Забвение

      Фарузан забежала в дом, перескочив через порог; лакированные туфли отдали стуком об пол. Матушка обернулась на неё с наигранной строгостью — смирилась уже, что в ней не воспитать усидчивость и спокойствие, но нахмурилась приличия ради — у них дома гостил уважаемый профессор из Академии, и предстать перед подобным человеком в подобном свете…       Белоснежное платье было заляпано в грязи; светлые волосы мокрыми сосульками свисали по плечам, всем видом выдавая тот факт, что Фарузан попала под разбушевавшийся в Сумеру ливень. И все равно ведь улыбалась — во всю широченную, щербатую улыбку, точно сумела поймать по пути домой одного из забавных аранар.       Что поделать, если никак не удавалось побороть детскую радость к дождю даже в её взрослые, серьёзные семь лет?       Она уже давно не спрашивала разрешения уйти на «полевые исследования», как и всегда возвращалась тогда, когда ей самой в голову взбрело — она была уже совсем-совсем взрослая. В её возрасте каждый будущий исследователь уже должен был приучить себя к поискам знаний!       Профессор из академии — хмурый не по-нарошку, смотрел тяжёлым взглядом на неё, словно испытывающе — Фарузан лишь задирала голову, взгляда не отводила — её таким не пронять. Насмотрелась ведь уже на выскочек из академии — все они одинаковые, только осуждать юное, перспективное поколение и могли, а сами — толком ничего из себя не представляли.       В первую встречу они так и не обменялись и словом — Фарузан лишь услышала тёплое материнские «добро пожаловать домой, милая», а после получила строгое наставление привести себя в порядок. А когда вернулась — профессора и след простыл.       Лишь после она узнала о том, что это, на самом деле, не просто хмурый профессор, а давний отцовский друг.       Но до этого времени у неё было ещё несколько лет, потраченных на активные исследования окрестностей Сумеру; ни один камень не скрылся от её взора, ни одна гусеница не проползла незамеченной. И не имело значения — дождь ли, гроза ли, ничто не способно встать между ней и стремлением к новым знаниям.       Возможно, лишь случай, когда гроза всё же помешала её возвышенным планам; привычная осторожность дала сбой, произошла первая в ученической жизни Фарузан ошибка — поскользнувшись на влажной земле и вывихнув лодыжку, она кубарем скатилась вниз с небольшого холма. Боль равномерно распространилась по всему телу, не позволяя встать — вышло лишь усесться под раскидистой кроной дерева, куда не достаёт ливень, и ждать.       Тогда она впервые потеряла чувство времени.       Нашёл её тот самый профессор. И от него, а не от матери, Фарузан впервые услышала об отце.       — Совсем мать не жалеешь, — сказал ей профессор, без брезгливости взяв её на руки, не боясь запачкать свою дорогую мантию, в отличие от остальных надменных учёных, — не удосужилась подумать о том, как она переживает о тебе. Вся в отца.       Фарузан уязвлённо хмыкнула — понимала и долю правды в его словах, но всё же была слишком упряма, чтобы согласиться с ним. Потому ухватилась за то, о чём совершенно ничего не знала:       — Вся в отца? Он тоже гений, как я?       — Тоже ушёл и не вернулся.       Дорогу до дома они провели молча. А там — Фарузан впервые не отмахнулась со словами о своей взрослости от матушки, что расцеловала её в обе щёки, повторяя лишь:       Добро пожаловать домой, милая.       Через год Фарузан поступила в академию — поступила на Хараватат, гордо вскидывая голову, становясь перед хмурым профессором, что сразу же узнал её, пусть даже привычные светлые платья сменились невзрачной зелёной мантией.       — Пришла исследовать древние письмена?       — Меня интересует один конкретный шифр.       Этот шифр — прошлое её отца, о котором профессор упомянул вскользь, словно бросив кость раздразненной, голодной собаке, которой становится слишком мало того, что есть. В ней зрела нужда в большем — она пришла за большим.       Профессор ничего ей не ответил, но принял к себе, явно догадываясь, зачем она пришла. Не поощрял, но и не гнал прочь — из тёплых чувств к её матери ли, из доброй памяти об отце ли, не имело значения.       Куда важнее — мир, открывшийся перед ней, словно она вновь впервые вышла из дома в сад возле него и увидела, что ограничений, на самом деле, не существует. Лишь в её собственной голове.       Любые ограничения стирались перед её любознательностью, любые границы игнорировались её желанием впитать в себя больше знаний, чем способна вместить человеческий мозг.       И всё же оставалась последняя тайна: что стало с её отцом?       — Ушёл исследовать руины, — всегда просто отвечал ей профессор, давно ставший её научным руководителем, — был учёным. Стал упоминанием, размером в строку, в учебнике по истории. Со многими, кто пренебрегает осторожностью, подобное происходит.       Когда не было возможности вернуться на день из-за загруженности в Академии — Фарузан гостила у профессора. Он совершенно не умел варить рис, постоянно пересоливая его и переваривая, но у его еды всё же был вкус дома — пусть даже Фарузан дразнилась, что матушка готовит в сто раз вкуснее. После каждого небрежного «знаю» становилось неловко, но даже это чувство так и не заставило её умолкнуть.       Ей мельком всё же поведали о том, что, когда отец только пропал, матушка долго готовила и на него ужин — ждала, когда же он постучится в дверь, когда она сможет сказать ему «добро пожаловать домой» и накормить — наверняка ведь был бы уставшим с дороги.       А после подросла маленькая Фарузан, и единственным, кто с тех пор постучал в её дверь, был хмурый профессор, давний друг семьи, что так и не сумел смириться с тем, что был вынужден принести в их семью весть о бесследной пропаже.       — Я в любом случае вернусь, — всегда просто отвечала профессору Фарузан, прежде чем притронуться к невкусному рису, — всегда. Всегда найду дорогу.       — Знаю, — однажды продолжил разговор профессор, удивив её этим, — куда ты денешься, дурная девочка. Конечно же вернёшься. Слишком упрямая, чтобы не вернуться.        Фарузан лишь самодовольно улыбнулась тогда, довольная тем, что наконец-то — пусть даже её и назвали дурной, — в ней признали ту, что всегда сдержит своё слово.       Она была готова из любой передряги выбраться, чтобы снова услышать материнское добро пожаловать домой, пусть даже она слышала это каждый раз, когда возвращалась с учёбы в родную деревню.       Главная подлость за всю жизнь Фарузан была в том, что, сразу после выпуска из Академии на неё повесили несколько учеников — зелёных ещё, глупых, не годящихся ей даже в протеже, не говоря уже о том, чтобы внимать её мудростям.       Они смотрели на неё робко, несмело — а после назвали «профессор Фарузан», и её совершенно не ледяное сердце растаяло, так и не успев замёрзнуть за пребывание в Академии — щёки тронул аккуратный румянец, заставивший гордо задрать голову, чтоб не видно было, а слова звучали увереннее и авторитетнее:       — Правильно, именно так ко мне и надо обращаться! Теперь я ваш профессор и я покажу вам, что значит быть настоящими учёными!       Тогда, на памяти Фарузан, губы старого профессора, обычно сжатые в одну тонкую линию, впервые сложились в подобие улыбки. А после узналось, что именно он и настоял на том, чтобы ей дали учеников, которые собирались проситься к нему — Фарузан лишь говорила о том, что старый лис сбросил на неё всю работу.       А сама была безгранично благодарна за подаренную возможность.       О более прилежных учениках Фарузан не смела мечтать; они записывали каждое слово с её лекций, живо интересовались её проектами, следовали по пятам за ней в библиотеку, чтобы узнать, что она читает. Они устраивали посиделки их маленького читательского клуба, образовавшегося совершенно случайно; страницы рассказов Шархияра шелестели в те тихие вечера. Тот глупец, что однажды заикнулся про легенду об Антаре, мигом был заткнут, а после лишь смеялся со всеми остальными, когда профессор Фарузан в очередной раз увлекалась морфологическим разбором детских сказок, причитая, что подобное читать современным детям не стоит.       Маленькие, прилежные ученики любили её, а Фарузан любила их — даже когда они не могли решить её загадки, ломая над ними головы по несколько дней подряд. Пусть смеялась с них, но внутри гордилась — то, что они не могли конкурировать с ней в знаниях, означало то, что ей было что дать следующему поколению. Ей было что дать своим ученикам, что каждый раз встречали её с очередной затянувшейся экспедиции привычно-любимым добро пожаловать домой, профессор Фарузан.       А после… что было после?       Руины Царя Дешрета. Немеющие руки от усталости. Исписанные листы. Грязь под ногтями и налитое свинцом тело.       Мироздание посмеялось над ней так же, как она — над своими учениками, наполнив застывшее время молчаливой злой усмешкой. Фарузан смеялась над учениками, счастливая от того, что в её знаниях нуждаются — величие давно умерших цивилизаций ставило её на место, показывая, что она не более, чем песчинка в море песка, ускользавшего сквозь пальцы так же стремительно, как время Фарузан.       Она ничего не значила в тех руинах, готовившихся стать её могилой. Вместо солнца — дрожащий огонь чудом не погасшего факела, что мог стать последним увиденным ею светом.       Фарузан не могла с этим смириться.       Исписанные листы укрывали прохладный мрамор пола, на котором изнеможенная Фарузан лежала, всматриваясь в купол, укрывающий небо от взора, истосковавшегося по свободе. Больше у неё не осталось бумаги — последний лист так и не приблизил её к разгадке, способной подарить ей возможность увидеть солнце.       Фарузан не могла с этим смириться.       И она не смирилась.       Не было ни голода, ни жажды, ни ощущения времени — прошло ли несколько минут или же несколько веков, не имело значения, пока она была заточена в клетке посреди бескрайней пустыни. Смириться значило остаться в истории короткой строкой с упоминанием её имени — смириться означало нарушить своё обещание суметь всегда найти дорогу домой.       Фарузан лишь рассмеялась, найдя в себе силы вернуться к загадке — рассмеялась так, как всегда смеялась в аудитории перед учениками-неумехами. Рассмеялась и продолжила вычисления, переходя с бумаги на стены, выцарапывая на них рассчёты попавшимися под руку камнями.       Если для разгадки ей было бы необходимо сломать ногти о стены и полы храма — так тому и быть. Если для разгадки ей было бы необходимо сойти с ума, познав знания за гранью разума — так тому и быть.       Фарузан не придала значения тому, что её разум медленно начал угасать, придавая всё, что ей было известно до этого, забвению, и всё же упрямо не позволяла ускользнуть от неё последней, самой важной мысли:       Она обязательно выберется, чтобы ещё раз… хотя бы раз услышать       добро пожаловать домой, Фарузан.       — Ещё раз повторяю! Я профессор Фарузан!       Звонкий голос разносится по родным-чужим аудиториям спустя сто лет. Фарузан хлопает по столу — мудрецы, совершенно ей незнакомые, смотрят с усталой незаинтересованностью.       Она повторяет это из раза в раз, словно надеясь, что спустя несколько сотен повторений одних и тех же слов они наконец-то станут истиной.       Но для остальных она всё ещё остаётся сумасшедшей, которую случайно нашли в пустыне.       Не осталось никого, кто ещё мог бы обрадоваться её возвращению.       Желанное «добро пожаловать домой» так и не послышалось.       Впрочем… действительно ли те люди, к которым она так стремилась вернуться, существовали?       Ни единого лица, ни единого имени она так и не вспомнила.