Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!).
Приди в чертог ко мне златой!..
А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
Господский дом Лариных был открыт для взора со всех сторон – и с парка, и с городища. Но стоило сделать лишь несколько садов вглубь парка, так усадебный дом пропадал из виду, прятал свои белокаменные своды от любопытных взглядов, и лишь от «зелёной залы» – полянки, окаймлённой разросшимися, старыми липами, служившей местом отдыха обитателей усадьбы, – вновь сквозь липняк просматривался дом, вкруг которого буйно цвела, божественно благоухая, сирень. Бок о бок мы с Дарси шагали по присыпанной опилками и песком тропинке за неутомимой Филипьевной. Шагали молча – Дарси, очевидно, переживая проигранное пари, я – переживая пари выигранное. На фига эта экскурсия коню? Или, точнее, на фига мне конь? Вот же: неделю в биосимуляции, а уже начинаю обрастать движимым «имуществом». Но нет, конечно: мне нужен не Кельпи, пусть даже и проникшийся ко мне внезапной, подкупленной яблочками любовью; мне нужно вывести невозмутимого шотландца из психологического равновесия. Ведь как уже давно установили «британские учёные», создание стрессовой ситуации – практически единственный способ встряхнуть организм, вернув его в реальность и, так сказать, откатить назад к «заводским настройкам». Или, как заключают уже «российские практики», что нам, безусловно, ближе и роднее: вылетевший сустав вправляют целенаправленным ударом. Да, жёстко, но действенно ж! Стыдно признаться, но имелся у меня ещё и один субъективный мотив избрать именно эту стрессовую тактику: очень хотелось досадить интуристу, чтобы с его холёной физиономии навсегда стёрлось это надменное, ироничное выражение сознания собственного превосходства. Знаю, мотивчик так себе, подленький! Знаю и не горжусь. «Зелёная зала» усадьбы представляла собой широкую поляну, тщательно присыпанную свежими опилками. Старые липы, растущие вкруг и сейчас уже готовящиеся расцвести поистине немецким ароматом, столь близким сердцу главного гостя вечера – Ленского, плотно сплелись ветвями, представляя естественный зелёный шатёр. Посреди этой природной ротонды был установлен круглый дубовый стол, покрытый невесомой кружевной скатертью. Лёгкие плетёные кресла с подушками, небольшой уютный диванчик с пледом – вся эта нерусская братия собралась в русский народный хоровод вокруг стола, в центре которого, возвышаясь и сверкая в неровном свете уже зажжённых свечей начищенными до медного блеска боками, гордо пыжился огромный самовар, который назвать «нерусским» ни у кого бы язык не повернулся. Я в очередной раз отметила, что вот оно, самое очевидно свидетельство того, что нет в культуре никаких границ, не было и не должно быть! — А вот, наконец, и вы! – маман с укором всплеснула своими холёными ручками, продемонстрировав изумительной работы кружевные манжеты – безусловную гордость крепостных кружевниц. – Танюша, провожай же мсье Онегина к столу! Нет, вот сюда! Как я ни старалась усесться подальше от молчуна-Иэна, коварная Пашет весьма предсказуемо указала нам на два соседних кресла. — Mon ange, поухаживай за мсье Онегиным! Чаю налей, варенье – обязательно нашего крыжовенного варенья предложи! Ну, что же ты так не любезна, право слово? Знаете, мсье Онегин, Танюша сама не своя, как только Вас увидит! Испанский стыд, маман, испанский стыд! Да ещё и Дарси, тут же заметив, что к моим щекам прилила кровь, гаденько так улыбнулся. Ну, всё. Демонстративно отвернувшись от «Онегина», я очаровательно улыбнулась оказавшегося у меня по другую руку Владимиру. — Мсье Ленский, – сказала я, стараясь придать голосу страстной хрипотцы, – позвольте, я Вам налью чаю и предложу нашего крыжовенного варенья? Владимир, что-то вполголоса рассказывавший потупившей взор и нежно улыбающейся Ольге, замолчал на полуслове и кивнул от неожиданности. Я деловито отодвинула в сторону его уже остывший чай, к которому он даже не притронулся, поглощённый моей младшей «сестрой» – Оленька, эту чашку ему налившая, приняла стойку кобры. Привстав и потянувшись к самовару, я кокетливо прогнулась в пояснице, будто невзначай задев рукой руку Ленского и многозначительно ему улыбнувшись – тот уставился на меня во все глаза, забыв об Оленьке. Прости, сестрица, ничего личного! Так надо. Краем глаза я не забывала следить за остальными. Маман приоткрыла от удивления рот. Дарси же, напротив, так сжал челюсти, что я всерьёз испугалась за сохранность его шикарных зубов. Я, прекрасно осознавая свои физические данные и умение кокетничать, понимала, что произведённый мной эффект скоротечен. Я далеко не Вивьен Ли и не Одри Хепбёрн, да я, скорее, Георгий Вицин, который «налетай, торопись, покупай живопИсь!»; моя сильная сторона – неожиданный комедийный эффект. Поэтому, не теряя времени, я, отпив чайку из своей чашки, широко, по-барски, махнула рукой, подзывая прислуживавшую за столом крепостную. — А принеси-ка мне, милая, гитару! Что-то помузицировать захотелось! Маман, осторожно понюхавшая содержимое моей чашки, поразительно робко попыталась возразить. — Танюша, а, может, не надо? Так как больше возражений не последовало – Ольга, Владимир и «Евгений» подозрительно притихли, а гитара уже оказалась у меня в руках, я сурово глянула на маман, решившуюся сомневаться в моих вокальных данных: — Почему «не надо»? Надо, Федя, надо! Мысленно попросив прощения у всего педколлектива музыкальной школы, в которую меня, активно сопротивляющуюся насильно прививаемой культуре, в семь лет «запихнул» Демиюрг, я пробежала пальцами по струнам, вспоминая, и, подобрав нужный аккорд, томно стрельнула глазами в сторону полыхающей праведным гневом Ольги и балдеющего от такого внимания Ленского. — «Мне нравится, что Вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами…» – первые строки невероятно пронзительных стихов Марины Цветаевой прозвучали, словно приоткрывая окошко в другой мир, другой век, с его ламповым светом кухонных окон многоквартирных домов, советской оттепелью и бесконечной верой в чудо любви. И я, прикрыв глаза, запела уже увереннее, неожиданно в этом городском романсе открывая что-то… нежданное. Знакомое… — «Что никогда тяжёлый шар земной, не уплывёт под нашими ногами…» Вечер опустился на поляну, завернув нас всех – и людей, и «цифр», – в свой звёздно-синий бархатный плед. Я пела, и мой голос набирал силу: — «Мне нравится, что можно быть смешной, распущенной и не играть словами, и не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами…» Тут я взглянула на Владимира – да, я такая, слушай, это всё обо мне! Но дальше… дальше я, против воли, но… уже глядела на Дарси – того самого Иэна Дарси, одной своей саркастической улыбочкой доводившего меня до бешенства, на Дарси, которого мне почти постоянно хотелось ударить, на Дарси, который сейчас, замерев в своей фирменной, словно сошедшей с картин мастеров прошлого, позе, сидел, скрестив руки на груди – о, закрытей позы ещё не придумали! — «Спасибо Вам и сердцем и рукой, за то, что Вы меня, того не зная сами, так любите…» На Оленьку больно было смотреть. Точнее, боль – все вероятные оттенки боли – пророчили мне глаза младшей сестры Татьяны Лариной, жених которой сейчас совершенно бесстыже увлёкся тем, кем не был должен увлекаться. — «За мой ночной покой, за редкость встреч закатными часами…» – я позволила себе кокетливо улыбнуться Владимиру, который тут же с готовностью стрельнул в меня ответной мальчишеской улыбкой, чувствуя сокрытое в тексте романса обещание. – «За наше негулянье под луной, за солнце не у нас над головами…» На Дарси, глаза которого пылали, точно грозовое небо над ледяной Невой. — «За то, что Вы – увы! – больны не мной, за то, что я – увы! – больна не вами…» Последний отзвук повис в воздухе, сливаясь со звуками набегающей ночи – шелестом листьев лип у нас над головами, отдалённым уханьем совы, полусонными вздохами речных вод… И вдруг молчание кончилось – Владимир, как ужаленный, подскочил с места, зааплодировал, точно все мы были на премьере в Большом театре, звонко закричал «Браво!». К энтузиазму Ленского с явным облегчением, что неловкий момент закончился без эксцессов, присоединилась маман – «Ах, Танюша у нас такая музыкальная! Такая певунья!». Владимир, полностью переключив своё внимание с Ольги на меня, уже вовсю заваливал вопросами: «Чьи это стихи? Неужели же Ваши? Мадемуазель Ларина, у меня в Петербурге есть знакомства, Вам просто необходимо издаваться!» Со звоном разбилась выскользнувшая из руки Оленьки чашка, а сама младшая «сестра», вскочив на ноги, бегом умчалась прочь, не реагируя на оклики сначала маман, а затем и словно опомнившегося Ленского. И только Иэн Дарси, всё так же спокойно сидящий на своём месте, словно мраморная статуя, никак не реагировал на мой неожиданный музыкальный экспромт – лишь только прожигал своим взглядом меня. И, за компанию, своего единственного друга Владимира! Так-так, вот тебе и стрессовая ситуация: лошадь отобрали, ревность пробудили. Хочется верить, что мне-таки удалось расшатать этот зуб, ещё пара заходов – и вспомнит всё наш упрямый шотландский баран! Я, немного терзаясь относительно того, что пришлось задеть чувства Оленьки, всё же с удовольствием отметила, что это, однозначно, триумф. Если б ещё и Градский ко мне, как в шоу, повернулся – вообще б классно было.