В нём сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
Костик растворился в ночи раньше, чем сестра Татьяны открыла глаза. Поднялся с глинистого бережка, отряхнулся и был таков в своих мягких воровских сапогах, напоследок шепнув, что будет, на всякий случай, поблизости. А случай этот всякий, с моим-то везением, обязательно представится, это уж всенепременно! Дороги до имения Владимира Ленского я не знала. Зато её отлично знала Оленька, пришедшая в себя аккурат к концу нашей с Костиком содержательной беседы. У меня даже сложилось впечатление, что никакого обморока и не было – просто любопытная девица дала нам с айтишником возможность «посекретничать», заодно погрев ушки. Ух, чувствуется маменькино воспитание! Поднявшись на ноги, Ольга первым делом вскрикнула – это она, видимо, в лунном свете рассмотрела, какой урон её светлому платью нанесло валяние на сырой земле. Полчаса, несмотря на мои попытки поторопить «сестру», ушло у неё на то, чтобы хоть как-то, с использованием речной воды, привести себя и одежду в относительный порядок. Я хотела возражать – но тщетность усилий осознала сразу же, увидев решительный взгляд голубых глаз Оленьки. Конечно, появиться перед «Володенькой» в образе чернявки – тот ещё моветон! Ну ладно, я тоже немного пёрышки почистила – и, оттянув любопытного Кельпи за повод от бережка, подобрала длинный подол своего платья; коряво, но забралась-таки в седло. Неизвестно как умудрившаяся чуть ли не постираться, Ольга, ахая и охая, но, к счастью, не споря – всё лучше, чем вновь месить в шёлковых туфельках дорожную грязь – взобралась на Кельпи позади меня. И вот так, по тропинкам и дорожкам, по полю, лугу и (нет, не дремучему лесу!) берёзовой рощице, через определённое количество минуток, слушая руководства сестры Татьяны, где именно поворачивать, мы шагом доехали до белеющей стенами и изящными колоннами усадьбы Ленских. Там уж Оленька спешилась, платье оправила и, решительно дёрнув носиком, совершенно чудным, учитывая ночь, чуть намоченный в реке наряд и распущенные волосы, нимфическим видением направилась к светящему окнами кабинету Ленского. Господский дом спал праведным сном. Но, подвластный канону, не спал только марающий бумагу стихами горе-дуэлянт. И как такого уговорить передумать и вызов свой отозвать? Но и Ольга была полна решимости. Про себя я подивилась отваге юной девицы, одной отправившейся ночью к темпераментному поэту. Хотя, как «одной»? Мы с Кельпи в четыре глаза следим за сценой свидания из-за прикрывающей окошко шторы. Лишь в последний момент младшая Ларина замялась. Обернулась ко мне и, порывисто обняв, шепнула в ухо: — Всё, Танюша, хорошо будет! Я люблю Владимира, ты любишь Евгения. А любовь – она, как папенька покойный говаривали, города берёт! Я даже ничего относительно своей предполагаемой любови к «Онегину» возразить не успела. И когда же Оленька, эта Пушкинская глупышка и, вообще, девушка-праздник успела обрести и мужество, и глубину? Да, у меня нет сестры – но если б была, я бы хотела, чтобы она была похожа на Ольгу. В кабинете Ленского, в отличие от роскошной библиотеки Онегина, царил совершенный бедлам. На заляпанном чернилами столе, на полу – везде лежали исписанные листы бумаги и книги. Я вспомнила строки Александра Сергеевича: «Владимир книгу закрывает, Берёт перо; его стихи, Полны любовной чепухи, Звучат и льются. Их читает Он вслух, в лирическом жару, Как Дельвиг пьяный на пиру». Владимир, в халате, небрежно наброшенном на исподнее, сидел, сгорбившись и покусывая кончик пера, над очередным листом. В неровном свете огарка свечи он сочинял своё последнее, если верить канону, любовное послание. Представьте же, как изменился взгляд поэта, когда, словно продолжая те же золотые строки первоисточника, «с неизъяснимою красой он видит Ольгу пред собой»! Оленька впорхнула в кабинет, легко переступив через невысокий подоконник. И неважно, что подсаживать «сестрёнку» с той стороны окна пришлось, крякнув от напряжения, мне! Главное – что отразилось на лице Владимира, когда он, в полу-горячечном творческом бреду, в лунном свете увидел свою напрасно покинутую возлюбленную. Там было всё: взаимные упрёки и взаимное же раскаяние, прощение, объятия и поцелуи – много, много поцелуев, балансирующих на грани приличий! Оленька нежно гладила своими белыми руками пылающие щёки своего Володеньки, тонкими пальчиками перебирая чёрные кудри красавца. Владимир падал на колени и руками обвивал стройный стан своей «нимфы», «дриады» и, вообще, «Лорелей» Гейне. Мы с Кельпи за окошком тоже обнимались и умильно вздыхали на пару – ах, тужур лямур и всё такое! Но, но… Но в самом главном – в попытках убедить упрямого юнца отменить дуэль по-хорошему – моей талантливой «сестре» всё никак не удавалось преуспеть. Хоть Оленька с Владимиром уже давно выяснили, что любит-то он только её, но, по словам последнего, меня он, как старшую сестру своей невесты, сильно уважает и уж никак не может допустить моего бесчестия! А дальше Владимир, вновь попав в колею канона, пошёл по заранее прописанным Пушкиным репликам: — Паду ли я, стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она, всё благо! Оленька заламывала руки и, давясь слезами, вопрошала: — Да в чём же тут благо? Но Ленский, приняв поистине театральную позу, продолжал: — Бдения и сна приходит час определённый, благословен и день забот, благословен и тьмы приход! — Отступитесь, друг мой! Подумайте обо мне, о нас! – Ольга безуспешно пыталась воззвать к разуму творческой личности, насквозь пропитанной сомнительными идеалами немецкого романтизма. А Ленский всё гнул свою линию: — Блеснёт заутра луч денницы И заиграет яркий день; — А я – быть может, я гробницы Сойду в таинственную сень… На слове «гробница» Оленька, недолго думая, весьма правдоподобно разыграла козырную карту с обмороком. Предварительно, однако, «сестра» убедилась, что падать придётся не на пол, а на оттоманку – но как красиво получилось-то! Будь я мужчиной – обязательно бы повелась. Но Ленский, видимо, был ударен своей поэзией сразу на оба полушария. Повернувшись спиной к окну, он опустился на колено перед ложем, но стихов своих не прервал, продолжив вещать: — И память юного поэта Поглотит медленная Лета, Забудет мир меня; но ты Придёшь ли, дева красоты, Слезу пролить над ранней урной И думать: он меня любил, Он мне единой посвятил Рассвет печальный жизни бурной!.. Из ближайших кустов, тихо свистнув, показал свою физиономию Костик. — Ну, чего тут? Я раздражённо мотнула головой, кивая на поэта в экстазе и младшую Ларину в притворном обмороке. Подытожила ёмко: — Полный пипец! Костик привстал на цыпочки, заглянул в окно, оценив мизансцену. — М-да, тупик… Тупик – не то слово! Господи, да как же мне надоели эти упёртые бараны! Что один, что второй! Вот любишь ты, и любим взаимно – так и чего ж не хватает? Честь ему, видите ли, дороже счастья и своего, и своей возлюбленной! И что за логика, вообще, такая извращённая: решать проблемы выстрелом? Нет уж, не позволю! Не бывать этой дуэли! — Ну-ка, подсади! – велела я Костику. Тот спорить не стал, а, нагло упёршись мне руками не куда-нибудь, а именно в филейную часть, легко забросил меня на подоконник. Я тихонько скользнула в комнату. Ольга приоткрыла левый глаз. Я нащупала на столе тяжёлый том – о, как символично! Гёте! Владимир, сложив губы трубочкой, потянулся поцеловать свою «спящую красавицу», заканчивая Пушкинские строфы: — Сердечный друг, желанный друг, Приди, приди: я твой супруг!.. Том романтической поэзии с размаху опустился на кудрявую голову Ленского. Вот так-то! Если уж я решила добро причинить, то, как говорится, спасайся, кто может!