На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы
Да рюмок раздаётся звон.
А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
Всё к этому шло – к тому, чтобы нелепый, не по сюжету мной в канон добавленный бал-маскарад закончился скандалом. Всё шло, шло… и пришло. Но давайте по порядку – что ж я, зверь какой, лишать вас жирных подробностей? В столовую, в которой густо уставленные столы уже давно томились в предвкушении, меня под руку сопроводил Дарси. Никто не удивился – гости уже давно с жадностью впитывали, так сказать, интеррактив похлеще дневных шоу со второго канала. А если во время шоу ещё и кормят – так это ж вообще замечательно! Хлеба и зрелищ нам, так сказать, или, как писал Александр Сергеевич: «Но кушать подали. Четой Идут за стол рука с рукой. Теснятся барышни к Татьяне; Мужчины против; и, крестясь, Толпа жужжит, за стол садясь». Выжидающее молчание Иэна я поняла так: иностранец ждал моего решения, предпочитая понапрасну не сотрясать воздух. Ждал его, как я понимаю, и подсматривающий за биосимуляцией Демиюрг. Вот, только, решений оба хотели диаметрально противоположных. Дарси верил, что договорился с Демидом Юрьевичем – уж на каких условиях, мне неизвестно. А Демид Юрьевич, я полагаю, верил, что сумел избавиться от иностранного рейдера, которого я вот-вот должна была в биосимуляции травануть, а, заодно, и от меня – понятно же, что человека, совершившего преступление, за жабры взять легче лёгкого. При условии, что человека (то бишь, меня), вообще в реальность вернут. В столовой, следуя правилам, нас рассадили следующим образом: Ольга – по левую от меня руку, Дарси – напротив меня, а Ленский – напротив Ольги. Можно было бы ожидать, что любые интимные разговоры в такой ситуации будут просто невозможны, но это вы плохо представляете себе банкет XIX века! Говорили одновременно все, а ещё смеялись, звенели рюмками, приборами, фарфором, и на фоне всего этого праздничного гвалта, даже если б мы сейчас решились обсудить заговор против царя, никто б на нас не донёс – потому что просто б не услышал. Хотя не все так уж упивались холодными и горячими закусками маман. Ольга, бледнея, комкала в кулачке салфетку, отказываясь даже смотреть на съестное, вся обратяся в слух. Владимир же, напротив, краснея и напрочь пренебрегая застольным этикетом, изо всей силы пытался разговаривать – но не со своей наречённой, а очень даже со всё больше раздражающейся мной. Причём, продолжал поэт всё ту же тему ревности, поднятую им во время злополучной мазурки. — Ах, Татьяна, Таня, Танечка! Как Вы жестоки! Как жестоки со мной! – твердил, словно заезженная пластинка, Ленский слова, предназначенные Пушкиным вовсе не мне, а ветреной Ольге, таких упрёков в данной биосимуляции не заслужившей. — Не понимаю, в чем виновата я! – пытаясь отделаться от навязчивого внимания, отмахивалась я. — С Онегиным Вы танцевали! – наконец смог сформулировать суть своих претензий поэт. Дарси, молча, с завидным аппетитом поглощавший жаркое, лишь хмыкнул себе под нос, словно говоря: это ты, приятель, ещё не видел, как мы «танцевали» давеча в саду! Меня, итак уже доведённую до крайней степени отчаяния, этот его хмык лишь утвердил в мысли, что другого шанса может и не быть. Под столом рука моя скользнула в кошелёк-спорран. А Ленский всё горячился: — Ужели равнодушно я видеть мог, когда смеялись Вы, кокетничая с ним? Помянутый он изящно промокнул жир с губ, хмурясь и готовясь всё же вступить в диалог. Свои пять копеек вставила снова закипающая слезами Ольга: — Ах, что такое! Глазам не верю! Владимир! Боже, что со мной... Пора было и мне что-то говорить – а как ещё можно было отвлечь внимание всех троих от хитрых манипуляций, производимых мною под столом с пробочкой? — Владимир, это странно, из пустяков Вы сердитесь – может, лучше выпьем? – литературную заготовку я решила закончить неожиданным экспромтом – пробка, наконец, открылась, оставалось только как-то незаметно вылить содержимое бутылёчка в фужер Дарси. — Нет! Поминутно видеть Вас, повсюду следовать за вами… – выпить Ленский не желал – поэт и так был пьян от своей внезапно подхваченной, как ОРВИ в сезон, любови. Зато кодовое слово «выпить» возымело чудодейственный эффект над другими гостями. «Освободясь от пробки влажной, бутылка хлопнула; вино шипит…». Короче, «пошли приветы, поздравленья». Бледную, готовую снова разрыдаться Ольгу славили Пустяков и Гвоздин, Скотинины и Петушков, Буянов, Флянов, Харликов – короче, весь Пушкинский зверинец. Мусье Трике спел, безбожно фальшивя, куплет романсика на гнусавом французском: «Какой прекрасный этот день, когда в сей деревенский сень просыпался belle Olga! И ми приехали сюда...» Я, взмахнув рукавом, когда поднялся шквал аплодисментов, ловко опрокинула бутылочку в «Цимлянское» Дарси. Цыганский хор, подхвативший куплет пленного… то есть пленённого красотой именинницы француза, вытянул его гораздо более стройными и музыкальными голосами. Я нисколько не удивилась, заметив в пёстрой толпе вручившую мне яд золотозубую цыганку. Наверное, обман зрения, игра освещения и перенапрягшихся нервов, потому что цыганка вдруг показалась мне чем-то похожей на… Демиюрга. Ну, ерунда, конечно же! Щедрый на мадригалы Владимир, до которого, наконец, дошёл черёд, лишь молча и, надо сказать, сконфуженно поклонился Ольге. Именинница, удерживаемая на месте лишь крепкой рукой маман, в ответ издала придушенный слёзный всхлип. Речь Дарси, откушавшего уже и блан-манже, и чувствующего себя прекрасно и уверенно (гад!), была полна цветистых комплиментов, неожиданно для всех собравшихся расточаемых им в адрес чудесно организованного мероприятия, очаровательной хозяйки дома, младшей представительницы семейства Лариных. Шотландец вновь успешно играл роль аристократа – хотя, какая ж она для него роль, в конце концов, сам же говорил, что выпускник Оксфордов-Гарвардов. Но в витиеватом тосте «Онегина» из разряда «високо-високо в горах…» неожиданно нашлось место и для меня, напряжённо следящей за бокалом вина, зажатым в длинных пальцах шотландца. — …Мадемуазель Ольга, прекрасная наяда, нимфа! – продолжал говорить Дарси, но смотрел он уже вовсе не на младшую сестру Татьяны Лариной. При всём честном народе, Иэн Дарси витиевато и самодовольно заговорил… обо мне. – Мадемуазель Ольга, Вы – цветок, распустившийся на фоне цветка иного: дикого шиповника, чьи шипы вонзаются сразу в сердце несчастного, возжелавшего прикоснуться к нежным лепесткам губами, вдохнуть пьянящий… грозовой аромат, познать всю страстную красу… природы… Уездные барышни, в свете юности и невинности уловившие лишь общий тон двусмысленного комплимента, зарделись. Замужние же бонны, искушённые и в лепестках, и в шипах, округлили глаза, тут же распахнули веера, а потом начали откровенно шептаться, поглядывая на меня, на Дарси, на Пашет на грани обморока… Вот и ославил честную девушку на всю губернию, спасибо тебе, иностранный засланец! Было – что? Поцелуи только! А подумают-то все, подумают… Никогда бы не знала, что способна на такую кровожадность, но в этот момент я пожалела, что вместо яда мне не прислали от Демиюрга, скажем, кинжал. Или пистолет. Лучше всего, наверное, базуку… Короче, я с извращённым удовольствием наблюдала за тем, как, словно в замедленном кино (а, может, там и правда чего-нибудь для пущего эффекта в «Цифрослове» со временем сделали!), Иэн Дарси, сардонически улыбаясь мне, подносит к губам хрустальный фужер, готовясь сделать первый глоток. И, вдруг, Владимир, красный и чуть не дымящийся от праведного гнева, вскочил с места. Голова «Онегина» дёрнулась, когда поэт отвесил ему звонкую пощёчину. Бокал выпал из руки, с жалобным звоном расколовшись о стол. По скатерти расползалось уродливое пятно. — С ума сошёл? – Дарси, у которого от удара даже растрепалась его идеальная причёска, удивлённо потирал щёку, глядя на Ленского. — Прекрасно! При всех ты оскорбляешь честь дамы, и меня же зовёшь помешанным! – ответствовал ему тот. Ссора начинала набирать обороты, и вот уж охочие до хлеба и зрелищ гости усадьбы получили и того, и другого, да ещё и под таким пикантным соусом предполагаемого соблазнения старшей девицы Лариных. Владимир бушевал: — Онегин! Вы больше мне не друг! Быть близким с Вами я не желаю больше! Я... я презираю Вас! Дарси, понявший, какой оборот принимает дело, буркнул что-то добросердечное вроде «Numpty!» и попытался дружелюбно похлопать Владимира по плечу, переводя всё в категорию шутки. Не тут-то было! Руку «товарища» Ленский сбросил, с холодной яростью процедив: — Дуэль. С утра. Итак, до завтра! Пускай безумец я, но Вы, Вы бесчестный соблазнитель! И, с достоинством раскланявшись с хватающейся за сердце маман, поэт удалился. Со стула с грохотом, неожиданным от столь хрупкой нифмы, без чувств повалилась Ольга.