Отродье

Пробуждение его было не из лёгких, совсем нет, как-то туманно про себя решает Отродье. Его спина и руки горели от невидимого, но знакомого огня, который всегда появлялся на его теле и уходил лишь временами, его сердце всегда заходилось в каком-то безумно быстром танце в такие моменты, но всё это было привычно, также привычно как вчера или, например, позавчера. Также будет и сегодня и, конечно же, завтра. Отродье уже давно знает, что если он опять сделает что-то ненормальное или, например, испачкает мебель, то огонь точно останется с ним. Если быть честным, от этого огня всегда было больно, очень и очень больно, слишком больно, чтобы терпеть каждый день, но, Отродье же справлялся, да? Едва пошевелившись, он, как поломанная кукла, пытается поднять на своей кровати, с каким-то разочарованием и скулежом понимая, что эта боль никуда не исчезла и становилась лишь сильнее при каждом его движении. Тряпка, которой он обмотал себя, была полностью пропитана кровью, прилипнув к ранам, которые, казалось, никогда полностью не исчезали. Отродье даже не мог вспомнить ни единого дня, когда с него не текла эта кровь. Разогнувшись, он уставился в потолок своей комнаты, не видя ничего, кроме тёмных пятен перед глазами. Его рука невольно потянулась к лицу, пытаясь его ощупать на влажность. Ничего. Не уж то Отродье был нормальным и не плакал этой ночью? Это хорошо, тётя Петуния будет довольна. Над головой раздаётся шум, громкий топот по потолку его комнаты. Отродье точно знал, что это Дадли, который, будто издеваясь над ним, несколько раз пробежался по лестнице сверху-вниз и снизу-вверх, оглушающе громко ступая на ступеньки. С потолка посыпалась пыль, мелкие щепки, которые бы мало кто ощутил. Мальчик быстро закрывает глаза, чтобы они не пострадали сильнее от мелкого мусора. Медленно повернувшись к двери с кошачьей дверцей, Отродье, придерживаясь той же скорости и аккуратности, спустил босые ноги с кровати на деревянный пол. Под ногами что-то захлюпало. Не сдерживая тихих стонов от боли, что каждый раз прошивала его тело, Отродье встаёт, будто по расписанию, опуская голову ниже, чтобы яркий свет из коридора его не ослепил. И, как всегда, его часы в груди (- Как правильно это назвать? — Тихо про себя проговорил он) не подвели. За дверцей послышался цокот туфель, щёлканье и лязганье металла о металл, скрип двери и, наконец, голос тёти Петунии. — Выходи, паршивец, — голос тёти, почему-то, был взволнован, но Отродье даже думать об этом не хотел, ему точно нельзя было задумываться о произошедшем, нельзя и точка, — почему я должна тебя будить каждое чёртово утро, ожидая, пока ты приготовишь завтрак? Его тётушка, по скромному мнению Отродья, была похожа на щенка, те были такими же неприятно визгливыми, надоедливыми и непостоянными. В один момент тётя Петуния могла дать ему кусок чёрствого хлеба, а в другой — пару раз ударить черпаком или, к примеру, ремнём, который всегда угрожающе висел на кухне около двери, как напоминание о его ненормальности. Отродье точно знал, что Петунья всегда чувствовала к нему отвращение и ненависть, её эмоции странными волнами всегда пронзали его грудь, пока не оставались там на пару дней. Он поднял голову, пошатываясь направляясь на кухню, каждый раз спотыкаясь о свои же ноги, не зная, что ему делать. С каждым днём в его глазах всё становилось лишь мутнее, он различал лишь очертания и цвет предметов. Он едва мог бы разглядеть порожек к кухне, если бы не знал, что он там есть. Чужой голос, такой мерзкий и отвратительный (как и он сам), хотел заставить его вернуться в свою комнату, пыльную, грязную, пропитанную в разных местах кровью, что въелась в волокна досок, хотелось укутаться в простыню, чтобы ещё немного поспать, но Отродье знал, что нельзя. Ноги совсем не держали его худое, как спичка, тело. В голове в очередной раз проносится беглая мысль, быстро забиваемая другими, но не менее важными — он хотел есть. Каждый час, каждую минуту, что он проводил на кухне, его желудок издавал звонкую трель, отчего на Отродье каждый раз угрожающе смотрела его тётка, явно раздражённая попытками организма привлечь к себе внимание. Но Отродье упрямо стискивал ладонь на ноже и продолжал нарезать овощи и пышный, свежий, такой хрустящий и аппетитно пахнущий хлеб. Во рту скопилось небольшое количество слюны. Он и правда долго не ел. Действительно долго. Может… Небольшой кусочек? Совсем маленький, чуть-чуть… Воровато оглянувшись по сторонам, мальчишка быстро схватил небольшой ломоть хлеба и, пока его дорогая тётушка отвернулась и не смотрит, жадно запихнул его себе в рот, начав пережёвывать, всё ещё опасаясь, что его кто-то уличит в краже еды. Чуть ли не давясь от крошек, забивающих глотку, он проглотил хлеб. Во рту осталась неприятная сухость, которую этот жалкий кусок хлеба вытянул из его рта. Едва заметно дрожа от усталости и напряжения от своих действий, Отродье продолжил нарезать продукты. — Ты слишком медлителен, отойди. За спиной раздался голос тётушки, которая схватила за плечо длинными пальцами с острыми ногтями, больно впившихся в кожу. Оттолкнув мальчишку в сторону, женщина, ничуть не смущась своих действий, продолжила работу, которой там оставалось лишь на пару движений. Разогрев сквороду с маслом и разбив туда несколько яиц, мальчик, без чужих указаний, начал готовить завтрак на трёх человек, куда он, увы, не был включён. — Эй, урод, опять горбатишься на кухне? — Громкий и раздражительный смех раздался в маленькой кухне, освещаемой утренними лучами солнца, заставляя Отродье вздрогнуть и уронить на пол лопатку, которой помешивал содержимое сковороды, дабы оно не пригорело. И буквально спустя секунду его голова резко мотнулась в сторону от крепкой затрещины, прилетевшей от дяди, отчего в глазах всё потемнело и тело покачнулось. Под прикрытыми от удара веками скопились слёзы, но Отродье прекрасно знал, что уроды не имеют права на слёзы, крики, красивую, новую одежду и сидеть на чистой мебели. Это были три самых важных правила, которые мальчишка выучил за годы проживания в этом доме. — Будь внимательнее, идиот, — проворчал его дядя, что спустился вслед за сыном и увидел оплошность племянника, проучив того. Резво опустившись и схватив лопаточку, мальчишка поднялся столь же быстро, от чего в глазах стало всё совсем темно, настолько, что он, казалось, отключился на несколько мгновений. Но, увы. Приподняв веки, он уставился на сковороду, где уже начали подгорать шесть яиц. Отключив огонь, мальчишка попытался отскрести от дна пищу. Не получалось. — Чего ты там копаешься? Пока тебя дождёшься, то уже три года пройдёт, — раздалось над ухом неприятный голос тётки, а после она зашипела, как змеи в саду, — Тебе ничего нельзя доверить, животное. Тётя Петуния вновь оттолкнула от плиты мальчишку, самостоятельно начав отскребать от сковородки яйца, которые, к счастью, были не сильно испорчены. В душе Отродье выдохнул от облегчения. К горлу начала подкатывать тошнота, но мальчишка упрямо выпрямился, выйдя из кухни, зная, что теперь его работа закончена. Весь остальной день прошёл для него как в тумане, голова кружилась от голода, его тошнило и, казалось, если он сделает хоть одно движение, то взорвётся и больше никогда не станет одним целым. Мальчишка то отключался, сидя в маленькой коморке, то вновь просыпался с тяжёлой, будто чугунной головой. Удары сердца набатом отдавались в ушах. Это был не единственный звук, который Отродье слышал. Он слышал, как за дверью его чулана постоянно ходят туда-сюда люди, слышал взрывы смеха его дорогого братца Дадли, слышал звуки из телевизора и разговоры дядюшки и тётушки. Мальчишка чувствовал запах еды, немного подгорелой, но всё ещё вкусной, отчего желудок каждый раз завязывался узлом. В одно из таких пробуждений, Отродье окончательно очнулся, в глазах всё было, как всегда, нечётко и размыто, во рту пересохло, но организм хотел в туалет. Вообще, место, в котором жил Отродье, было неплохим. Вокруг его дряхлой и старой кровати, которая, на самом деле была лишь тонким и комковатым матрасом, что бросили на пару коробок, было много всяких разноцветных бутылочек, о которые Отродье часто спотыкался и запинался. Иногда они пахли невкусно и раздражали чувствительный нос, а иногда мальчишка находил среди этих бутылочек ту, от которой чувствовался какой-то сладкий аромат. В такие моменты на его бледном и покрытом синяками лице появлялась маленькая улыбка, которая в тот же момент исчезала, как что-то запретное. Находя что-то, что пахло достаточно хорошо, Отродье иногда сидел около кровати и держал в своих тонких руках средство, жадно и долго вдыхая его запах. Это были одни из самых великолепных моментов в его жизни, он ценил и любил их, ведь это было что-то яркое и хорошее в его жизни, которая ограничивалась этим домом и этой коморкой. Но после ему всегда становилось плохо, поэтому мальчишка не делал этого слишком часто. Возвращаясь к комнате, стоило бы заметить, что тут было много пыльных и грязных тряпок, из которых можно было бы сделать что-то удобное. Но по своему опыту Отродье знал, что если спать на чём-то грязном, пока на его теле идёт кровь и горит огонь — ему будет ещё хуже, чем было до этого. Поэтому изредка мальчишка тайком пробирался на улицу вместе с этими тряпками и каким-то вкусно пахнущим средством, когда его отправляли поливать цветы в саду. Пока тётушка Петуния не видела, он быстро пытался их постирать и оставить где-то на солнце, где не увидят родственники. Во время жарких дней тряпки быстро становились сухими, но зимой от этого не было никакого смысла. Почему — Отродье не понимал, но очень хотел бы узнать! В его комнате также была тусклая лампочка, которая почти всегда не работала или, когда наступал такой момент, когда она включалась, то часто-часто мигала, отчего у Отродье всегда начинали болеть глаза. Но даже тогда он был благодарен дяде, что включал её хоть иногда, ведь он мог рассмотреть место, в котором проводил очень много времени. Обратив внимание на происходящее за дверью каморки, мальчишка понял, что все звуки стихли. Все уснули? Подслеповато прищурившись, Отродье пытается нашарить в карманах шорт, несоизмеримо огромных на его тощем теле, тоненькую железячку, которую он нашёл в груде обломков в углу чулана. Не было видно ни зги, поэтому приходилось делать все на ощупь. Просунув железку в замочную скважину и покрутив её привычными движениями, спустя минуту он услышал характерный щелчок и дверь, едва слышно поскрипывая, раскрылась. Мальчишка часто выбирался глубоко ночью из своей комнаты, особенно когда организм требовал облегчиться. Каждый поход в уборную, сопровождаемый тихим, едва заметным шагом, мог быть его последним. Отродье не знает, как так получается, но по ночам его никогда не ловили. В дни, когда еды было много, а храп из главной спальни был действительно громким, он позволял себе наесться, напиться и отдохнуть. Он мог есть, что хотел, пить, что хотел и ходить по маленькому и по большому в любое время ночью. Но, к сожалению, только ночью. Но как же он любил такие моменты! Несмотря на то, что они бывают так редко. Очутившись на втором этаже в уборной, мальчик с облегчением выдыхает, кинув прищуренный подслеповатый взгляд на тумбочку, где стояла ярко-красная железная коробка с горькими и несъедобными лекарствами. И белая ткань! Как же ему повезло. После того, как он облегчился, Отродье залез в душ, пытаясь разглядеть краны, пока луна светила прямо в узкое окно, расположенное прямо под потолком, пока небо не потемнело от туч и яркие точки (- Звёзды, — тихо поправляет себя мальчик, вспомнив подслушенную сказку) не скроются. Горячая вода ошпарила как будто это был огонь, когда он неосторожно выкрутил кран, потянув за край дрожащими ладонями. — Больно!.. — задушенно вскрикивает мальчик во время особенно громкого всхрапа, резко отодвигаясь от ванны, прижимая ладони к груди и опуская лицо вниз. С глах катятся слёзы, в груди встал комок, в голове опят стал слышен стук сердца, неравномерный, быстрый, испуганный. Аккуратно протянув руки к лейке, избегая горячих струй. К разочарованию Отродья, он должен сегодня смыть кровь со спины, иначе лекарства и белая ткань ему не поможет. Покрутив второй вентиль, вода стала намного приятнее. Тёплая, обволакивающая. Но зная, что сейчас будет, мальчик готовится. Сняв одежду и закусив её, мальчик залезает в белую ванну и, дрожа, протягивает лейку себе за спину, отчего вода начинает попадать по спине. В глазах, что и до этого слабо видели, потемнело. Почти не осознавая, что происходит, Отродье плачет от воды, до этого казавшейся удобной (- Комфортной? — Отродье не знает разницу между этими словами). Время, проведённое под тугими струями воды кажется бесконечным. Но когда боль постепенно притупляется, мальчик встряхивается как собака. Выключив поток воды, он выбирается из ванны и, шатаясь, идёт к красной коробке, пальцами перебирая какие-то таблетки, пока не находит зелёную жидкость. К сожалению, испытание ещё не закончилось. Произошедшее после можно назвать не иначе как пыткой, даже если мальчишка и не знает, что это такое. Обесиленно сев на холодную плитку, он пытается прийти в себя. Вспоминая, что будет дальше, на измученном, опухшем от слёз лице появляется улыбка. Еда. Пошатываясь, Отродье вымывает ванну и спускается на кухню, подбираясь к холодильнику, начав жадно есть, запихивая в рот еду как ненормальное животное, отстраннённо думая, что тётя была права. Она оседает в желудке как камень, но при этом приносит облегчение. Спустя время он чувстует, что не может есть ещё больше. Задушенно икнув, мальчик стоит около холодильника, тусклая, жёлтая лампочка освещает его худое лицо и мокрые волосы. В руках он держит огромное яблоко. Но спустя мгновение в глазах появилась резь. Теперь вся комната освещена. Всё тело задеревенело. Повернувшись в сторону прохода, мальчик видит дядю. Большого, толстого как коты соседки, невероятно огромного. И пугающе красного от злости, что горит даже в сонных глазах. Как Отродье мог пропустить как спускается по лестнице дядя и его тяжёлые шаги? — Как такое отродье как ты посмело воровать нашу еду?! — Крик дяди был оглушительным. Он стремительно приближался к нему, несмотря на своё неповоротливое тело. Отродье не впервой получать тумаки, затрещины и даже ремнём, но сейчас всё кажется… Опасным. Очень опасным.