Уродливый

Хуа Чэн всегда с любовью и особым упоением делает все, чтобы с каждым днем все больше и больше раскрепощать Его Высочество, заставить его чувствовать себя любимым, нужным, прекрасным, заставить чувствовать себя уверенно и свободно во всех возможных аспектах. Но при этом всегда ненавязчиво уходит из-под руки Се Ляня, когда та оказывается слишком близко к его повязке на глазу, чтобы та не оказалась стянутой даже случайно. Потому что не хочет показывать свое уродство, боится смутить свое дорогое Высочество этой мерзкой, чудовищной картиной, боится увидеть судорожно скрываемое отвращение или жалость, боится быть неидеальным, недостойным. И так до тех пор, пока Се Лянь в порыве страсти и нежности не зарывается пальцами обеих рук в волосы Хуа Чэна, задевает ими кожаный шнурок на затылке, случайно сдвигая его чуть вверх. Хуа Чэн дергается всем телом, перехватывает руки Его Высочества так резко, что больше не может выдать это за ненавязчивый жест и отвлечь чужое внимание. — Сань Лан? — смотрит на него принц обеспокоенно. Они не делают ничего, что могло бы причинить его супругу боль, но тем не менее, что-то все равно не так. Се Лянь это видит, чувствует по крепко сжимающим его руки ладоням, по тому, как напряглись бедра, на которых он сидит. — Что не так? — Ничего, гэ-гэ, все великолепно, — улыбается Хуа Чэн вновь расслабленно и соблазнительно, как минуту назад. Он подносит ладони Его Высочества к своим губам и целует палец за пальцем, отвлекая, возвращая к тому, чем они были заняты, делая вид, что это было именно то, зачем он схватился за эти ладони. Се Лянь позволяет это, мягко улыбаясь, поглаживает мужа по щеке, когда тот переходит от пальцев к запястьям. Позволяет перейти поцелуями к плечам. Он ему не верит. Дожидается, пока Хуа Чэн отвлечется на его ключицы, и вновь аккуратно пропускает пальцы сквозь чужие волосы, оглаживает ими затылок, задевает туго опоясывающий голову шнурок. Он ничего не делает, лишь замирает так, наблюдая за реакцией. Хуа Чэн напрягается ещё сильнее, чем раньше, застывает каменной статуей, понимая, что на этот раз прикосновение Его Высочества целенаправленно, что его прозорливый супруг уже о чем-то догадался. — Гэ-гэ, — хрипит он низким твердым голосом. — Давай ты не будешь его развязывать, ладно? — просит он тихо. — Не стану, если ты этого не хочешь, — тут же заверяет Се Лянь мягким тихим голосом, убирая пальцы от шнурка, поглаживает ими по макушке супруга, который так и не поднял голову, склонившись к его груди и так и замерев. — Но могу ли я спросить, почему? Насколько он знает, под повязкой его муж прячет лишь отсутствие глаза, и рана на пустой глазнице зажила сотни лет назад. Так может ли быть там что-то, что необходимо держать скрытым от любимого человека? — Уродство, — только и отвечает Хуа Чэн после долгой паузы. Его голос спокоен, лишь констатирующий, а тон говорит о том, что другие пояснения кажутся ему ненужными, одного этого слова достаточно. Се Лянь остро и оборванно втягивает воздух, словно его ранили кинжалом. Он так привык к расслабленному самодовольству на этом прекрасном лице. Заслуженному, к слову, ведь не было в трех мирах человека красивее и умнее, так что не было и ровным счетом ничего странного в непоколебимом чувстве собственного превосходства, что его супруг излучал на всех, кто не был Се Лянем. С Се Лянем он этого чувства по обыкновению лишался, и не уставал повторять, что Его Высочество в сто крат красивее него. Се Лянь смущался, смущается и до сих пор, но к этому привык. В конце концов, комплименты любимому мужу никогда не мешали Сань Лану превозвышать себя над всеми остальными. Но сейчас одно единственное слово, произнесенное спокойным тоном, бьёт Се Ляня под дых. Перед глазами мелькает мальчик с перебинтованным глазом в лазарете императорского дворца, на вопрос Се Ляня, почему он не хочет снять повязки, чтобы его осмотрел врач, ответивший лишь одно слово. Уродливый. И этот самый мальчик, выросший в умопомрачительно прекрасного, сильного мужчину, отточивший собственную показную самовлюбленность до безупречности, так что глупому наивному Се Ляню не могло и в голову придти, что когда-то может вновь услышать из этих уст это треклятое слово… этот мальчик сейчас в его руках. Сидит сгорбившись, каменной статуей замерев, и голову поднять не решается. Не решается показать лицо, словно бы повязка уже снята, не решается посмотреть в глаза собственного супруга. Се Лянь чувствует, как в груди все болезненно переворачивается и рвется. — Сань Лан, посмотри на меня, пожалуйста, —просит он мягко. Хуа Чэн не сопротивляется, поднимает голову и смотрит Се Ляню в глаза спокойно. Лишь серьезное, настороженное выражение лица говорит о том, как он напряжен. Се Лянь медленно ведёт ладонями от его затылка к лицу, кладет их на щеки. — Сань Лан, — его голос мягкий, но твердый. — В тебе нет ничего уродливого. Тем более для меня, — выделяет он. — Спасибо, гэ-гэ, — Хуа Чэн улыбается ему тепло и нежно, благодарно даже, но тон его при этом звучит так, словно обращается к ребёнку. — Спасибо, что любишь меня, — он берет одну из ладоней на своей щеке в свою и целует запястье. — Но это не должно обязывать тебя смотреть на мерзкие вещи. — Ничто не может быть мерзким, если это часть тебя, — отрезает Се Лянь спокойно, но твердо, почти что жестко, тоном, который использовал бы, если бы стал императором, а не богом. Тем, перед которым Хуа Чэн так слаб, хоть и слышит редко. Он замирает, широко распахнув веки и покорно слушает. — Ни одно последствие храброго и милосердного поступка не может быть мерзким. Я бог войны, не меня пугать шрамами, я видел их чаще, чем звезды на небе, и ты прекрасно это знаешь. — Знаю, гэ-гэ, — перебивает Хуа Чэн мягко. — Именно поэтому, тебе ни к чему смотреть на еще один, тем более… — Се Лянь прерывает его тем, что кладет кончики пальцев на его губы. — Я уже знаю, что он есть, его вид, вид чего бы то ни было на твоем теле или твоей душе, не заставит меня считать твое тело или душу менее прекрасными, — произносит он со всей искренностью, на которую только способен. Кажется, ее для Хуа Чэна даже слишком много, потому как пальцы Се Ляня щекочет судорожный вздох, хотя его возлюбленному не нужно дышать. Он, впрочем, не пытается возразить повторно, послушно молчит, и Се Лянь вновь переводит свою ладонь с его губ на щеку. — Неужели после всего, что мы пережили вместе, ты мне не веришь? — шепчет он. Он знает, что это не так, никто в этом мире не доверяет ему больше, чем Сань Лан, но ему так чертовски необходимо, чтобы тот верил ему и тогда, когда Се Лянь говорит такое. Чтобы, в идеале, они перестали оказываться в ситуациях, где Хуа Чэн считает, что может разочаровать супруга неприглядными, по его мнению, кусочками себя. — Я сижу перед тобой нагой и открытый, потому что доверяю тебе всем своим существом, — напоминает Се Лянь. Потому что Хуа Чэн сделал это с ним. Научил открываться любимому человеку целиком и полностью, со всеми своими шероховатостями и трещинами души, со всеми грехами, страхами и желаниями, и не чувствовать себя при этом неправильным, жалким, уязвимым. Не закрываться руками, когда Хуа Чэн смотрит на его тело, не закрывать лицо, когда слушает. — Так могу ли я просить видеть тебя всего целиком, такого, какой ты есть? — он улыбается нежно, но самую малость печально. Он должен был обратить внимание на то, что его супругу тоже иногда нужно забираться под кожу и избавлять от страхов и внутренних запретов, давным давно. Должен был догадаться. — Неужели после сотен твоих фраз о том, как прекрасен я, ты откажешь мне в праве доказать тебе, как прекрасен ты? Хуа Чэн резко выдыхает, хоть воздух ему и не нужен вовсе, его пальцы сжимаются на ладони Его Высочества. Они смотрят друг на друга пристально и долго, но не важно, как долго Хуа Чэн пытается разглядеть следы сомнения на лице своего супруга, ласковая твердость в глазах его божества остается непоколебимой. В конце концов, он медленно смыкает веки и поглаживает ладонь Его Высочества большим пальцем. — Хорошо, гэ-гэ, — произносит он тихо и улыбается. Он повторно целует запястье супруга, а затем заводит обе его ладони себе за голову. Се Лянь чувствует потребность поблагодарить за доверие, и он подается вперед и мягко прижимается губами к чужим губам. Поцелуй совсем невесомый, но Хуа Чэн улыбается в него. Они прижимаются лбами друг к другу и замирают так с прикрытыми глазами, пока пальцы Се Ляня нежно поглаживают затылок, немного массируя, перебирают волосы, прежде, чем нащупать завязки кожаной нашлепки и медленно их развязать. Нижнюю, потом верхнюю. Позволить кусочку черной кожи упасть между их лицами, чуть задевая щеку Се Ляня. А затем аккуратно отстраниться от чужого лица совсем немного и открыть глаза. Хуа Чэн уже смотрит на него своим острым черным глазом, вглядываясь в каждую эмоцию на лице Его Высочества. Ищет ли он испуг, отвращение, или жалость, он не получит ничего из этого. На месте его правой глазницы: крупный и кривой бледно-розовый шрам. Там больше нет ни век, ни ресниц, лишь сросшаяся вместе кожа там, где когда-то была грубая рваная рана. Это не похоже на то, как мог бы выглядеть глаз, потерянный в бою, ещё меньше это похоже на ампутацию глаза лекарем. Это след колотой раны, рука наносившего которую дрожала, а разум был полон агонии, так что он не заботился о том, повредятся ли веки. Желанием была не ампутация глаза, а всадить саблю в свое тело как можно больнее, чтобы исчерпать убийственное намерение и не навредить другим. А после рана была грубо зашита неумелой к шитью рукой. Среди идеально гладкой светлой кожи красивого лица объемные, неровные рубцы выглядят, как крошечная, но хищная костяная рыба из Черных Вод, безжалостно вцепившаяся в плоть. Если бы у Се Ляня спросили, он бы не стал кривить душой и честно признал бы, что это самый ужасающий шрам, который ему доводилось видеть. Однако, вопреки ожиданиям Хуа Чэна, ужасающий он не из-за своего внешнего вида, а только лишь потому, что с предельной точностью передает ужас пережитого безумия, передает боль, через которую прошёл его любимый и самый близкий человек. И от того Се Лянь лишь ещё больше благодарен возможности его видеть. Он не испытывает ни отвращения, ни страха, ни жалости. Лишь его сердце сжимается от боли и безграничной любви одновременно. Се Лянь наклоняется и аккуратно прижимается губами к краю шрама самым невесомым и мягким из возможных поцелуев, чтобы не надавить, не потревожить уязвимое место. — Гэ-гэ… Голос Хуа Чэна срывается, он делает рваный вдох и сжимает в руках первое, что под них попадается — предплечья Се Ляня. Се Лянь в ответ на это лишь снова поглаживает чужой затылок и оставляет ещё один маленький аккуратный поцелуй, теперь ближе к центру бугристого шрама. — Он не уродлив, — шепчет он опаляя горячим дыханием израненную, огрубевшую, но все еще чувствительную кожу. — Я люблю его так же, как и каждый сантиметр твоего тела, — ещё один невесомый, нежный поцелуй ещё ближе к носу. — То, почему он у тебя есть, я люблю так же, как все остальные кусочки твоей души, — он оставляет один последний мимолетный поцелуй и вновь прижимается ко лбу своего супруга. Он чувствует, как руки Хуа Чэна стремительно оплетают его, прижимают к себе крепко-крепко, будто Се Лянь может в любой момент исчезнуть, гладят по спине и волосам. Одной рукой Се Лянь делает то же самое, перебирает черные пряди, пока другую ладонь кладет на правую щеку мужа. Он вновь чуть отстраняется только чтобы встретиться взглядом с Хуа Чэном и посмотреть на него ласково, любяще, но с игривой строгостью. — И я был бы очень благодарен Сань Лану, если он больше никогда не будет называть уродливым что-либо в моем возлюбленном супруге, — улыбается он, и Хуа Чэн улыбается ещё шире. Его плечи расслабляются, его лицо из напряжённого и растерянного становится облегченным и счастливым. Его глаз блестит бесконечным, глубоким обожанием. На таком лице шрам не кажется ни болезненным, ни грубым. — Этот Сань Лан слишком безгранично любит Его Высочество, чтобы позволить себе отказать ему в какой-либо просьбе, — бормочет он уже привычным мурлычащим тоном. — И слишком безоговорочно ему верит, чтобы не принять его слова как истину. Губы Се Ляня расплываются в счастливой улыбке. Он поддается порыву и оставляет ещё один лёгкий и нежный поцелуй на бледных рваных линиях. Впредь он планирует делать это каждую ночь.