Тедди

Часы - забавный жестяной будильник, не антикварный, а просто ретро, с двумя чашечками-звонками наверху и черными витиеватыми цифрами на пожелтевшем циферблате - показывали пять минут второго. Казалось, к бессоннице, спровоцированной и наркотой, и всем остальным, я должен был уже давно привыкнуть, но каждая ночь ощущалась как первая. Минуты текли медленно, как старый сироп, даже если я старался ускорить их книжками, каталогами и записями, которыми уже был набит один ящик моего письменного стола и заполнялся второй. Может, потому, что я постоянно прислушивался к себе - не захотелось ли мне, наконец, спать? Но сон не шёл часов до трёх-четырёх, оставляя мне таким образом треть положенной взрослому человеку нормы, если не меньше, а как минимум раз в неделю мне вообще не удавалось заснуть. Я уже хотел даже к врачу сходить за снотворным, но потом рассудил, что едва ли лекарства вроде таких можно сочетать с кислотой, кокаином и прочим, а завязать я был не готов. И в этот раз я сидел в кровати, перелистывал последний каталог аукциона, загибая уголки страниц с чем-нибудь любопытным, как вдруг половицы за приоткрытой дверью моей комнаты скрипнули. Я поднял глаза и увидел, что Хоби тихонько заглядывает в мою комнату. - Я увидел свет, - шёпотом сказал он. - Думал, ты читал, да и забыл погасить. Со мной такое бывало. И его тон, и лицо, и вся его долговязая фигура в полосатой, киношной такой, пижаме выражали столько ласки, что у меня от сердца отлегло. С того момента, как я сознался Хоби в продаже его великолепных новоделов как настоящего антиквариата, он не разговаривал со мной. Правда, не только со мной - вечером, когда мы уже закрывались, в магазин вошёл какой-то хмырь в спортивной куртке. Он искал подарок тётушке на юбилей, что-нибудь в пределах тысячи долларов - конфетка, а не запрос, такого добра у нас было навалом, и сервизов, и ламп с шёлковыми абажурами, и подсвечников, и шкатулок, да и из мебели можно было подобрать тумбочку или, скажем, зеркало. Мы бы все остались довольны, и этот парень, и мы. Однако Хоби и глаза-то толком не поднял. Когда этот тип пошёл бродить по лавке, он остался сидеть за кассой, глядя перед собой, и всё вертел в руках колпачок от ручки. В итоге, конечно, хмырь удалился искать тётушке подарок в другом месте - что он мог разглядеть и понять сам? Я наблюдал за всем исподтишка, и мог, конечно, заняться этим сам, но не решился - тупо боялся показаться Хоби на глаза. Когда настало время ложиться спать, и я пожелал ему спокойной ночи, а Хоби только кивнул. Поэтому на мою грудь, помимо тупой тяжести бессонницы, надавливала ещё одна мысль - неужто Хоби на меня так зол? Теперь на исчезла. - Ты хотел погасить лампу? - спросил я. Не то чтобы был в этом не уверен, мне просто хотелось перекинуться с ним парой-тройкой слов, хотя бы отчасти заполнить ту пустоту, которая возникла из-за этого ужасного дневного молчания. - Да, - улыбнулся Хоби, входя и затворяя за собой дверь до того же уровня, на котором она была. - И... ещё я просто хотел немножко посидеть с тобой. Вот в этом кресле, - он указал на стоящее у меня в углу пухлое от обивки кресло с высокой спинкой, отталкивающе уродливое, но уютное. Этого я не ожидал. - Даже если бы я спал? Он кивнул, остановившись рядом с моей кроватью. Скорее машинально, чем сознательно, я подвинулся, и он примостился рядом. - Я очень жалею о том, что кричал на тебя, - просто сказал он, глядя на свои сплетенные пальцы - колени сомкнуты, слегка сутулится. - Ты ведь просто хотел помочь. - Кричал?! Да если бы ты кричал, тогда мне бы было куда легче, - воскликнул я, садясь. Каталог с лёгким свистом соскользнул на пол. - Я всё-таки набедокурил, и врал, и мошенничал, и... - Как я рад, что бедный Велти отдал своё кольцо тебе, - продолжал он тем же тоном, словно вовсе не слышал моих слов. - Что ты всё понял, что пришел ко мне, и что потом остался. Страшно такому радоваться, но раз случилось - то пусть так. Ты меня понимаешь, да? Я молчал. Пауза длилась. - Ты несчастен и одинок, правда? По-прежнему молча я кивнул. Мимолетно я удивился, как Хоби мог в одном предложении выразить всего меня. А потом удивление испарилось - а как же иначе? У него такой острый глаз. Пожалуй, один из лучших в во всём мире. - На самом деле я тоже был одинок, - он потер глаза, как сонный ребенок. - Да и счастливым становился только за работой. Она для меня была всё равно что выпивка. Спускаясь в мастерскую, надевая спецовку, я забывал, кто я есть. А кто я? Да просто пыльный мужичок, содержащий пыльную антикварную лавку, каких в Нью-Йорке под тысячу. Исчезни она - никто бы не заметил. А потом появился ты - причем дважды! - и дал мне повод иногда отвлекаться. Задал баланс работы и жизни, ага? С тобой я перестал быть одиноким. И стал счастливым не только за работой. Снова наступила пауза. Хоби перестал тереть глаза и наконец-то посмотрел на меня. - Я вот что хотел сказать, Тедди... Словно чайная ложка упала на кафельный пол. Для Хоби я всегда был Тео. А если он был взволнован, доволен или удивлен, то выдавал полное имя («Ну дела, Теодор», - сказал он, рассматривая в газете снимки с Марса). - А? - выдавил я. - Я тебя давно так про себя зову, - Хоби застенчиво улыбнулся. - Так вот... я решил, что надо-таки сказать. Каждый день может стать последним, мы же оба это знаем. Я, Тедди, безумно тебя люблю. И я не могу представить себе обстоятельств, при которых это могло бы измениться. Это я тебя ещё предупреждаю затем, чтобы ты ничего не боялся мне говорить. А то вчера в мастерской ты был белый как полотно. В груди у меня развязался один из заскорузлых, будто просоленных, узлов. Нет, я не решился ему тут же рассказать о том, что я наркоман, о Люциусе Риве, о картине, наконец. Однако я мгновенно уверился, что между нами не возник бы провал, как в тех дебильных фильмах-катастрофах, где каждый раз Белый дом рушится. И это осознание было короткой вспышкой блаженства, болезненным и сладостным облегчением, как бывает, когда потягиваешься после долгого сиденья. И я вздохнул куда легче, чем обычно, да ещё и пальцами почему-то хрустнул. Видимо, этим я обратил внимание Хоби на свои руки, так что он взял мои вялые холодные кисти в свои, горячие и натруженные. - Вот что ещё, - сказал он. - У тебя есть своя жизнь, я это понимаю. Я при прежде осознавал, что ты мне рассказываешь о себе не всё, а теперь уж боюсь представить масштабы... Гм, я хотел сказать, что как бы твои дела не сложились, ты всегда можешь рассчитывать на место рядом со мной. Всё так ненадежно, но я тебя уверяю, что всегда поделюсь с тобой временем, деньгами, советом. Я твой запасной аэродром. Уж как бы всё не складывалось, у тебя или у меня, но если ты придешь и скажешь: «Хоби, дай мне вот это», я дам, и... Чувствовалось, что Хоби может говорить долго. Я тоже мог много чего сказать, но в итоге промолвил. - Я бы без вас умер, даже если бы в приют попал. От тоски. Снова застенчивая, неуверенная улыбка. - Помнишь момент из «Отверженных» Гюго? - и, прикрыв глаза, он процитировал: «Инстинкт Козетты искал отца, инстинкт Жана Вальжана – ребенка. Встретиться – значило обрести друг друга. В таинственный миг, когда соприкоснулись их руки, они словно срослись. Увидевшись, эти души словно сознали, как они необходимы друг другу, и слились нерасторжимо». У нас почти так, правда? И внезапно эта торжественная, драматическая цитата заставила меня связать цепочку - мама умерла, умер и отец, а раз Хоби мне как отец - значит, и он может погибнуть?! При этой мысли о смерти Хоби - машина, кусок не в то горло, обрушение балкона, кровоизлияние в мозг, - перед глазами у меня всё покраснело. Я уже открыл рот, чтобы попросить его пройти медицинское обследованием, флюорографию, МРТ, всё, что положено, но вместо этого зарыдал во весь голос. Неожиданный холодок на руках, толчок матраса, короткий полёт - я даже не сразу понял, что Хоби взял меня на колени. Мелькнуло удивление - но как? и тут же пропало. Он высокий и сильный, привык возиться с тяжёлой антикварной мебелью, а я невысокий и тощий. Удивляться нечему. И вот я, юноша двадцати с хвостиком годиков, уселся на коленях у своего делового партнера, как Хелен Келлер на коленях Анни Салливан в конце фильма «Сотворившая чудо». Уселся - и продолжил рыдать. Моей босой ноги коснулось что-то холодное, и я сразу узнал нос Попчика. Он спал у меня под кроватью, а я его разбудил. Небось, мои подвывания было слышно и внизу в мастерской - как эхо далекой катастрофы. Впрочем, этим они и были. Хоби не мог исцелить моей безумной боли. И никто не мог. И всё же, заливаясь слезами у него на коленях, я ощущал, как уходит её часть. Конечно, совсем-совсем малая, процента два-три. Но это было лучше, чем ничего. А Хоби, покачиваясь взад-вперед, всё гладил меня по спине и голове и всячески показывал, что не торопится, будто ему не предстоял очередной длинный день в мастерской, перед которым было бы не грех выспаться. И я представлял, какое у него сейчас лицо - как у отца на картине Рембрандта «Возвращение блудного сына». Та же одухотворённая, небесная доброта, любовь и понимание, возведенные в абсолют, источающие свет. А я в самом деле, несмотря на обилие шмоток и денег, был гол и бос. И не знал, возможно ли это исправить. Но теперь - в данный момент - это стало неважно. Хоби ведь сказал, что никогда, ни в коем случае от меня не отвернется. И опять та же мысль кольнула меня - картина с отцом, Хоби как отец, может погибнуть как отец- - Пожалуйста, - сумел выдавить я, - не умирай. И этот умный, деликатный мужчина стал уверять меня, что не попадет завтра под машину или вроде того - ведь он не мог ничего гарантировать. Но не стал лишний раз причинять мне боль, говоря об этом. Хоби понадежнее прижал меня к себе и сказал: - Я буду очень, очень осторожен, Тедди. Обещаю. И это был, наверное, единственный правильный ответ. А потом мир как-то потемнел и скукожился, голова у меня отяжелела, закружилась. Я уже почти не ощущал, как Хоби снова уложил меня в кровать, подоткнул одеяло. Но очень чётко я почувствовал, как он целует меня в мокрые горячие щёки и желает добрых снов. Я помню, как поднял руку, чтобы обнять его за шею, но как опустил - уже нет. Я заснул так глубоко, словно погрузился на дно какого-то волшебного океана - в обволакивающую сине-лиловую тишину и покой.