Разбитый

      Дверь оказалась не заперта. Удивление, вызванное этим фактом, в момент сменилось раздражением — за дверью раздались надрывные женские возмущения. Набрав в грудь воздуха, Владимир тихо зашел в квартиру своего друга и сестры.       Ссора застала их в гостиной. Владимир гостил у них уже несколько дней, и скандал разразился только сейчас. Можно сказать, новый рекорд. Настоящее торжество терпения и человеколюбия.       Идти на истеричный вопль и неловкое бурчание не хотелось. Даже прислушиваться и вникать в слова не хотелось — все смешалось в бесящий белый шум. Когда что-то грохнулось на пол, Владимир только недовольно цыкнул и продолжил стоять в коридоре, бездумно разглядывая глянцевые блики на ботинках.       Приехать погостить, пускай и по служебной надобности, и стоять в коридоре, как провинившийся школяр. Нет, это слишком даже для обычного человека, а для Юрковского — дикость космического масштаба. Дождавшись стеклянного звона, он вошел к супругам.       Его не заметили. Он подпер плечом дверной косяк, сложил руки на груди и напряженным взглядом стал наблюдать за руками с тяжелыми кольцами, проносившимися прямо перед раскрасневшимся лицом, за скривленными в отвращении губами, за сдвинутыми бровями. Мария возмущалась поразительно громко, эмоционально, ядом выплевывая из себя слова. Григорий же походил на пороховую бочку — позволяя себе менее едкие фразы, он накаливался с каждой нападкой сильнее, сжимал кулаки до побелевших костяшек. Владимир поймал себя на мысли, что злость ругающихся переходит и на него, и он начинает играть желваками и раздувать ноздри.       Пороховая бочка по имени Григорий Иоганнович Дауге вспыхнул, скаля зубы и выкрикивая что-то злое и резкое. Юрковские синхронно округлили глаза — таким Григория они еще не видели. Мария в нерешительности замолкает, а Владимир зло усмехнулся про себя: ей впервые дали отпор, и она, наверное, впервые в жизни чувствует угнетение. Поделом.       Но злость исчезла так же быстро, как выплеснулась наружу. Выражение искреннего сожаления на лице, и вот губы несчастного супруга торопливо оправдываются и просят прощения. Из груди Владимира вырвался тихий вздох — искренне жаль этого влюбленного дурака, каждый раз унижающегося перед его сестрой-кукушкой. А ей только этого и надо.       Позорное извинение — и женщина снова почувствовала свою безграничную власть. Внимательный взгляд успел засечь резко поднятую для пощечины руку. Владимир подскочил к Марии, грубо схватил за запястье и потянул к выходу.       — Отпусти!       — Нет, — сквозь зубы прорычал Владимир, останавливаясь перед дверью и разворачивая к себе сестру. — Я терпел ваши скандалы, но рукоприкладство…       — Что ты понимал бы! — дыхнула крепким алкоголем ему в лицо Мария и сразу же понизила голос: — Меня кукушкой называешь, а сам-то…       — Зато не унижаю своего достоинства. Вон отсюда.       — Выгоняешь из собственного дома!       — В «собственном доме» так себя не ведут!       Она дернулась, вырвалась из хватки. Разозлившийся Владимир одним движением открыл дверь и, хватая отбивающуюся женщину за плечи, попытался вытолкнуть прочь.       — Не трожь!.. Это мой дом!..       — Подыши воздухом!..       Владимир успел почувствовать, как его с силой хватают за рубашку и отворачивают от кричащей женщины, гневный, словно незнакомый, взгляд друга и последующую боль, повернувшую его лицо в сторону двери.       Пользуясь моментом, Мария быстро выпорхнула из квартиры, оставив позади скучного мужа и заносчивого брата. Она не будет греть голову муками совести, она откинет произошедшее подальше в пыльный закуток памяти, чтобы при удобном случае достать и ткнуть в это обстоятельство участников произошедшего. Сейчас же ее ждала веселая жизнь без скучных и ей не нужных уроков.       Торопливый стук каблуков об ступени стих. Повисшая тишина больно резанула по ушам. Толчки сердца стали сильнее, отчаяннее. Щека, на которую пришелся иудин удар, горячела и наливалась кровью.       Это было неожиданно. Неожиданно настолько, что Владимир даже не знал, как на это отреагировать — немигающий взгляд застыл на полу, а с полуоткрытых губ, на которых застыли слова упрека для сестры, не сорвалось ни звука.       — Володя…       Но Юрковский продолжал стоять, как верно служивший пес, которому кинул в миску камень, и он пытается и не может понять, что он сделал не так. Какое-то гадкое чувство завозилось внутри груди. Противно заскрежетали стиснутые зубы.       — Володь…       Осторожное прикосновение к плечу. Резкий жест сбрасывает похолодевшую от волнения ладонь. На место растерянности приходит то ли отвращение, то ли обида, то ли эти два чувства решили наведаться к Юрковскому дуэтом. Челюсти сжались с новой силой, с той же силой сдвинулись брови. Владимир черной тучей шагнул к двери, взялся рукой за ручку. Но Григорий обеими трясущимися руками схватил его и потянул к себе, прочь от выхода. Дверь с грохотом захлопнулась.       — Руки убери!..       Гулко потянув воздух сквозь сомкнутые зубы, Владимир снова дергается к двери, на этот раз сильнее. Рубашка безбожно помята — в нее крепко вцепились побелевшие пальцы. Еще рывок — слышен треск ткани. Он пытается оттолкнуть от себя товарища, но не находит сил на этот жест и просто крепко держит того за плечи, сохраняя дистанцию.       — Отпусти!..       — Я… Володь…       Владимир встал как вкопанный. Уткнувшаяся в грудь голова друга оказывается красноречивей множества слов. Ткань рубашки скрипит под стиснутыми пальцами. Юрковский почувствовал горячее сбившееся дыхание и мелкую нервную дрожь. Неожиданный тихий всхлип не оставляет в душе никаких чувств, кроме стыда за свое поведение.       — Иоганыч…       — Прости меня… Я с ума схожу, Володя, — бесцветным голосом оправдывается мужчина. — Я чувствую, что теряю почву под ногами, смысл окружающего и… Я себя теряю, Володя…       Видеть таким извечного оптимиста было страшно. Страшно и больно. И еще больнее оттого, что своей невнимательностью и безразличием Владимир сам, можно сказать, довел друга до такого состояния. Горло непроизвольно сжалось. Юрковский прижал расклеенного друга к себе, крепко, словно извиняясь за свою безучастность, на что Григорий реагирует ответными робкими объятиями. Они стояли так некоторое время, в молчаливой квартире, в которой где-то на полу переливались осколки опрокинутого со стола графина.       — Гриш, обещай мне, что вы разведетесь.       Владимир замолчал, прислушиваясь к реакции друга. Тишина. Тогда от внутренней неуверенности Юрковский похлопал его по спине и быстро продолжил:       — Это не дело, Иоганыч. Вы не сможете вместе… Зачем это насилие?       Дауге дернул головой и набрал воздуха в легкие для возражения.       — Да знаю я, что ты, дурак, ее любишь! — пресекает на корню Владимир. — Любишь… Любишь, поэтому и должен ее отпустить…       — Умом-то я это понимаю, а вот… Я завтра об этом с ней поговорю.       — Не вариант. Сегодня она будет гулять, а завтра, значит, болеть. Надо поймать промежуточное состояние… Сегодня она дома ночевать не будет. Отдохнешь... Пойдем ваш бардак разбирать, что вы там разбить успели.       Григорий отпрянул. Болезненные красные глаза с тусклым огоньком обратились к другу, на лице появилась вымученная улыбка.       — Сердце мое, вот что мы разбили.       — Склеим, — с присущей ему харизмой ответил Владимир, пытаясь загладить складки на рубашке. — Что не склеим — гвоздями сколотим.       Тихий усталый смех в ответ заставляет спокойно улыбнуться.