на что требуется добрых двадцать-тридцать секунд, — и шум в ушах перестает заглушать все остальные звуки, Скарамучча опасливо оглядывается, быстро заглядывая сначала через собственное плечо назад, а после — на коридор перед собой.       Что-то не так.       Ноги сами собой несут Шестого как можно скорее вперед, в сторону противоположную жилого крыла, едва ли не вынуждая сбиваться со счёта дверей, которые Куникудзуши пересекает быстро-быстро, почти мелькая одной лишь шуршащей тенью.       Сказитель искренне надеется, что громогласный шум клацающих каблуков сапог откуда-то сзади — это всего лишь эхо от его собственных шагов, и что обостренное взбушевавшимися гормонами восприятие порождает нечто среднее между галлюцинациями и фантазией, вызванной телесными потребностями. Не более того.       Каждая клетка мозга, каждая часть тела вопит о необходимости ускориться. Как бы сильно собственное эго и горделивое упрямство не цеплялись за выдержанную мысль о том, что никто не посмеет Сказителя тронуть и пальцем — иначе будет обязательно проучен — подспудный страх сжимал грудь и наполнял тягучей тревогой. Нескончаемой. Даже тогда, когда до двери комнаты остается несколько шагов. Расстояние, вроде бы, такое, что следовало бы уже почувствовать облегчение: спасение практически перед глазами и практически ощущается под ладонью обжигающим холодом металлической ручки. Дверь поддаётся, едва слышимым скрипом разрезая тишину.       Тишину ли? Вот уж скорее — бешеный шум собственного сердца в ушах, колотящегося о грудь с такой силой, что впору бы присесть и отдышаться.       Сказитель рывком тянет дверь на себя, практически перепрыгивая через порог, когда чужеродный запах резким, секундным порывом забирается в лёгкие, в конце концов настигая Скарамуччу.       Это совершенно точно не запах чего-то затхлого в протопленной комнате. Это не запах препаратов, который Куникудзуши узнал бы из самого сложного переплетения всех возможных запахов. Это, в конце концов, даже не запах горящих поленьев в камине.       Этот запах, тяжелый и заставляющий почувствовать, как захватывает дух одним резким движением, окутывает вместе с ладонью, прижатой ко рту, вместе с грубым толчком в спину вглубь комнаты со спины и, в конце концов, вместе с грохотом захлопывающейся массивной двери.       Стойкий запах железа — первый, что ощущается в оттенках чужого запаха — оседает панической дрожью.       Второе, что ощущает Куникудзуши — запах моря. Это не успокаивает. И не должно было.       Сказитель не успевает сделать ровным счетом ничего: секунда, да ещё и с рассеянным, несмыслящим ничего вниманием, — слишком маленький промежуток времени, чтобы успеть воспротивиться и оттолкнуть от себя наглеца куда подальше. А лучше — сразу свалить на пол схватившего разрядом Электро, заставляя мучаться от проходящихся по всему телу обжигающих ударов, пронизывающих кожу и мышцы мелкими-мелкими иглами.       Куникудзуши соображает лишь через ещё несколько секунд, рывком нанося удар локтем в чужую грудь так, чтобы заставить отойти и убрать сухую ладонь ото рта.       Мало ему? Видимо, действительно мало, если он всё ещё не убрался. Если он вообще пошел следом. Ещё и смеет возмущаться.       — Ты… блять!       И Скарамучча вновь замирает, окончательно убеждаясь в том, кто именно находит в себе смелость вести себя подобным образом. Как будто бы были какие-то сомнения.       Разумеется, делая вид, что Куникудзуши не понял ничего раньше — обманывая самого себя.       Очень некстати живот скручивает очередным спазмом. Таким, что Сказитель едва ли находит в себе силы сделать шаг вперёд, разворачиваясь на пятках, чтобы в конце концов заглянуть в чужие глаза, защитным жестом выставляя перед собой руку. Ничто не мешает ему ударить в любой момент. Даже то, что они не в зале и не в спарринге. Это элементарная… самооборона.       А рыжий не выглядит так, будто вытворяет что-то предосудительное. Совершенно. Полулениво щурясь, он болезненно жмет губы — удар пришелся аккурат в солнечное сплетение.       Скарамучча ненавидел Чайльда Тарталью всем своим кукольным сердцем и всеми фибрами такой же несуществующей души.       Чайльд Тарталья — воплощение всего шумного, всего абсолютно бездумного, необузданного и бесконтрольного. Он невыносим в любой из своих немногочисленных ипостасей, а более всего в такой, как сейчас: самоуверенной, наглой и думающей, что он, Одиннадцатый, имеет право делать всё, что ему взбредёт в голову.       — Какого черта тебе нужно? — Сказитель практически выплевывает каждое слово, по-прежнему придерживая рукой под шубой низ живота. Чужое присутствие делает общее состояние невыносимее в два, в три раза, заставляя прикладывать в десять раз больше усилий, чтобы контролировать себя и не разорвать всё вокруг к чертям. Совсем плохо становится тогда, когда он вновь ощущает неприятную, позорную и совершенно гадкую влажность между собственных бëдер, напрягая и сжимая их как можно сильнее.       Тошно. От самого себя. И от Чайльда.       От Чайльда, запах которого сейчас ощущается особенно остро, не находя выхода из комнаты.       В прошлый раз Сказителю пришлось не показываться никому ещё добрую неделю, потому что запах железа и моря на себе он ощущал даже после мочала и мыла.       Тарталья выше значительно, крупнее физически — мышечной массы тому не занимать. Всем своим видом показывает, что является альфой, едва ли не демонстративно стараясь подчеркнуть все свои достоинства и всем, чем только можно, заявить о своём превосходстве перед другими ему подобными, а уж тем более — перед противоположным вторичным полом.       Отвратительно.       Сказитель стискивает зубы так плотно, что, кажется, ещё немного, и они превратятся в кровавое крошево от напряжения.       А Тарталья, выпрямляясь, являет лишь совершенно гадкую улыбку, обнажающую ровный ряд зубов вместе с аккуратными клыками. Он тянет носом воздух, вдыхая полной грудью, чтобы, горделиво распрямляя плечи, окинуть оценивающим взглядом Скарамуччу.       Сколько раз нужно мысленно обозвать его и выразить отвращение, чтобы Чайльд убежал, поджав хвост, под юбку к Царице от одного лишь смертоубийственного взгляда Куникудзуши?       — Я спрашиваю: какого чёрта тебе нужно? — вторит Сказитель, так и не добившись ответа.       — Тебе что, страшно? — выдает Одиннадцатый совершенно спокойно, так, словно ничего действительно странного не происходит. Он делает полушаг вперёд, практически встречаясь грудью с мгновенно заискрившимися элементальной энергией пальцами Куникудзуши. — Такой храбрый омега. От чего ты бежал?       Его, кажется, совершенно мало волнует агрессивно-встревоженный взгляд синих глаз, как и мало волнует абсолютная абсурдность, иррациональность ситуации.       — От тебя.       — Да неужели.       И хотя бы только за эту усмешку в голосе хочется хорошенько приложить Тарталью головой обо что-то тяжелое.       — Разве тебе не нужна помощь? — игнорируя наэлектризованные пальцы, Чайльд перехватывает чужое запястье так, чтобы склониться вниз, к уху, выговаривая значительно тише. — В прошлый раз, кажется, я отлично справился с тем, чтобы помочь тебе. Не так ли?       Скарамучча замирает, шумно сглатывая, когда горячее дыхание скользяще касается уха, чтобы затем скользнуть ниже, к той части шеи, что не прикрыта меховым воротом шубы.       — Ты всё ещё замечательно пахнешь.       И, конечно, в голосе Чайльда слышится насмешка.       Сказитель дергается, чтобы вырвать руку из хвата, но чувствует, как запястье препятственно сжимают крепче.       Его едва ли не трясёт от того, насколько много чувств и ощущений он испытывает в самую ничтожную единицу измерения времени. Едва ли не трясет от того, как липнет ткань шорт к бедрам, как крепкая, крупная рука сжимает его собственную и как Аякс — вновь не спрашивая абсолютно никакого разрешения — скользит кончиком носа вдоль шеи, едва ли не урча от того, как приятно ему ощущать пойманного омегу.       Кретин.       — Я вышибу тебе мозги, если ты не…       — Мы это уже проходили, Скар, — замерший на месте, Скарамучча не ощущает, как чужая рука пробирается между широко расположенных пуговиц, забираясь под шубу так, чтобы притянуть к себе юношу ближе. Не для того, чтобы обнять, но для того, чтобы пробраться горячей ладонью к пояснице, надавливая и оттягивая край ткани шорт. Скарамучча практически готов взвыть, когда средний палец с нажимом проводит между ягодиц, собирая каждую каплю естественной смазки и размазывая её по коже. — Помнишь? Мне, конечно, будет приятно после твоих сопротивлений хорошенько натянуть тебя, пока ты умоляешь о моем члене, но имей совесть.       Конечно, он помнит. Слишком хорошо — за что и ненавидит собственную безупречную память, отчаянно запомнившую абсолютно каждую, каждую деталь так, чтобы подкидывать постыдные воспоминания в самые неподходящие моменты. Нет ничего более ужасного, чем думать о чужом члене внутри, пока проходит очередное собрание или когда предписания требуют в очередной раз следить за самым младшим из предвестников во время занятий по боевой подготовке. Чайльд хорош в своей стезе — драках и сражениях, — пусть и не настолько, чтобы восторженно бросаться тому на шею, как обычно то делают другие омеги, завидев наиболее сильного альфу. Наверное.       Нет ничего более ужасного, чем вспоминать чужое тепло и жаркие-жадные поцелуи в шею, вспоминать чужой собственнический хват на бедрах и собственные унизительные мольбы о большем.       О, Архонты.       Это действительно было.       — Вновь такой горячий и влажный, — Чайльд усмехается, цепляя зубами мочку уха. — Ты правда думал, что я бы не пошел следом?       — Так поступил бы любой адекватный человек.       — Любой адекватный омега не вертелся бы в течке у чужих комнат. Очевидно.       В голове вновь проскальзывает самое бесчисленное множество оскорбительных ругательств в адрес Одиннадцатого и ни одно не удовлетворяет Скарамуччу в полной мере.       Ему нечего ответить, кроме очередной попытки отправить Чайльда куда подальше.       — Так что ты делал у моей комнаты?       — Ничего.       А следом — несильный, но ощутимый укус, не имеющий ничего общего с тем, когда альфы ставят метки, но не менее болезненный от того, как зубы впиваются в кожу шеи, наказательно вынуждая замычать.       Больно. Но удовлетворительно в полном осознании происходящего и в ощущении чужого запаха вокруг.       Как славно и сладостно было бы обманываться и отдаваться без чувства вины перед собой и презрения к собственной слабости.       Сказителю стыдно признаться в том, что он делал рядом с чужой дверью. Признаваться в этом Чайльду — последнее дело.       Скарамучча дёргается, вновь делает попытку вырваться, чувствуя, как горит шея, когда зубы, не размыкаясь, проскальзывают, царапая весь схваченный участок кожи, чтобы звонко клацнуть под ухом.       Чайльд не продолжает держать запястье Сказителя и не делает ничего, чтобы удержать Куникудзуши в собственных руках, совершенно точно зная и будучи убежденным в том чем и как всё закончится.       Скарамучча сдастся — это лишь вопрос времени.       И оба это прекрасно понимают.       Влажные пальцы выскальзывают из-под шорт и шубы, когда юноша пятится, загнанным и испуганным, борющимся зверьком надеясь найти спасение в увеличении расстояния между ним и альфой.       Тарталья всё ещё улыбается. Смеется, фыркает, с глаз не спускает каждый шаг Скарамуччи, и, не прекращая смотреть в синие глаза, подносит указательный и средний палец к лицу выверенным жестом, вновь делая глубокий вдох.       Куникудзуши пахнет чем-то кисловато-вишневым. Едва различимым, но при должной концентрации внимания явным. Они уже выяснили в прошлый раз, что это следствие искусственного происхождения. Другие, настоящие омеги пахнут сильнее.       Это… слишком.       — Только не говори, что ты хочешь поиграть в догонялки, — его голос, слегка хриплый после дневного заслуженного отдыха, звучит низко. Так, что рокочущий баритон отдаётся волной мурашек.       Шаг. Ещё один. Всë — лишь бы подальше от Аякса.       — Или тебе нравится чувствовать себя пойманным, Скара?       Каждое усилие, сопровождаемое хмурым и тяжелым взглядом снизу вверх, оказывается нагло и нещадно разрушенным, когда Чайльд в один крупный шаг вновь оказывается рядом.       — Я убью тебя.       — И это тоже я уже слышал.       Низ живота тянет так нещадно, что Сказителю не хватает сил собраться с мыслями и выдумать что-то едкое в ответ. Не хватает и на то, чтобы удержаться на месте, не сгибаясь едва ли не пополам. Он уводит взгляд в пол, жмурится, до побеления жмет губы, чтобы не издать ни единого звука, но, Архонты, Чайльду и так всë ясно.       Тарталья прекрасно ощущает абсолютно всё, как и очевидную, отрицаемую Скарамуччей потребность в нём же.       Куникудзуши оправдывал себя тем, что потребность не состояла конкретно в Чайльде — в любом хоть сколько-нибудь подходящем альфе.       Чайльд, само собой, только лишь удобный вариант.       Не иначе.       Сказитель не сдерживается — мычит, не успев зажать рот рукой. Звук срывается с губ, оставаясь заглушенным лишь наполовину.       Чайльд тихо смеётся, вновь подступая.       — Неужели тебе нравится терпеть эту боль? — Одиннадцатый вновь едва склоняется, но не делает попыток коснуться. Скарамучча дёргается, пытаясь отшатнуться, но не замечает дальнейших действий в его сторону. Напротив — Чайльд самой важной-вальяжной походкой обходит Куникудзуши, проходя за спину. — Я тебе нужен, куколка.       Скарамучча ненавидел, когда кто-то называл его так.       Сказитель по одному лишь скрипу пружин матраса делает вывод, что Тарталья оказывается на кровати. Оборачиваясь, он действительно обнаруживает Чайльда сидящим. Одиннадцатый опирается ладонью о колено, мягко похлопывая по бёдру, и по-прежнему рассматривает Скарамуччу так, словно приценивается.       Гадкий. Отвратительный. Мерзкий. Самоуверенный…       — Неужели тебе так сильно не хочется оказаться верхом на мне? Мне казалось, тебе понравилось прижиматься к моей шее. Так ведь меньше больно, правда?       И это всё еще, блять, звучит слишком ужасно.       Внутри всё сжимается, почти вызывая несдержанный стон. Ключевое — почти. Гордости хватает, чтобы не издать ни единого звука.       Щеки горят самым жарким румянцем, а ткань шорт слишком болезненно натирает возбужденную плоть.       — Я жду, Скара.       Раз, два, три, четыре…       — Иди ко мне на коленки. Ты ведь хочешь, чтобы я тебя погладил? Такого маленького и хорошенького омегу. Тебе ведь хочется моего внимания, Скар?       Десять. Сто.       Чайльд до тошноты отвратителен в том, как нагло пользуется его, Сказителя, состоянием и как откровенно давит на него же своим маленьким знанием о том, что Скарамучче нравится. О том, что Скарамучче нужно.       Вот оно. Маленькая искренность в прошлом, обернувшаяся огромной, исполинской проблемой в лице самодовольного Тартальи в настоящем.       Воздух за секунду раскаляется, становясь настолько тяжелым и сухим, что Куникудзуши, кажется, начинает задыхаться, пусть и куклам воздух совсем ни к чему. Он сжимает руки в кулаки, чтобы, значительно повысив тон, выпалить:       — Пошел вон.       В голубо-серых глазах нет и намека на удивление.       Как будто Чайльд ожидал чего-то подобного.       И его стойкость, его гребаная властность выводит Скарамуччу из себя.       — Я всё ещё жду.       — Ты оглох?       — Скара.       Всё, что Куникудзуши хотел сказать в ответ, что хотел выговорить, застывает на кончике языка, когда Аякс делает это.       — Сядь, — голос Тартальи звучит бесцеремонно, серьёзно и выдержанно-спокойно. Чайльд приказывает, вновь коротко похлопывая по бедру ладонью, прекрасно зная и понимая что он делает. Прекрасно понимая, что использование подобных приказов, используя возможности сущности альфы, подразумевает вынуждение омеги делать всё, что сказано.       Куникудзуши трясет откровенно и крупно, заставляя напрягаться всем телом и крепко-крепко стискивать зубы, чтобы не выдать нервного озноба.       Шаг вперед отдается свинцовой тяжестью, прижимающей-придавливающей к полу ступнями, не давая придвинуться ближе. Скарамучча касается своими коленями чужих, молча и тревожно, зло и гневливо рассматривая Чайльда, протягивающего руки к шубе Сказителя. Юноша не успевает сконцентрировать внимание на моменте, когда железные тёмные бляшки, сцепляющие два края одежды, расстегиваются волей аяксовых рук, заставляя шубу чуть сползти с плеч.       — Вот так, — Чайльд выдыхает, выталкивая рывком воздуха смешок, и запускает руки под шубу вновь, чтобы перехватить ладонями талию и потянуть Скарамуччу на себя.       От очередного жеста и шага, от напряжения и чрезмерной активности голова кружится отчетливее. Куникудзуши практически валится сверху, не сдерживая болезненного, гулкого мычания, которое тут же прячет в сгибе жилистой шеи.       Чайльд выскочил из комнаты без верхней одежды — в одной лишь рубашке да брюках. Очевидно, не рассчитывая на то, что останется ни с чем.       Вопящий о стыде голос внутри затихает — его душит Тарталья своими же руками, позволяя себе обещанно гладить Скарамуччу, обводя рёбра под тканью одежды. Мягко, успокаивающе и уверенно. Собственнически. Точно зная, что имеет на это право.       Норовя скользнуть ниже, чтобы сжать в руках худые бёдра.       — Ты такой чудесный мальчик в моих руках, — он тихо посмеивается, совсем склонившись к уху. Шуба сползает совсем скоро, оказываясь лежащей на полу бесформенной грудой. Ощущение холода заставляет поежиться. Или эта дрожь — вновь влияние слов Чайльда? Определенно холод. — Неужели так тяжело быть послушным и смирным, чтобы получить совершенно всё, что тебе нужно?       Гад.       — Ещё слово, и я вырву тебе язы…       Скарамучча не усваивает уроки и своего упрямства никогда не убавляет, при том совершенно удивляясь тому, что вновь и вновь получает за свою непоколебимую гордыню.       И получает сейчас, разумеется.       Занесённой рукой — звонким ударом по ягодице, отчего тут же дёргается и вскрикивает, практически вжимаясь в Чайльда. Удар недостаточно сильный, чтобы явить жестокость, но впору обжигающий, чтобы вынудить почти подскочить, вновь мыча куда-то в тёплое плечо.       Сказитель удивленно распахивает глаза, не успевая сделать глоток воздуха, чтобы замереть на месте, сжимая пальцами ткань рубашки так, словно это спасательный плот.       И совсем не сразу понимает, что закономерно должен ответить на подобный выпад агрессивно.       Только сил остается совсем ничтожно мало, а желание сопротивляться растворяется в запахе моря и железа. Сказитель действительно чувствует облегчение, прижимаясь к Аяксу, цепляясь за него и находя в объятиях необходимую ласку, пусть и весьма сомнительно-умеренную. Он чувствует, как тугой узел внизу живота в конце концов отступает вместе с идущим на убыль спазмом.       — Но ведешь себя просто отвратительно, — Чайльд медленно, неспешно и откровенно недовольно выделяет каждое слово голосом. Какой-то задней мыслью хочется зажмуриться, отступая и вверяясь в конце концов чувствам, да только это никогда ничем хорошим не заканчивается. — Всем видом хочешь показать, что не заслуживаешь даже того, чтобы сейчас сидеть на мне. Тебе ведь так легче, правда? Почему я должен терпеть твое упрямство, пока ты получаешь все, что тебе нужно, Скара? Тебе же так сложно быть хорошим и послушным мальчиком.       — Я не…       — Разумеется, ты нет.       Чайльд вновь пробирается под ткань шорт ладонью, издавая совершенно неопределённый звук, похожий на удовлетворенное мычание.       Надавливая указательным пальцем на колечко мышц так, чтобы скользнуть на одну лишь фалангу внутрь, Аякс удерживает дрожащего Скарамуччу в руках крепче, кончиком носа скользя вдоль линии роста волос так, чтобы больше и больше насладиться чужим запахом. Всё ещё ощущаемым крайне мало.       — Знаешь, я бы мог заломать тебя и взять прямо на полу. Мог бы уложить лицом в матрас и иметь тебя столько, сколько сочту нужным, потому что твой запах убивает все другие мысли, кроме как о том, чтобы натянуть тебя. Но я не насильник, — указательный палец скользит глубже, мягко оглаживая влажные стенки внутри. Чайльд улыбается в шею Сказителя, когда чувствует, как Куникудзуши сжимается, требуя ещё и пытаясь стимулировать себя самостоятельно. Хоть как-то. — Хотя, я думаю, что тебе бы понравилось. Я ведь знаю, какой ты ужасно жадный и ненасытный мальчик, который хочет, чтобы всё было по его правилам и который мечтает о том, чтобы его имел кто-то большой и сильный. Ты ведь преднамеренно ведешь себя грубо, потому что хочешь оказаться наполненным и вытраханным настолько, чтобы потом не быть в силах стоять на ногах?       Еще слово — Скарамучча был бы готов поклясться — и он бы взвыл.       Умер бы и задохнулся от возбуждения в одну секунду и от одних лишь слов Чайльда, достаточно красочно описывающих всё то, что просто не могло не действовать на Скарамуччу самым прямым образом.       Куникудзуши стонет куда-то в плечо Аякса, непроизвольно подаваясь бёдрами назад, чтобы обеспечить хоть какое-то трение.       Чайльд смеётся. Снова.       Только это уже не вызывает злости. Ничего, пожалуй, кроме возбужденного желания заставить его заткнуться и действительно оседлать, хоть как-то взяв под контроль ситуацию.       При лучшем раскладе — нацепить бы ещё и ошейник на веснушчатую шею для пущего послушания.       Скарамучча достаточно удовлетворяется мыслью о подчиняющемся и стелющимся перед ним Аяксом, не успевая заметить, как палец выскальзывает полностью, оставаясь лишь горячей и влажной от смазки ладонью на ягодице, чтобы сжать ее покрепче.       — Верни, — сухо сглатывая накопившуюся слюну, требует Сказитель, неудовлетворённо ëрзая. Ощущение пустоты отвратительно. Более того — эта мерзкая потребность в заполненности, обостряющаяся в период течки. Ужасно.       — Нет.       Отказ режет сознание надвое, а затем на четвертинки, заставляя подняться с плеча и от шеи, пахнущей так успокаивающе и приятно, что оторваться выходит с большим трудом.       Куникудзуши хмуро заглядывает в глаза напротив, не понимая, чего вновь от него хочет Аякс. Безмолвный, не озвученный вопрос достаточно очевиден, чтобы спустя несколько секунд затяжного молчания Чайльд все-таки продолжил говорить:       — Я не насильник и не подонок, чтобы делать что-то без твоего согласия…       Он шутит. Он издевается, блять.       — …и без твоей просьбы, Скара.       Смелости и решительности у Сказителя достаточно, чтобы замахнуться, планируя точно ударить в грудь ладонью, но запястье вновь оказывается своевременно перехваченным.       — Успокойся.       И вновь этот голос.       Чайльд качает головой, выражая совершеннейшее разочарование.       К черту его. Архонты, блять.       — Ты уже залез мне в штаны рукой. Это, по-твоему, не считается? — выпаливает, тараторя, Сказитель, игнорируя то, как его ладонь тянут к лицу, чтобы губами лениво, по-прежнему размеренно прижаться к запястью. Сумасшедший.       — Одно дело — погладить и побыть рядом, чтобы тебе не было больно. Совершенно другое — отыметь. Пальцами в том числе. Тебе ведь стало легче, не так ли?       — Не играй в филантропа и милого-доброго, кто всегда выручит и поможет.       — О, разве я не помогал тебе уже, чтобы ты не сомневался в моих возможностях?       Говорить, находясь рядом с Чайльдом, становится все труднее и труднее. Скарамучча почти уверен — даже этих нескольких минут хватит, чтобы провонять Аяксом достаточно. Не так сильно, как после секса, но значительно, чтобы потребовалось бы идти в душ.       Скарамучча поджимает губы, сквозь зубы выговаривая:       — Что тебе нужно?       Чайльд оставляет на запястье ещё один мелкий, но долгий поцелуй, выглядывая из-под полуприкрытых век. Фантастическое умение игнорировать собственные потребности в угоду тому чтобы потешить эго. Как будто Куникудзуши не чувствует, как чужой член упирается ему в бедро.       Это действительно уморительно.       — Ты должен попросить. Хорошие мальчики умеют просить, если им что-то нужно, не так ли?       Сквозняк пробирается через мелкие щели от дверного проёма, заставляя холодком ощутить снова как сильно вымокли собственные шорты и как те неприятно липнут к коже.       — Я не собираюсь ни о чём просить.       — Тогда ты ничего и не получишь.       Спокойствие Чайльда заставляет задохнуться снова. Совершенно несвойственная Тарталье выдержка.       Скарамучча снова и снова борется с желанием либо ударить Аякса снова, либо…       — Пожалуйста.       Выговаривая просьбу едва слышимо, Сказитель безотрывно смотрит в глаза напротив, не желая радовать Чайльда ещё и собственным смущением, собственным стыдом. Как бы тот не рассчитывал на получение нужной ему реакции, Куникудзуши не будет играть по чужим правилам.       — Что, прости?       Скарамучча раздраженно стонет, запрокидывая голову и закатывая глаза. Ещё бы.       Ни единой секунды сомнений.       Конечно, Аякс не удовлетворится неполным, сдержанным и сухим ответом.       — Что?       — Я не понял, что ты сказал. Что «пожалуйста»?       Чайльд неспешно выпускает руку Сказителя из хвата, напоследок мягко погладив большим пальцем ладонь. Не из слепой доверчивости тому, что Скарамучча больше не полезет в драку, а из твердой убеждённости в том, что Куникудзуши медленно, но верно сдаётся.       Ладонь вновь скользит по телу, приглаживая и расслабленно — насколько позволяет напряжение и возбуждение — ведя сначала по ткани шорт, чтобы после коснуться обнаженной кожи, забираясь длинными пальцами под штанину, чтобы погладить внутреннюю сторону бедра. Скарамучча издает невнятный и дерганый звук, подозрительно похожий на писк, влажным кончиком языка мазнув меж совершенно сухих губ. Сказитель опускает взгляд вниз, когда рука скользит глубже, пробираясь к краю ткани белья, не заметив никаких препятствий. Он дышит глубоко и часто, напряженный и едва ли не готовый заискрить, точно оголенный провод. На раскрасневшемся лице замирает, в конце концов, лишь одна эмоция, являя отступившую окончательно злость. Куникудзуши переминается на месте, вжимаясь в матрас коленями и выпрямляясь, чтобы, самому не осознавая, прижаться ближе, выгнувшись в пояснице до хруста.       Скарамучча выдыхает, выпуская воздух из приоткрытого рта, и опускает дрожащие руки на чужую грудь почти невесомым жестом.       У Куникудзуши руки и пальцы совсем маленькие сравнительно с чайльдовыми, а потому почти не ощущаются на груди даже тогда, когда стягивают ткань рубашки в кулаки.       — Как ты притих, — Тарталья улыбается почти мягко, удовлетворенный хотя бы таким подобием покладистости. — Я так и не понял о чём ты просишь. Или ты спрашиваешь разрешения на то, чтобы сидеть на коленках?       — Нет.       Сказителю с большим трудом дается самоконтроль и всё связанное с чужими требованиями не язвить. Он прикрывает глаза на несколько секунд, чтобы, позволив себе отдышаться, мыслить хоть сколько-нибудь рациональнее и не идти на поводу у собственной принципиальности. Это попросту бессмысленно. И мучительно. Для него же в первую очередь.       Чайльд выжидает, не перебивая и не надавливая ещё больше, а только подталкивает к ответу, к тому, чтобы Сказитель выполнил требование. Он ходит по крайне тонкой грани, как-то слишком успешно — пока что — балансируя между тем, чтобы оказаться избитым и тем, чтобы в конце концов получить послушание Скарамуччи. А вместе с послушанием — всего Куникудзуши целиком.       Аякс не прекращает мягко поглаживать бледную кожу бедра под тканью, как и не прекращает придерживать юношу на себе достаточно осторожно, но требовательно, давая Скарамучче время на то, чтобы перебороть себя.       Какой гордый.       Чайльд действительно испытывает тешащее самолюбие удовольствие и что-то сродни экстазу, когда такое маленькое олицетворение упрямства сдается. Перед ним.       — Пожалуйста… — Куникудзуши медлит, подбирая слова, и Аякс почти перебивает его в намерении поторопить, но вовремя замирает на вдохе, оставляя губы приоткрытыми. Юноша по-прежнему не поднимает глаза, рассматривая ремни чужой портупеи. — Ты мне нужен.       И это, конечно, всё ещё не признание.       Ладно, сегодня Чайльд побудет терпеливым.       Убирая руку от бедра лёгким, неторопливым жестом, Аякс большим и указательным пальцем приподнимает чужой подбородок, заставляя посмотреть на себя.       — Как именно я тебе нужен, Скара?       Когда Куникудзуши поднимает веки, Чайльд встречается с тёмными, едва ли не черными глазами. Радужку почти полностью закрывает зрачок, и, вглядываясь, Аякс не видит ничего, кроме чужого помутненного возбуждением сознания.       Чудо.       — Ты знаешь как, — Скарамучча чуть шевелит губами и звуки превращаются в шум, растворяющийся тут же, стоит словам слететь с языка. Он говорит негромко, не противится руке, держащей его за лицо, и не пытается бороться, но краснеет так густо, что, не знай характера Сказителя, можно было бы подумать, что тот стесняется, пусть и ничего общего со стеснением здесь не было. Чайльд отрицательно качает головой: пока Скарамучча не произнесёт ничего вслух, он будет и дальше мнить, что контролирует ситуацию и дальше будет упрямиться, выворачивая всё в свою пользу. Словесное признание — это своего рода полная сдача. Капитуляция. — Чайльд.       — Нет. Говори.       — Мне нужно, чтобы ты взял меня. Мне нужен ты внутри.       Наконец-то.       Губы растягиваются в улыбке, когда Куникудзуши договаривает, и Чайльд поощрительно кивает. Соглашается.       — Умница.       Скарамучча так и застывает марионеткой в чужих руках, ожидая хоть каких-то действий Аякса, чтобы понимать что именно нужно делать дальше. Похвала утешает, расслабляет и заставляет смягчаться. Именно поэтому Куникудзуши даже не кусается и не уворачивается, когда Чайльд жмется к губам нарочито медлительно, придерживая Сказителя за подбородок и лаская только губы, упиваясь сладковатым привкусом победы. Скарамучче этого недостаточно. Жадно и пылко цепляясь, он тянет Аякса за грудки на себя, распахивая чужой рот своим со всей требовательной нуждой в активных действиях. Опуская руки к талии юноши, Одиннадцатый подхватывает края хаори, чтобы в конце концов коснуться горячих рёбер, хорошо ощутимых под тонкой кожей: стоит только замедлиться, чтобы при желании, проводя пальцами, сосчитать их наощупь.       Шестой в руках ощущается чем-то горячим и горящим, раскаленным — одной сплошной эмоцией и самым живым чувством. Вызвано ли то гормонами, влиянием перевозбуждения или ещё чем-либо? Аякс откровенно плох в понимании людей и не менее плох в том, чтобы анализировать не то что других, но и себя, однако он ни в чем не убежден сейчас настолько сильно, как в том, что вся пылкость Скарамуччи неподдельная и не искусственная.       Нет души и сердца? Вот они — обжигающие.       Сказитель несдержанно мычит в поцелуй, приподнимаясь так, чтобы обхватить руками шею Аякса, чтобы, оказавшись чуть выше, контролировать поцелуй и насыщаться им столько, сколько он может получить — весь максимум. Всего Тарталью с его дурацким вниманием.       — Тише, — рвано хватая ртом воздух, тут же выдыхает Чайльд, отстраняясь через силу, чтобы, потянув хаори вверх, попытаться стянуть его со Скарамуччи вместе со всеми побрякушками.       Едва выпутываясь из жакета, Куникудзуши неожиданно для Аякса льнет к раскрасневшимся и гудящим от оголодалых поцелуев губам снова, взахлёб целуя и не отдавая отчета совершенно ничему. Он беспрестанно жмётся ближе, стараясь всю неловкость выместить активной вовлечённостью, и это получается слишком хорошо.       Так, что Чайльд заражается чужим пылом сам, привычно перехватывая инициативу. И не то чтобы встречая сопротивление своим действиям.       Подхватывая Скарамуччу под бёдра, он в конце концов сменяет положение, быстрым и резким движением перекладывая Шестого на спину, чтобы, подмяв того под себя, разместиться между разведённых коленей. Неудобно выходит, конечно, — в силу разницы в росте, — но терпимо, пока Чайльд увлечён тем, чтобы целовать тонкую и совершенно белую, без единого шрама или покраснения шею.       Эти поцелуи оказываются больше похожими на попытки прямо сейчас съесть или вылизать всю шею, на попытки укусить тем, как Чайльд хватает губами кожу, втягивая крупные и мокрые от языка участки, чтобы зацеловать каждый миллиметр и насытиться запахом омеги в полной мере. Скарамуччи оказывается слишком мало тогда, когда Чайльд дает себе волю в действиях, сжимая юношу в своих руках и краем глаза отмечая, как тот запрокидывает голову, совершенно обнажая шею и дозволяя Аяксу делать всё, что вздумается. Мало оказывается и даже тогда, когда Шестой сводит ноги за чужой спиной, притягивая к себе ближе в отчаянной попытке получить также больше.       — Аякс, блять.       Сказитель стонет, стягивая рыжие волосы на затылке так крепко, что становится больно.       Чайльд, тяжело дыша, приподнимается, ладонью упершись в матрас рядом с чужим лицом, и заглядывает в глаза:       — Что?       — Пожалуйста.       Скарамучча сводит брови к переносице, возмущенный тем, что так и не получает за послушание обещанного, и Чайльд смеется снова. К чужой капризности Одиннадцатый, пожалуй, уже почти привык.       Шестой совершенно не умеет ждать и быть терпеливым — это хорошо известно.       И это тоже может сыграть на руку.       — Я вновь тебя не понимаю. Если ты хочешь что-то получить, ты должен быть конкретным, Скара.       Сказитель уже попросту не сможет никуда убежать и отказаться от того, чтобы играть по чужим правилам: он слишком возбужден и уже поздно противиться, почти получив всё то, что ему необходимо. Даже если эта необходимость заключалась в члене между ног.       — Я уже сказал, что хочу, чтобы ты трахнул меня. В чем проблема? — Он приподнимается, упираясь локтем в матрас.       Растрепанный и зацелованный, недовольный от того, что никак не может получить то, что ему нужно, Шестой по-прежнему вызывал желание уложить его лицом в подушку и отыметь как следует. Так, чтобы перестал канючить и в конце концов явил благодарность.       — Ты должен попросить.       — Я уже просил.       — Тогда что сложного в том, чтобы попросить ещё раз?       Что-то щелкает в голове — Чайльд отмечает это по изменившемуся взгляду Скарамуччи, — и Куникудзуши делает попытку вывернуться, чтобы оттолкнуть от себя Аякса. Перехваченный снова, он оказывается развернутым на живот и придавленным к кровати, вынужденный делать попытки вырваться и материть Тарталью всеми известными словами лицом в матрас.       — Я тебя уничтожу, ты…       — Закрой рот.       Чайльд практически рычит над чужим ухом, цепляя пальцами резинку шорт и белья одновременно, чтобы потянуть их вниз. Одиннадцатый надавливает свободной ладонью на чужую поясницу, вынуждая расставить ноги чуть шире и приподняться выше.       — Каково быть настолько жадным до моего члена, чтобы не быть в состоянии даже вести себя нормально, Скара? — сдерживая порыв вновь ударить по ягодице, Чайльд не медлит в том, чтобы скользнуть внутрь сразу двумя пальцами, игнорируя чужие попытки сопротивляться, прекращающиеся тут же, стоит пальцами оказаться внутри. — Или тебе даже не принципиально на чьём именно члене кончать? Ты бы отдался любому альфе, который оказался бы рядом, не так ли? Что, если бы здесь был не я, а кто-то другой? Ты бы так же умолял себя трахнуть?       Шестой стонет в матрас, не отвечая ни единого слова. Ответы и не требуются: Чайльд выговаривает всё то, что думает и что не нуждается в отрицании или согласии. Сжимая пальцами одеяло, Куникудзуши сжимается, как только пальцы оказываются достаточно глубоко, чтобы вызвать ещё один стон. Проникновение не вызывает ровным счетом никакого дискомфорта: смазки оказывается настолько много, что пальцы входят без болезненного зуда.       — Даже сейчас ты не противишься ни единому слову, а только стонешь, — Чайльд склоняется к чужому затылку, не убирая пальцев, и коротко цепляет зубами загривок. Не кусая — дразня. — Стонешь и сжимаешь мои пальцы. Но их ведь недостаточно, правда? Даже если сделать… — заталкивая указательный и средний пальцы по костяшки и тут же выходя вполовину, чтобы через полсекунды вернуться, растягивая Шестого, Чайльд терпеливо стискивает зубы. —… вот так.       — Аякс!       Вскрик разрезает относительную тишину и всё, что прежде произносилось полушепотом, приобретает явный окрас реалистичности. Проясняется понимание того, что всё происходящее вновь случается, и что торопливое желание Шестого отдаться — настоящее, не выдуманное.       Сказитель невольно, рефлекторно подаётся назад, чтобы прижаться ближе к горячей руке бёдрами, чтобы получить хоть что-то отдаленно похожее на разрядку, но пальцев настолько недостаточно, что Куникудзуши едва ли не хнычет в матрас, сильнее стискивая руками одеяло, будто бы это могло помочь чувствовать себя лучше.       Низ живота тянет очередным спазмом — менее болезненным, чем предыдущие, но всё ещё ощутимым. Щекой упираясь в кровать, Скарамучча тянется руками к собственному животу, чтобы обхватить его, шумно и несдержанно хватая воздух губами.       Замолчав, Чайльд окидывает взглядом Сказителя снова, свободной ладонью коротко оглаживая чужую поясницу.       — Скара?       — Блять, пожалуйста, —всхлипывает, надрывно тараторя и жмурясь крепко-крепко. Сил не хватает на то, чтобы сказать всё разом, а потому он продолжает только тогда, когда делает ещё один глубокий и рваный вдох: — Пожалуйста, возьми меня. Мне очень сильно нужен твой член, мне нужен ты внутри. Аякс, пожалуйста. Мне…       — Тише, — касаясь кончиком носа щеки, Чайльд улыбается, мягко и коротко проводя вдоль, к уху, обнюхивая, чтобы после отстраниться. Куникудзуши остаётся стоять перед ним вот так, упираясь коленями и лицом в матрас, разводя ноги шире насколько то будет возможно. Боль не отступает — спазм оказывается длительнее и крепче, нежели раньше, и в отсутствие даже пальцев внутри кажется самой настоящей пыткой. Скарамучча не слышит, как звякает бляшка ремня и как Чайльд торопливо, резкими движениями спускает брюки, не избавляясь от одежды целиком, а лишь приспуская ткань. Он не видит — не ясно, к лучшему или к худшему, — как Аякс улыбается и как всем видом наслаждается тем, что ему досталось. Удовольствие на лице Чайльда — последняя вещь, которую Шестой хотел бы видеть, разумеется. Тем более при том, что унижался и унижается перед Одиннадцатым самым постыдным образом.       Скарамучча обнаруживает себя готовым умолять снова, когда ему кажется, что Тарталья слишком сильно медлит, неспешно скользя членом между влажных от смазки ягодиц, только касаясь и приноравливаясь, но не входя. Качнув бедрами снова, Куникудзуши прижимается почти вплотную, все ещё держась руками за живот и практически ничего не осознавая. Время из непрерывного потока превращается в жалкую, застывшую единицу, замирая в одном единственном мгновении, когда самая ощутимая часть члена оказывается внутри. Надавливая головкой на растянутое, влажное колечко мышц, Аякс проскальзывает внутрь вполовину проще, чем ожидалось, но войти глубже, целиком, оказывается проблемой.       Внутри узко-узко-узко и горячо настолько же. Несдержанно мыча в голос, Чайльд хватается за худые бёдра крепче, натягивая юношу на себя не без спешки, но и не совсем быстро — позволяя привыкнуть к длине и к нему внутри.       Ситуацию значительно ухудшает то, как Скарамучча сжимается, отчего толкнуться глубже оказывается практически невозможным; Шестой стонет, всхлипывая, и мелко дрожит, наконец ощущая, как сильно Чайльд растягивает его и наполняет, замещая болезненность перевозбуждения тугим, но значительно более приятным чувством.       — Расслабься, — он ведёт ладонью вдоль позвоночника Сказителя почти ласково, пальцами обводя выступающие позвонки и на пробу толкаясь снова, мягким, плавным движением склоняя Куникудзуши к тому, чтобы вновь издать приглушенный стон. — Расслабься, так будет легче. Или ты боишься, что я уйду, м?       Скарамучча не отвечает ни слова: звон в ушах не позволяет сосредоточиться ровным счетом ни на чем более, кроме как члене внутри, пытаясь принять его целиком вновь. В первый раз и в прошлую течку было так. Ощущение не кажется совсем непривычным, но всё равно неизменно заставляет содрогаться, подчиняясь чужой воле и отдаваясь лакомому удовольствию.       Пусть Чайльд говорит всё, что ему вздумается. Пусть продолжает провоцировать Скарамуччу на противодействие, выговаривая самые грязные и резкие слова и предложения, смешивающиеся в голове Шестого только в сплошной звуковой шум и напряженную сосредоточенность на каждом из толчков. Даже тогда, когда Аякс со сбивчивым выдохом произносит настолько…       — Знаешь, я почти ждал, когда ты придешь снова. Ты так хорошо смотрелся на моем члене, что я не мог не думать о том, как буду брать тебя опять. Ты просто идеальная шлюха, Скара. Ты создан для того, чтобы принимать поглубже и просить больше. Жадный и совсем бесстыдный. Сколько бы я тебя не брал, тебе было мало, не так ли, Скар?       Гадкие вещи.       — Я не…       — Ты ещё как.       — Блять! — темп и периодичность, с которой Чайльд начинает входить, ускоряются, не оставляя за собой возможности что-либо ответить на сказанное. Вынуждая, черт побери, беспрепятственно принять каждое слово и грубость в свой адрес, будто это действительно то, что Шестой заслуживает.       Не дозволяя и того, чтобы позволить себе помочь, Аякс тянет чужие руки из-под живота, сводя их за спиной и прижимая к пояснице. Он удерживает скрещенные запястья Куникудзуши, крепче вжимая того в постель. Поза оказывается совершенно неудобной и невыгодной для Скарамуччи, но сил на то, чтобы пошевелиться лишний раз, чтобы противиться Чайльду и чужой властности, чужому желанию контролировать ситуацию, нет ровным счетом никаких.       Мерные, звонкие и хлёсткие удары кожи о кожу врезаются в сознание вместе с собственными стонами, срывающимися с совершенно красных и опухших губ: попытки сдержать каждый звук, дабы не доставлять Аяксу удовольствия, оказываются провальными в который раз.       — Неужели ты хочешь отрицать очевидное? Как это глупо, Скара. Ты был бы таким хорошим мальчиком, если бы принял то, что лучше всего годишься на то, чтобы принимать мой член.       — Аякс, блять, пожалуйста…       Чайльд умолкает, но лишь ненадолго. Он делает почти несуществующую паузу, чтобы, не прекращая толкаться бёдрами быстрыми, глубокими выпадами, спросить:       — Что такое, Скара? Ты хочешь о чём-то попросить?       И, само собой, это вновь надменная усмешка. Просто отвратительно.       Ещё отвратительнее — Сказитель действительно просит, не желая оттягивать оргазм ещё больше.       Узел внутри увеличивается достаточно, чтобы кончить, так и не коснувшись себя, от одной лишь чертовой стимуляции и абсолютной заполненности. И в том искренне Скарамучче трудно признаться самому себе, как и трудно — практически невозможно — принять то, что на какую-то, определённо сотую и точно не одну вторую долю всё сказанное Аяксом было правдой. Ему всегда было мало и хотелось больше, он в самом деле жадничал и получал невероятное удовольствие от абсолютно глупой и смехотворной подмены одного назначения на другое, по факту являющихся крайне сходными по сути и заключающихся в одном и том же: принятии.       Позволяя Чайльду брать себя и иметь так, как ему, Аяксу, вздумается, Куникудзуши в последнюю очередь подчинялся альфе и в первую — своим собственным желаниям, обдумывать которые он не желал, принимая их так, как есть. Не всегда давая им выход наружу, но принимая так, как есть. Вместе с сущностью омеги.       И вместе с…       — Пожалуйста, я хочу кончить. Мне нужно сейчас…       — Ты хочешь кончить прямо на моем члене? Как мило, — Чайльд откровенно упивается всей врученной властью, не стыдясь каждой нескромной фразы. Не сменяя темпа, Аякс вновь склоняется, нависая сверху, чтобы прямо над чужой головой негромко выговорить: — Ты ведь отлично сможешь справиться и без помощи рук, не так ли? Покажи, насколько ты хороший мальчик для меня.       Скарамучче чужие слова по-прежнему кажутся лишь распаляющим шумом, воздействующим на сознание лишь таким образом, чтобы позволить как можно скорее добиться разрядки — не более того. Каждое сказанное слово оседает на кончике языка Сказителя, будто бы в желании повторить за Аяксом, выпалить что-то о «хорошем мальчике» и о нужде в альфе. Не произносит: захлёбывается очередным стоном, напрягая бёдра до неприятной судороги, отдающейся в голенях, и сжимает в себе чужой узел настолько сильно, в конце концов содрогаясь в слишком долгожданном оргазме, что слышит недовольное рычание над ухом. Чайльду вновь тяжело двигаться, тяжело самостоятельно приближаться к разрядке, едва проталкиваясь внутрь. До побеления подушечек пальцев он сжимает бедра Скарамуччи снова, оставляя за собой право излиться без разрешения и предупреждения, пока совершенно разомлевший омега пытается отдышаться, свалившись лениво и расслабленно на постель, перестав как-либо напрягать мышцы. Тарталье практически приходится удерживать Шестого в руках, чтобы тот не обмяк окончательно, доходя до несильных, но спешных толчков, чтобы, плотнее и туже прижимая к себе чужие бедра, издать гортанный стон, зубами цепляясь за всё ещё дрожащее плечо. Не метит — только кусает и удерживает под собой инстинктивным жестом, не позволяя сдвинуться с места и попытаться слезть, пусть и то было бы бесполезно. Какое-то время в любом случае придется провести в таком положении.       Слов не находится впервые за, пожалуй, всё это недолгое время. Слышится только недовольное, болезненное мычание Сказителя, когда зубы сжимаются чуть плотнее, прежде чем выпустить из хвата кожу. Остаётся совсем небольшая ранка — две аккуратных точки, точно затянущихся через короткий промежуток времени.       Тарталья дышит тяжело и громко, в конце концов позволяя себе рассмотреть Скарамуччу как следует, чтобы не найти никаких изменений. Бледная спина по-прежнему идеальна. На коже не найти ни единой родинки или синяка за исключением тех, что были оставлены только-только, да и те исчезнут с тела Куникудзуши так же быстро, как и появились, не оставляя абсолютно никакого напоминания о Чайльде, кроме запаха. Хотя, во всяком случае, если обновлять их в течение всего времени, что им придётся провести вместе, быть может, алеюще-фиолетовым пятнышкам на шее и ключицах придется задержаться на подольше.       — Я перевернусь, чтобы лечь нормально, — вполголоса хрипло произносит Аякс, тут же прокашливаясь. Переминаясь коленями на постели, он откидывает брюки в сторону окончательно.       Скарамучча по-прежнему не отвечает, измученный огромным количеством ощущений, пережитых за совсем маленький промежуток времени. Морщась, он валится на бок, чтобы, оказавшись подхваченным, позволить подтянуть себя наверх, головой к подушкам.       — Ты не снимешь эти дурацкие ремни, или собираешься всё время в них находиться? — прижимаясь к чужой груди спиной, Шестой делает попытку устроиться хоть сколько-то удобнее, пусть и получается совсем с трудом: узел внутри растягивает с такой силой, что игнорировать его при любом раскладе задача невыполнимая.       — Тебе мешает что-то или ты просто хочешь прижаться поближе, а? —посмеиваясь на ухо, Чайльд опускает ладонь на обнаженный живот, медленно поглаживая в каком-то рефлекторном, необдуманном жесте, потребность в котором диктовалась откуда-то из подсознания.       — Придурок, — раздраженно выдыхает Скарамучча, прикрывая глаза. Это просто нужно пережить.       — Тебе понравилось. Я же тебе нужен, признай.       Поджимая губы, Куникудзуши сдерживается, чтобы не развернуться и не укусить Аякса в подбородок: больно уж тот довольный.       — Если бы мне что-то не понравилось, ты бы плевался кровью на полу, — многозначительно вещает Сказитель, говоря так, будто рассказывает о самой очевидной на свете вещи.       Чайльд смеётся снова.       И это, кажется, единственный раз, когда Скарамучче это нравится.