Мёртвая память

Много думаю в последнее время о следах, которые оставляют люди в жизнях других, если вообще оставляют. И почему одни оставляют, а другие нет. Моя коллекция таких следов довольно разнообразна. Кто-то вошел ненадолго и заставил сменить мировоззрение. Кто-то оставил после себя три-четыре музыкальных композиции. Или два-три слова, которые стали своими. Или чемодан. Кто-то изменял так, что навсегда научил быть верной. А кто-то так объяснял любовь, что, даже любя, не захочется говорить это слово вслух, настолько оно теперь испорчено. Кому-то спасибо, что был, кому-то спасибо, что больше нет. А кто-то исчез как не было, и ни слов нет про это, ни сожаления. (с)

I

– Поверить не могу, ты уже здесь… После этой фразы Манабу демонстративно возвел глаза к потолку, но его сестра, едва бросив взгляд через плечо, вряд ли это заметила и тут же вернулась к журналу, который лежал перед ней на столе. – Поверить не могу, что ты опять подорвался в такую рань, – парировала она. Пройдя на кухню, Манабу нажал кнопку, запуская кофеварку, тут же тихо выругался, когда та, вместо того чтобы включиться, замигала красной лампочкой. – Не пробовала чистить кофеварку после того, как сделала себе кофе? – проворчал Манабу, открывая крышку, а Саюри на это только ухмыльнулась и сделала глоток из своей чашки. – Можно подумать, это я пью по десять чашек каждый день. – Не десять, а максимум пять. – Какая разница? Все равно помрешь от инфаркта в сорок лет. – Тогда у меня еще приличный запас времени. – Ну как сказать, – хмыкнула Саюри, однако Манабу не захотел развивать эту тему. Готовить он не любил, потому решил обойтись без этого и сейчас, и, вместо того чтобы пожарить омлет, взял с полки пару готовых запечатанных сэндвичей. – Так чего ты встал так рано? – снова заговорила Саюри. – Что, опять какой-то заказ горит? – Угу, – отозвался Манабу и, выложив сэндвичи на тарелку, отправил ее в микроволновку. – Будешь опять до ночи вкалывать? – Буду. – Не надоедает же тебе. – Это работа, что мне остается? – Не знаю. Поискать другую? – Как у тебя все просто! – раздраженно огрызнулся Манабу, развернулся, уперев руки в бока, и впервые за это утро посмотрел на свою сестру. Саюри была старше него на три года, но похожа как близняшка, и оба они в свою очередь походили на отца – такие же высокие скулы, небольшой рост и чрезмерная худоба. В детстве их бабушка часто повторяла, что девочка будет счастлива в жизни, если внешне похожа на отца, а мальчик – если на мать. Порой Манабу казалось, что, сама того не желая, бабушка дала ему установку на все его будущее. Лицо Саюри стало скучающим. Она отодвинула журнал – Манабу только тут заметил, что это был просто рекламный проспект из какого-то магазина, наверняка его дали Саюри у входа в метро – и подперла подбородок рукой. – Не помню я, чтобы ты когда-либо мечтал о работе, при которой надо сидеть целый день, сгорбившись у ноутбука. – Я уже не помню, когда вообще мечтал о чем-то, – бросил Манабу, подхватил свою тарелку и направился в комнату – поесть можно было и за ноутбуком, а за кофе сходить позже, когда Саюри наконец уйдет. – Манабу. Сестра так просто не желала от него отстать, и в этот момент в ее голосе было что-то такое, что заставило Манабу застыть на месте, но не обернуться. – Ты помнишь, какое сегодня число? На миг Манабу стиснул зубы, потом постарался выдохнуть не слишком громко, чтобы Саюри не услышала. – Двадцать второе сентября, – постарался как можно равнодушнее ответить он. – День рождения Таа, – добавила Саюри. "Без тебя знаю", – хотел процедить Манабу, но произнести эту фразу вслух уже не хватило сил. Так и не ответив, он прошел в комнату, физически чувствуя взгляд сестры, который буравил ему затылок.

***

Манабу никогда не забывал, когда день рождения у Таа – невозможно забыть о дне рождения лучшего друга, разделившего с тобой детство. Когда он думал о Таа, одно воспоминание вставало перед глазами как наяву – даже удивительно, что память запечатлела именно тот день на многие годы. Они с Таа жили по соседству – точнее, семья Манабу жила в одном и том же доме уже как бы не третье поколение, а Таа с родителями только переехали, и мальчик сразу был определен в единственный в районе детский сад, где они с Манабу и встретились. В детстве не выбираешь себе друзей, а просто дружишь со всеми вокруг, так и Манабу дружил сразу со всеми, включая неулыбчивого и тихого новенького. Вместе с Таа они попали в один класс, и их дружба становилась крепче. То, что они с Таа разные, тоже проявилось со временем и с возрастом: Манабу рос спокойным ребенком, тогда как Таа в школе, наоборот, раскрылся, успевая и уроки срывать, и с кем-то бесконечно драться в школьных коридорах, и частенько втягивал и Манабу в свои глупые авантюры. Так вышло и в тот день, который стоял перед глазами словно был вчера – в его восьмой день рождения. Таа тогда умудрился с самого утра разозлить пожилую учительницу и вместо веселья отбывал наказание в пустом классе, отмывая остатки мела с доски. Никто не захотел дожидаться провинившегося именинника, и только Манабу остался сидеть за своей партой, скучающе наблюдая, как Таа пытается достать до верхней части темно-зеленой доски. За окном уже садилось солнце, и Манабу успел едва ли не задремать, когда внезапно на его парту плюхнулось красное яблоко, а рядом возник подозрительно довольный Таа с пакетом яблочного сока в руке. – Ну это… – неуклюже начал он и почесал щеку, запачкав ее мелом. – С днем рождения меня вроде? Манабу не помнил, что тогда ответил, зато запомнил вкус сока и сладкое яблоко вприкуску, которое они разделили на двоих, справляя таким образом удивительно унылый праздник. Иногда Манабу снилось его детство: ничего выдающегося, и похвалиться нечем. Когда Манабу родился, его отец только открыл удонную – верх его мечтаний и амбиций, и Манабу рос в постоянной помощи родителям то на закупке продуктов в маленькой оптовой лавке старика Ханзо, то на кухне, где к четырнадцати годам ему даже доверили разливать по чашкам ароматный бульон. Вся семья в свободное время трудилась рядом с ним, но Манабу это ничуть не утешало: пока сверстники ездили на побережье ловить крабов и купаться в теплом океане, он безвылазно торчал в маленьком никому не нужном кафе – или, точнее было сказать, его подобии. Родители даже смогли договориться в школе, чтобы все лето Манабу проводил не в теннисном клубе, а в помощниках на кухне, и Манабу считал это невероятным обманом. – Не моя же удонная, – ворчал он жаркими летними днями, пока в зале не было ни души, но натирать посуду ему все равно наказывали отец или его старший помощник Кента. – Вот вырастешь, и станет твоя, – заявляла в ответ Саюри, которая сидела за темной стойкой прямо перед ним и что-то писала в своем ежедневнике. Ей только исполнилось восемнадцать, и уже весной она должна была уехать в колледж в далекий Токио, где ее ждала веселая студенческая жизнь, не то что помощь в скромной родительской забегаловке. – И даром не надо, – сердито отмахнулся Манабу, убрав подальше круглую чашу, которую только что помыл. – Пусть даже не думают, что я останусь прозябать в Сидзуоке. – Да уж, а то ты же прозяб, – веселилась сестра, специально подначивая Манабу. Она едва ли не лучше всех знала, как осточертел ему этот маленький и тесный прибрежный город, в котором единственное событие – летний бразильский фестиваль еды, попасть на который вот уже третий год не удавалось из-за плотного графика работы отеческой удонной. Лучше Саюри об этом знал только Таа – единственный друг Манабу, который почему-то добровольно предпочитал теплому океану и компании одноклассников полутемный тесный зал удонной господина Ошио, в которой каждый день трудился Манабу. – Ты знаешь, у вас очень вкусный удон, – каждый раз сообщал он, а Манабу только глаза закатывал, но всегда старательно наливал в тарелку Таа самый свежий и прозрачный бульон. – Нет, правда. Ты ведь точно помогал готовить? Манабу улыбался одними губами в ответ на такие неловкие комплименты и чаще всего молчал весь вечер, пока Таа сидел за стойкой, как и Саюри, которой не надо было больше работать на кухне. Но если сестра рано или поздно убирала в сумку блокнот и куда-то уходила, то Таа старательно высиживал почти до закрытия, болтая с Манабу или просто читая очередную мангу, а после пересказывая ее содержание. Унылое лето Манабу было куда хуже, чем у его одноклассников, коротавших каникулы в теннисном клубе, но почему-то в компании Таа ему действительно было веселее, а долгие жаркие дни даже как будто заканчивались быстрее, приближая трудовое лето к концу, а Манабу – к новому учебному году. В последний год перед колледжем, когда заболела мать, работать пришлось даже после начала нового семестра в школе, чтобы помогать отцу и держаться на плаву. Денег на колледж катастрофически не хватало, и персонал семейной забегаловки пришлось отпустить – теперь Манабу был и в роли мойщика посуды, и официанта, и даже хостес. О послеурочных кружках пришлось забыть, как и о предстоящих экзаменах в старшую школу, к которым готовились все одноклассники, включая Таа. Манабу помнил его еще с подготовительного класса и прекрасно знал, что у друга с учебой дела плохи, поэтому даже не удивился, когда в первые недели сентября Таа перестал приходить к нему, зато каждый день с унылым лицом шел в класс продленки – решать тесты. Ему бы и самому следовало заняться подготовкой – средний балл у Манабу был едва ли выше, чем у Таа, но учиться больше ему не позволяла физическая усталость и стойкое ощущение, что в старшую школу он все равно не пройдет, а потом, конечно, не поступит ни в какой приличный колледж, а останется здесь, в Сидзуоке, в старом родительском доме помогать по хозяйству. О большем Манабу просто не успевал мечтать. Потому тот день, когда он вышел из кафе – давно за полночь, в сияющее звездами чистое ночное небо – и на пороге увидел Таа, сидящего по-турецки и пьющего газировку прямо из банки, Манабу запомнил навсегда. – Ты разве не экзамен в училище в Нумадзу пишешь? – прищурился он и даже огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что точно не спит. В траве стрекотали поздние кузнечики, издалека шумел океан, а Таа сидел на земле и смотрел на него, хитро прищурившись. – Не-а, – просто ответил он. Манабу оглянулся по сторонам еще раз и, не заметив никаких странностей, присущих сну, опустился на землю рядом с Таа, пряча в карман ключи от удонной. – Я решил, что в этом году не поступаю. – Как это? – опешил Манабу, а Таа вдруг дернулся вбок, почти припав к его плечу, и, понизив голос, доверительно сообщил: – Останусь в Сидзуоке, пойду в наше училище, работу найду. Вам же официант нужен был? А я еще и считать хорошо умею. Манабу хмыкнул, не понимая, с чего вдруг Таа так глупо шутит, а тот вдруг протянул ему банку колы. – Я подлил в нее отцовский виски, – заговорщически прошептал он и, когда Манабу, снова хмыкнув, сделал глоток, тут же поморщившись от горечи испорченной газировки, откинул голову назад, глядя на усыпанное звездами небо. – У меня, кстати, день рождения. Что ты мне подаришь? Со временем Манабу позабыл, что наобещал Таа в подарок, когда тот застал его врасплох. Но звездное небо, вкус горькой колы с виски и долгая ночь, проведенная на пороге отцовской удонной вместе с Таа, на многие годы осталась в памяти Манабу лучшим днем рождения лучшего друга детства.

II

Порой – в минуты слабости или когда бывал просто не в духе – Манабу мысленно доказывал самому себе, что жизнь его не сложилась, потому что на самом старте он получил слишком мало. Легко быть успешным и достигать высот, если родился в богатой семье, пришел в мир на все готовое. Другое дело – когда ты вырос, по сути, в деревне в бедной семье, когда твои родители ничего из себя не представляли, и ты сам ожидаемо не хватаешь звезд с неба. Когда же Манабу был объективен, он понимал, что сам упустил все шансы, которые посылала ему судьба. Если бы он всерьез занялся самокопанием, то вспомнил бы десятки ситуаций, в которых поступил неправильно, сделал неверный выбор или оступился как-то иначе. И одним из самых больших своих упущений Манабу считал то, что не дожал и так и не поступил в университет. "Если бы ты в свое время не пинал балду, не бренчал на гитаре в группе, не развлекался без выходных, то сейчас бы у тебя была работа куда приличнее", – внутренний голос Манабу, как правило, звучал с насмешливыми нотками голоса Саюри. Возможно, потому что именно это сестра когда-то ему и говорила. За десять с небольшим лет, последовавших после школы, Манабу успел сменить десятки разных поприщ: он работал официантом и развозил на мопеде гюдон, раздавал рекламные листовки у метро и маркировал товары на складе. Какое-то время Манабу даже продавал билеты на входе в столичный зоопарк. В конце концов он решил, что надо попытаться заняться чем-то более солидным и серьезным, и выбор его пал на веб-дизайн, который Манабу отчего-то посчитал вовсе не сложным, тем более что в юности он неплохо рисовал и имел склонность к изобразительному творчеству. И первое время основы веб-дизайна Манабу действительно не казались трудными. Он пошел на курсы, много занимался самостоятельно, и вроде бы все складывалось. Однако, когда он перешел к реальным заказам, выяснилось, что дизайнер из него получился весьма посредственный. То ли не хватало приличного образования, то ли таланта. "Когда мы наконец определим внешний вид сайта?" – всплыло на экране ноутбука сообщение, и Манабу, вынырнув из своих мыслей, склонился над клавиатурой. Последний заказчик – хозяин некого маленького и, судя по всему, не самого успешного турагентства – работать с которым согласился Манабу, довел его до мигрени за первые часы обсуждения будущего проекта. Уже третий день они продолжали планирование работ, но никак не могли договориться. Попутно Манабу пытался закончить два предыдущих заказа, безостановочно переписываясь с новым клиентом. "Что еще за информационная архитектура, для чего оно надо?", "Давайте сразу обсудим цвет и графику!", "Главное, чтоб работало", – и еще уйма подобных сообщений приходила Манабу, пока он пытался выяснить все данные для будущего сайта. Клиент сам не очень хорошо представлял, что ему надо, и подобное было не редкостью. По опыту Манабу знал, что практически невозможно угодить человеку, который не имеет своего представления о конечном результате. "Мы с вами не до конца расписали, какие страницы будут на сайте, – терпеливо печатал в ответ Манабу, – вы хотите вынести авиарейсы на отдельную страницу, или эту информацию мы сразу прикрепим к пакетным турам?" Сообщение тут же помечалось как прочитанное, но клиент уходил думать над ответом на добрую четверть часа, и Манабу со вздохом возвращался к другим своим рабочим вопросам. Два неоконченных заказа – один веб-сайт для зоомагазина, второй для пожилой домохозяйки, которая решила продавать свои вышивки, но почему-то не захотела довольствоваться одними соцсетями – тоже стоили Манабу много сил, но принесли мало денег. Не без иронии он отмечал, что это замкнутый круг: оттого что он плохой специалист, у него низкие цены, и к нему приходят исключительно небогатые и, как правило, неумные заказчики. А чтобы получать больше, надо работать лучше, вот только Манабу и так уже был на пределе. То, что эта работа – не его, он понял давно, но продолжал тратить на нее свое время и силы. Манабу не представлял, чем еще ему заняться – не продавать же опять билеты, в самом деле. От долгого сидения за ноутбуком болела спина, и Манабу, прикрыв глаза, чтобы не видеть вереницу новых сообщений на экране, выпрямился, расправил плечи и удовлетворенно вздохнул. Да, вовремя не получить образование стало его фатальной ошибкой. Если бы кто-то попросил Манабу назвать самое большое упущение в жизни, он бы сразу вспомнил о провале вступительных экзаменов в университет. И никому – даже Саюри, даже самому себе – он не признавался, что наряду с университетом, в который он так и не поступил, стоит еще и Таа, которого он потерял.

***

Дружба Манабу и Таа была прочной и практически безупречной, но все неожиданно изменилось, когда Манабу учился во втором классе средней школы – тогда им с Таа было по тринадцать лет. Тот февральский пасмурный день, обещавший стать очередным самым обыкновенным, выдался неожиданно холодным. Опаздывая на первый урок, Манабу вылетел из дома, как обычно, в легкой куртке, без шапки и перчаток, и тут же поежился от пронизывавшего ветра. Но возвращаться уже не было времени, и он поспешил на занятия. Неделей ранее ученики их школы готовили поделки на выставку, темой которой была "Наша планета". Даже через годы Манабу помнил, как аккуратно выводил эти иероглифы на карточке рядом со своей фамилией. Его поделка – два динозавра из папье-маше – заняла второе место и так и осталась на выставочном стенде даже после того, как Манабу окончил школу. А вот поделку Макико – одноклассницы Манабу, что сидела прямо перед ним – не оценили, и вместе с другими не самыми удачными работами девочке предстояло отнести ее домой. – Надо было всю Солнечную систему делать, – со вздохом покачала головой Макико, глядя на обклеенный цветной бумагой поднос, на котором она разместила макеты Солнца, Земли и Луны. Манабу знал, что Макико постаралась максимально точно соблюсти пропорции небесных светил, но даже этот факт не прибавил ценности ее творчеству в глазах судей-учителей. Внешний же вид поделки от такой дотошности, по мнению Манабу, только проиграл – Луна размером с горошину была едва заметна рядом с огромным аляповатым Солнцем. – А мне нравится, – соврал он, глядя Макико в глаза. – По-моему, очень красиво и необычно у тебя получилось. Назвать их с Макико друзьями было нельзя, но девочкой та была милой и доброжелательной: она всегда позволяла Манабу списывать у нее на тестах – специально отодвигала листок с ответами чуть в сторону, чтобы ему было видно, а Манабу в свою очередь давай ей списывать домашку по математике, к тому же иногда они делились обедами. – Еще и тащить ее теперь домой, – вздохнула Макико. – Она только кажется легкой, а на самом деле, чтобы Солнце не перекатывалось, я в него положила несколько камней. – Давай я тебе помогу, – предложил Манабу. Подхватив обклеенный поднос с поделкой, он отправился вслед за Макико через весь школьный двор, а потом пешком к ней домой. Жила она не слишком далеко, в какой-то четверти часа от школы, если шагать быстро, но Манабу, который оказался одет не по погоде, успел промерзнуть до костей. Когда наконец они добрались до дома девочки, Манабу запел бы от радости, если бы не боль в замерзших пальцах. Собственные уши казались ему покрытыми льдом. – Как ты это до школы донесла-то? – спросил он хрипло: на морозе губы тоже плохо шевелились. – Меня папа отвез. Но сейчас он на работе, – пожала плечами Макико. Дверь им открыла ее мать и сразу оценила неутешительное состояние Манабу. – Зайди к нам на чай, – потребовала она. – Как тебя зовут? Ошио? Это не твои родители – владельцы удонной на площади? Мать Макико была такой же вежливой и обходительной, как и ее дочь. Манабу отогрели, предложили какао с печеньем, а пока он угощался, младший брат его одноклассницы с гордостью демонстрировал свою коллекцию вкладышей, старательно разложенных в альбоме. Манабу сам не так давно бросил собирать вкладыши, посчитав, что для него это слишком детское развлечение, но теперь со снисходительностью взрослого мог оценить и похвалить чужую коллекцию. – Заходи как-нибудь еще, – помахала ему на прощание Макико и закрыла дверь, а Манабу, сунув руки глубоко в карманы негреющей куртки, отправился домой. Идти было недалеко – в их крохотном городке, куда бы ты ни пошел, все было близко – однако Манабу засиделся в гостях и к своему дому подходил, когда сумерки сгустились почти до темноты и вот-вот должны были зажечься фонари. У двери Манабу зазвенел ключами, выбирая нужный, и тут услышал: – Вы только посмотрите, кто приперся! От неожиданности Манабу вздрогнул и замер – с запозданием в секунду он узнал голос Таа, до того странно и незнакомо он звучал. А в следующий миг Таа выступил из тени дома, где он, очевидно, и дожидался Манабу. Вскользь Манабу отметил, что Таа одет так же легко, как и он сам, и, должно быть, тоже сильно замерз на ветру. Как долго он здесь стоит? Почему не позвонил в дверь? Домашние Манабу впустили бы его… – Что ты здесь делаешь? – озадаченно спросил Манабу, глядя на друга, который подошел непривычно близко, и Манабу лишь усилием воли заставил себя не попятиться. – А на что похоже? – выплюнул Таа. Его лицо, освещенное светом из незашторенного окна гостиной, казалось злым и обиженным одновременно. Манабу было не привыкать к перепадам настроения лучшего друга – Таа нередко дулся на него из-за ерунды, да и вообще едва ли его можно было назвать веселым парнем. Но сейчас Манабу стало действительно не по себе: от Таа как будто исходили волны чего-то опасного, непривычного. На какую-то долю секунды в груди Манабу сжалось, и он сердито тряхнул головой, гоня прочь глупое ощущение, так сильно походившее на страх. – Похоже, что ты уже льдом покрылся, – ответил Манабу. – Может, зайдешь? Непроизвольно он сдул упавшую на глаза челку – как раз тогда он впервые немного отпустил волосы, и у Таа, который в упор и не моргая смотрел ему в лицо, дернулся уголок рта. – Где ты был? – зло спросил он, проигнорировав слова Манабу. – У этой овцы Макико? – Почему овцы? – растерялся Манабу. – Вы теперь типа того… Парочка? – Таа сделал еще полшага вперед, хотя казалось, что дальше уже некуда, и теперь едва ли не упирался грудью в грудь Манабу. Манабу пришлось задрать голову – с самого детства Таа был куда выше него ростом, и теперь, если бы смотрел прямо, он бы упирался взглядом в шею друга. Некстати Манабу отметил, что тот постоянно сглатывает. – Мы не парочка, – хотел сердито огрызнуться он, но по непонятной причине голос подвел и ответ прозвучал как неубедительная отмазка. – Тогда какого хрена ты с ней ходишь?! – Таа сжал кулаки. Он почти выкрикнул последнюю фразу, и Манабу невольно оглянулся на дверь – не услышит ли мать? Почему-то было важно, чтобы не услышала – Манабу не хотел, чтобы она стала свидетельницей этой сцены, хотя пока сам не знал почему. Возмущение перемешалось с иными чувствами – злостью, обидой, непониманием. Манабу почудилось, что он спит, до того ненормально вел себя его лучший друг. – Да не хожу я… – начал было он, но не договорил – Таа схватил его обеими руками за шиворот куртки. Уверенный, что сейчас его ударят, Манабу зажмурился и судорожно вцепился своими онемевшими пальцами в запястья Таа. И даже не сразу понял, что в следующий миг Таа не ударил его, а поцеловал. Горячие и сухие губы Таа с силой прижались к холодным губами Манабу. В неверии тот широко распахнул глаза, но тут же зажмурился снова. Он хотел оттолкнуть, но его руки были заняты – все так же стискивали запястья Таа, и Манабу почему-то не сообразил, что надо просто отпустить. И пока мысли метались в его голове, Таа прижал его к себе сильнее и провел языком по его губам. Даже через минуту после этого поцелуя Манабу плохо помнил детали. Наверное, от неожиданности он приоткрыл рот и наконец разжал пальцы. А Таа тут же крепко обнял его за пояс, прижал к себе так, что стало трудно дышать, и целовал уже по-настоящему, глубоко и с языком, пока Манабу, ошарашенный и потерянный, едва стоящий на ватных ногах, позволял с собой это делать. Он даже забыл думать о том, что кто угодно может их увидеть здесь, прямо посреди улицы. Что в любой момент из дома может выйти мать или Саюри. Казалось, что длился этот поцелуй очень долго, несколько часов, а то и больше. Но в конце концов Таа медленно, нехотя расцепил руки, а потом резко отступил назад и вздернул подбородок. На Манабу он смотрел с вызовом, как будто ждал, что тот сейчас ему врежет, но защищаться не собирался. В голове у Манабу был такой сумбур, что он понятия не имел, как поступить дальше, что сказать. И была лишь единственная мысль, за которую он смог ухватиться – мысль, что ему понравилось. "Это было круто", – не веря самому себе, понял Манабу. Вместо того чтобы что-то сказать, убежать или ударить, он шагнул к Таа, привстал на цыпочки и опустил руки ему на плечи, чтобы теперь притянуть к себе. Последнее, что он увидел, прежде чем закрыл глаза, это изумление на лице Таа.

III

Манабу никогда не смущало его одиночество: не сказать, чтобы он специально вел затворнический образ жизни, но и душой компании тоже не являлся. Большинство знакомых у него было в интернете – по работе или просто так; а пара старых товарищей с подработки всегда были готовы встретиться и посетовать на жизнь, и этого Манабу вполне хватало. Со свободным графиком работы он всегда мог выделить на своих немногочисленных приятелей время, а в остальные дни предпочитал общество Саюри. – Не думал завести себе девушку, жену? – как-то в очередной раз пошутила сестра, когда пришла к Манабу в гости. Это был белый день, но Манабу ожидаемо не получил ни единой шоколадки – их просто некому было ему подарить. К счастью, шоколад Манабу никогда не любил, а Саюри, кроме умения задавать бестактные вопросы, обладала еще и умением брать всю инициативу на себя: в гости она заявилась не с пустыми руками, а с целым шоколадным тортом с приторным клубничным джемом. Весь вечер они болтали и пили чай, и Манабу даже забыл спросить, почему сестра не на свидании или еще где – он так долго оставался один, что уже плохо помнил, как отмечают этот день влюбленные парочки. – Не думал, мне и тебя хватает, – отшутился он тогда, на что Саюри только глаза закатила. Кроме шутки, в этом, конечно, была и толика правды: общества сестры как представительницы прекрасного пола Манабу было вполне достаточно. Он еще с юности не питал особого интереса к девушкам, предпочитая думать, что ему просто не до таких глупостей, а с возрастом привычка быть одному только укрепилась. Случайные партнерши не успевали становиться постоянными, а постоянные исчезали из жизни Манабу слишком быстро, чтобы он всерьез к кому-то привязался и полюбил. Возможно, он просто слишком привык быть один, а может, не встретил ту самую, над чем Саюри периодически подшучивала. Манабу честно попробовал пользоваться модными приложениями для знакомств и даже пару раз ходил на свидания, которые в итоге ни к чему не привели. Бывал он и в шумных барах, и ночных клубах, где к нему сами подходили знакомиться симпатичные девушки, а иногда и парни: Манабу всегда придерживался мнения, что у настоящей любви нет пола, да к тому же, ему ли было возмущаться вниманию мужчин – уж точно не после отношений с Таа и Казуки. Девушки интересовали его куда меньше, но Манабу так и не набрался смелости признаться в этом родителям или сестре. Точнее, с родителями после переезда в Токио они почти перестали общаться, и огорошить их новостью, что они не увидят внуков, Манабу не спешил. А Саюри была слишком догадливой, чтобы задавать лишние вопросы, но давно все поняла сама. – Вот интересно, – заметила она задумчиво в тот вечер, пока Манабу доедал третий по счету кусок торта, а за окном город поглощали сумерки. – Не припомню, чтобы у тебя вообще были серьезные отношения. Ну, если не считать Таа. Манабу тогда чуть не подавился бисквитом и, кашляя и постукивая по груди ладонью, изо всех сил старался не выглядеть по-идиотски. Он не запомнил, что тогда ответил сестре и как выпроводил ее домой, зато в память врезались ее слова, над которыми Манабу и сам думал не раз: у него ведь и вправду кроме Таа не было никого, хотя бы немного на него похожего.

***

Манабу с детства был не самым тактильным ребенком, и с возрастом его темперамент ничуть не изменился. – Мы даже не обнимаемся, – как-то обиженно заявил ему Таа. С первого их поцелуя прошло уже почти три года – они оба выросли, Манабу благополучно доучивался в старшей школе, а Таа поступил в колледж на автомеханика и отпустил длинные волосы, за которые его регулярно вызывали к директору, на что он в свою очередь постоянно жаловался. Они никогда не обсуждали, являлись ли они парой: у Манабу вызывало смех, как несколько лет назад друг горячо допытывался до него, подозревая, что Манабу встречается с одноклассницей, а сам Таа больше таких вопросов не задавал – просто не было необходимости. Все сложилось как-то само собой. Они многие годы были лучшими и самыми близкими друзьями, а потом между ними возникло нечто большее, определение чему было сложно дать. Теперь они меньше времени проводили вместе из-за учебы и подработок, и оттого совместно проведенные часы были особенно дороги. Поначалу Манабу, как и любому подростку, нравилось подолгу целоваться с Таа, но со временем восторг поутих, что вполне устраивало самого Манабу, но раздражало Таа. Тому было сложно объяснить, что он просто не испытывает такой же прыти от зажиманий где-нибудь в углу отцовского кафе или петтинга в комнате Таа, где они периодически уединялись вечерами. – Тише ты, предки твои услышат, – иногда шепотом одергивал друга Манабу, когда Таа срывался на слишком громкий стон. – Мои ж предки, – тяжело дыша, отвечал Таа. В расстегнутой рубашке, в спущенных штанах, с красными пятнами на щеках он выглядел так, что, если бы его родители заглянули к ним в комнату, обо всем мгновенно догадались, даже если каким-то чудом они оба успели бы натянуть одежду. – Они и моим донесут, – сердился Манабу и, вместо того чтобы расслабиться, прислушивался к шагам за дверью. Таа не был девушкой, которую можно показать родителям и приятелям, однако сам он проблемы в этом не видел. Манабу же предпочитал, чтобы все, как и прежде, считали их просто друзьями. – Ты меня что, стесняешься? – заводил привычную шарманку Таа, когда бывал не в духе. – Я не стесняюсь, я просто не хочу, чтобы отец меня прибил, – хмуро в сотый раз объяснял Манабу, но Таа все равно дулся на него как девчонка. Эйфория первой влюбленности у Манабу быстро прошла, чувства притупились, и, хотя проблемы в этом Манабу не видел, расстраивать друга, ставшего партнером, ему не хотелось, и приходилось уступать и подстраиваться. Манабу долго отказывался от секса – не хотел, боялся, стеснялся своего угловатого тела и собственного незнания. Поцелуев, взаимной мастурбации ему вполне хватало. Первая неумелая попытка Таа сделать ему минет Манабу тоже понравилась, а вот делать минет самому – не особо. Однако изо дня в день они практиковались, и со временем получаться стало лучше. Манабу казалось, что им руководят не чувства, а исследовательский интерес, тогда как Таа от их близости впадал в состояние, которое порой пугало Манабу – лишь через годы он понял, что никто не желал его с такой силой, рядом с ним Таа терял способность даже думать. – Я тебя хочу, – жарко шептал Таа ему в ухо, когда в очередной раз его родители уходили, и они оставались дома одни. И когда Манабу снова делал вид, что не понимает, чего тот хочет, раздвигал пальцами его ягодицы. – Нет, – мгновенно зажимался Манабу, и Таа начинал дышать чаще и глубже – от обиды и злости. – Почему нет? – Потому. Тебе мало, что ли? Мы с тобой тут каждый день… – Мало, – перебивал его Таа, и вечер опять был испорчен. В конце концов Манабу сдался. У Таа как раз прошел день рождения, и он ходил чернее тучи, на все вопросы Манабу отмахиваясь, что стал старше и у него теперь другие интересы. Манабу злился на эти вполне однозначные намеки, но в итоге решился – такой подарок уж точно порадовал бы Таа, а может, и самого Манабу. В конце концов, они действительно были уже взрослыми, как считал Манабу, а значит, пора было попробовать по-настоящему. К организации Таа подошел серьезно. Они дождались, когда его родители уехали на два дня к родственникам в Гифу – каким-то унылым троюродным братьям отца Таа, как тот их окрестил – и Манабу, предупредив родителей, что домой не вернется, пришел к нему на всю ночь. Попытки Таа придать романтичности вечеру рассмешили Манабу, и ему стоило немалых усилий не расхохотаться, когда он увидел зажженные свечи, которыми Таа украсил спальню, и темное постельное белье, которое он, не иначе, одолжил из комнаты родителей. – Что не так? – спросил Таа и подозрительно прищурился, когда заметил, что Манабу с трудом давит смех. – Ничего, – отмахнулся он, все еще пытаясь справиться с лицом. – Просто… – Что? – Ну не знаю, я же не девушка, чтобы это… Он обвел рукой комнату. Для полной картины не хватало еще лепестков роз на полу, как Манабу видел в какой-то сопливой девчачьей дораме. – Ну и что, что не девушка? Какая разница? – мгновенно ощетинился Таа, и Манабу понял, что, если не хочет все испортить, надо замолчать. Про себя он при этом думал, что разница огромная, и будь Таа не таким истериком, можно было бы попросить его впредь с девушками не сравнивать. Вот только свечи, интимный полумрак и дурацкая инструментальная музыка, которую Таа посчитал подходящей случаю, не помогли самому процессу. Все пошло не по плану: оказалось, что все знания, почерпнутые из взрослых видео, были далеки от реальности, а из-за собственной неопытности и неумелости партнера Манабу никак не мог расслабиться и отдаться процессу полностью. Без какой-либо подготовки Таа сразу толкнулся в тело Манабу своим здоровым членом, и у того потемнело перед глазами, а крик удалось сдержать лишь чудом. – Мне больно, – прохрипел Манабу, вцепившись в подушку, как утопающий в спасательный круг. – Черт, Манабу… – каким-то совершенно ненормальным, незнакомым голосом ответил Таа. Он тяжело дышал Манабу в затылок, и тот понял, что Таа, в отличие от него самого, чувствует себя прекрасно. Ему не хватило терпения даже дать Манабу привыкнуть – порывистые неритмичные движения, грубоватый захват руки Таа, скомканные простыни и сжатые от боли зубы – все, что Манабу запомнил об их первой близости. "Это первый и последний раз", – думал Манабу и терпел, только этой мыслью и успокаиваясь, пока Таа стонал за его спиной так, будто сейчас умрет. – Я теперь неделю не сяду, – процедил Манабу, когда все закончилось, и ушел в душ. Когда-то Манабу сильно обжегся сигаретой и после этого думал, что нет ничего больнее ожогов. Секс оказался на порядок хуже. Стоя в душе, Манабу смотрел, как по его бедрам стекает сперма Таа, чуть розоватая от крови. И хотя крови было совсем немного, Манабу в дрожь бросило от мысли, что Таа ему мог навредить, и, если придется обращаться к врачу, он лучше умрет, чем расскажет родителям, как это с ним случилось. Скрывать, что ему ни черта не понравилось и на повторение Таа может не рассчитывать, Манабу не стал, а Таа бросил что-то колкое в ответ, обидевшись всерьез и надолго. Подарок получился так себе, и еще пару дней Манабу передвигался медленно и осторожно, надеясь, что мать не спросит, почему он теперь даже ест на ходу. В следующие полгода они занимались только петтингом, но в знак уступки Манабу позволял Таа подолгу себя обнимать, пока они лежали на его узкой кровати, и этой близости им обоим вполне хватало до какой-то поры. Все прелести секса им открылись уже позже, когда Таа уговорил попробовать еще раз, и Манабу, к собственному удивлению, обнаружил, что друг не терял времени зря. Он так и не спросил, готовился ли Таа к покорению его души и тела, но теперь близость ему нравилась, добавив в их отношения чего-то совсем настоящего и взрослого.

IV

По вечерам Манабу, как правило, запускал какой-нибудь фильм, реже – предпочитал игру, но в этот день он просто бездумно смотрел в экран телевизора и переключал каналы, перескакивая с новостей на телешоу, особо не всматриваясь и не вслушиваясь. Пиво в банке закончилось, и надо было сходить к холодильнику за следующим, но Манабу было лень вставать. – Может, выберешь уже что-то? – спросила его сидящая рядом Саюри и зевнула. – Я сейчас усну, как скучно. Манабу только плечами пожал: – Выбери сама. – Не могу. Тут нет ничего интересного. В руке Саюри держала бокал с красным вином и покачивала им из стороны в сторону, глядя на просвет. Пила сестра всегда мало и всегда вино – один бокал она могла растянуть на несколько часов, а от пива, которое предпочитал Манабу, только морщилась. – У меня нет сил даже телек смотреть, – вздохнул Манабу, отложил пульт и откинулся на спинку дивана. С потолка свисала тоненькая паутинка, и он вяло подумал, что при следующей уборке надо бы ее смахнуть. – День-пиздень сегодня. – Опять тот отмороженный клиент-якудза? – сочувственно хмыкнула Саюри. – Он не якудза. Но отмороженный. – Так ты доделал его заказ? – Нет. – А когда сделаешь? – Не знаю. Не заметить, что говорить он не в настроении, Саюри, конечно, не могла, но отставать не планировала. Она со стуком отставила бокал и вытянула вперед ноги в белых носках. Манабу помнил, что сестра всегда стеснялась своих ног, считала их слишком тощими, и коленки у нее были острые, как у мальчишки. Только в семейном кругу среди самых близких она позволяла себе ходить в коротких шортах, как те, что сейчас были на ней, и на время забывала о недостатках своей внешности. Как-то раз Манабу сказал ей, что у нее очень красивые стройные ноги и она сама себе выдумала комплекс. Саюри на это рассмеялась, что Манабу ничего не понимает в женской привлекательности, потому что ему самому нравятся мужчины. Возможно, отчасти она была права. – Я тебе поражаюсь, Манабу, – начала Саюри, и по интонации ее голоса тот сразу понял, что сейчас сестра прочитает ему лекцию. – Даже не начинай, – сердито предупредил он. – На что ты тратишь свою жизнь? – Саюри будто не услышала. – Определись уже. То ты программист, то ты гитарист. То флейтист, то контрабандист… Не удержавшись, Манабу фыркнул, но его сестра снова как будто не заметила: – Тебе не кажется, что пора уже понять, что именно тебе нужно? – Как только пойму, сразу сообщу тебе, – пообещал Манабу. – И кто именно тебе нужен. Ты ведь так его и не поздравил, да? Саюри сменила тему так резко, что у Манабу больно дернулось в груди. Со дня рождения Таа прошло уже два дня, а Манабу продолжал вспоминать о нем, безостановочно думать. Меньше всего он хотел говорить о Таа – он мог потребовать, чтобы Саюри от него отстала, и на некоторое время та послушалась бы. Потому Манабу сам не знал, зачем ответил: – Как я его поздравлю? Мы больше десяти лет не общаемся. – Никогда не поздно попробовать. – У меня даже телефона его нет. – А соцсети тебе к чему? Будто я не знаю, что ты его постоянно сталкеришь. Будь Манабу младше, он бы покраснел от этих слов, но сейчас лишь на миг прикрыл глаза. – Пей свое вино и смотри фильм, – огрызнулся он, не глядя на сестру, и та, не обидевшись, только негромко рассмеялась. – Манабу, Манабу… Ты вроде и взрослый, а ведешь себя как маленький. Откуда тебе знать: может, Таа только и ждет, когда ты ему напишешь? Отвечать на это Манабу не стал.

***

С самого детства Манабу чувствовал, что в Сидзуоке ему тесно, и только в страшных снах видел, как остается в родном городе навсегда. По примеру старшей сестры он планировал поступить в университет в Токио и уехать. Много позже Манабу часто задавался вопросом, как бы сложилась его жизнь, если бы в старшей школе он не встретил Казуки. Стоял жаркий июль, который Манабу традиционно проводил на работе в удонной отца, однако в череде одинаковых тусклых дней выдался один счастливый – Таа предложил поехать на концерт в соседний городок Нумадзу, а родители, оценив, насколько тяжело Манабу трудится без выходных, отпустили его развеяться. Манабу понятия не имел о группах, что должны были выступать на том фестивале – что-то слишком андеграундное, чтобы нормальный человек мог слушать. Однако Таа, обожавший странную музыку, с горящими глазами размахивал дисками перед носом Манабу и уверял, что ему не может не понравиться. Так или иначе, Манабу был рад вырваться из однообразных будней, и не было принципиальной разницы, куда ехать – хоть на море, хоть в какой-нибудь соседний городок, хоть на сомнительный фестиваль. Всю дорогу в поезде Таа норовил обнять Манабу и прижать к себе. Он безостановочно возбужденно болтал, а Манабу было неловко, что в общественном месте его тискает друг, пускай вагон и был почти пустой. – В августе будет еще один фест, – вещал Таа с горящими глазами. – Как думаешь, твои смогут тебя еще раз отпустить? Мы должны это увидеть, там будут выступать сами… Далее следовала абракадабра из непонятных английских слов – любимые группы Таа будто соревновались, кто придумает самое сложное и нечитаемое название, но Манабу особо не вслушивался и не пытался запомнить. Он флегматично глядел в окно и лишь кивал, когда Таа что-то спрашивал. От их отношений Манабу успел порядком устать за те несколько лет, что они были вместе. Иногда ему казалось, что познакомься он с Таа сейчас, они даже не стали бы друзьями, до того разными были. Часто Манабу ловил себя на раздражении: ему не хватало терпения на вечные перепады настроения Таа, которого постоянно бросало из крайности в крайность. Утром Таа мог быть веселым и даже слишком активным, готовым свернуть горы и отправиться на поиски приключений, а уже вечером ходить мрачнее тучи, огрызаться и злиться непонятно на что. К тому же Манабу устал от его ревности и чрезмерной любвеобильности. – Зачем заниматься сексом каждый день? – как-то раз неосторожно спросил он, и после этого Таа с ним неделю не разговаривал. Манабу казалось, что лучше бы они оставались просто друзьями – так выносить общество Таа было бы проще. И он плохо представлял, что делать дальше: о его планах отправиться на учебу в Токио Таа знал и был готов следовать за Манабу куда угодно, вот только сам Манабу не знал, хочет ли его компании. Громкое слово "фестиваль", которым Таа назвал мероприятие, на которое они ехали, мало соответствовало тому, что Манабу увидел. На футбольном поле установили сцену, вокруг поставили палатки с напитками и едой. Пока на сцене надрывался безголосый вокалист из группы похуже, выступавшей в начале праздника, а под сценой толклись от силы человек сто фанатов, Таа с Манабу бесцельно бродили вокруг. – К вечеру будут самые крутые группы, – пообещал Таа. Манабу только вздохнул – жарко было до одури, солнце немилосердно палило на голову, и все, о чем он мог мечтать, это бокал пива, вот только кто продаст его школьнику? – А ты знаешь, что в Европе на фестах поливают зрителей из шлангов? – весело спросил его Таа. – Если очень жарко. – Ужас, – содрогнулся Манабу. – Хорошо, что мы не в Европе. Быть политым ледяной водой он не хотел, ему хватило бы просто пива, и потому, когда Таа отлучился в туалет, Манабу, поразмыслив немного, решил рискнуть и отправился к ближайшей палатке. – Парень, тебе сколько лет? – ожидаемо ответил ему продавец, длинноволосый и весь в пирсинге, и Манабу, ничего не сказав на это, развернулся и пошел к соседней палатке, где продавали воду и колу. Пока он стоял в задумчивости и гадал, что выбрать – сладкий сок, от которого еще больше захочется пить, или воду, пить которую совсем грустно, перед его носом вдруг появился пластиковый бокал с пивом. – Угощайся, – сказал незнакомый голос, и Манабу обернулся. Первое, что он увидел, была потрясающая улыбка. Казуки был красив и кругом хорош, но именно его улыбка врезалась в память навсегда, и даже через много лет, когда связь с Казуки оборвалась, Манабу, вспоминая о нем, как наяву видел одну только улыбку. "Как чеширский кот, – иногда невесело думал он. – Сам давно исчез, а улыбка осталась". – Я видел, что ты хотел заказать, а тебе не продали, – объяснил незнакомец, хотя Манабу уже и сам все понял. – Держи! Я Казуки. А тебя как зовут? Таа был первым парнем Манабу, а Казуки стал его первой любовью, причем с первого взгляда. Высокий, широкоплечий, с каштановыми крашенными волосами до плеч, Казуки был обладателем не только самой обворожительной улыбки, но еще и лучистых глаз, и десятка сережек в ушах. Должно быть, Манабу слишком долго стоял с раскрытым ртом, глядя на него, потому что Казуки рассмеялся и хлопнул его по плечу: – Ну же, это подарок! – Спасибо, – запоздало поблагодарил Манабу и забрал стакан из рук Казуки. – Я Манабу. Это пиво было самым вкусным в его жизни, пускай на дешевом фестивале качество напитков не могло быть на высоте. Когда Манабу делал первые глотки и смотрел при этом на Казуки, внутреннее напряжение отпустило, усталость от долгой дороги и жары исчезла – любоваться смеющимся Казуки было само по себе удовольствием. – Ты откуда приехал? – спросил Казуки, когда они познакомились и перекинулись парой слов. – Из Сидзуоки. – Круто! – восхитился Казуки, а Манабу моргнул – в Сидзуоке ничего крутого он не видел. – А я из Симады, это тут, недалеко. Не бывал у нас? Позже Манабу выяснил, что Казуки был старше его на пять лет, что гонял на огромном мотоцикле, что играл на гитаре в рок-группе, которая даже выпустила один сингл и один мини-альбом. Еще Манабу узнал, что сам он вовсе не такой бесчувственный и равнодушный, как его называл Таа – обниматься и целоваться с Казуки можно было до бесконечности, а если день был свободным, так и вовсе не вылезать из постели. Тогда Манабу казалось, что Казуки изменил его – что он открыл в нем новые грани, о которых даже сам Манабу не догадывался. С Казуки у него были самые жаркие ночи и самые беззаботные дни – скучать или грустить с ним рядом было просто невозможно. Но все это было потом, а в тот день на фестивале, едва они обменялись телефонами, за спиной Казуки возник Таа, и одного взгляда на него Манабу хватило, чтобы понять: его друга снова перемкнуло. – Здрасьте, – нарочито громко произнес Таа и толкнул Казуки плечом, чтобы подойти ближе к Манабу. На лице Казуки на миг отразилась растерянность, потом он нахмурился, глядя, как Таа по-хозяйски обнял Манабу за плечи, а после – Манабу был готов поклясться, что видел это – в глазах его мелькнули веселые искорки, и Таа он смерил уже откровенно насмешливым взглядом. – Приятно было познакомиться, Манабу, – махнул Казуки рукой на прощание, откровенно проигнорировав и Таа, и его сухое приветствие. – Повеселись сегодня. Как только он скрылся в толпе, Таа сердито уставился на Манабу: – Это что за придурок? И откуда у тебя пиво? – Продали, – пожал плечами Манабу. – Не спросили возраст. И отвернулся. Смотреть на Таа в этот момент ему было почти противно, а заодно стыдно перед Казуки, который, конечно, все понял и теперь невесть что о Манабу думал.

V

У Манабу был большой холодильник – даже слишком большой для него одного, но почему-то запасы пива в нем всегда заканчивались незаметно и очень не вовремя. Манабу уже почти вообразил, как закрывает рабочий ноутбук и остаток вечера проводит за просмотром фильма и бутылкой пива, как в холодильнике его ждал сюрприз: ничего, кроме молока и стеклянных банок с разными соусами, у него не осталось. Как назло, на улице с утра лил дождь, и Манабу еще добрых полминуты гипнотизировал пустые полки, не желая выходить в темноту улицы. Но со вздохом, так и не придумав альтернатив, он все же направился к ближайшему комбини, почти сразу же промочив кеды и внутренне возмущаясь, что не сделал запасов заранее. Он бы так на автомате и зашел в ярко освещенный лампами магазин, занятый своими мыслями, если бы не наклеенными на дверь плакат, который привлек его внимание яркими цветами. Подойдя ближе, Манабу уставился на крупные буквы, не складывавшиеся ни в какое ему знакомое слово, и на пятерых молодых парней, очевидно, зазывающих всех зевак на свой концерт. Группа была ему незнакома, а название показалось дебильным, но привлекло его даже не это: Манабу смотрел на плакат, распечатанный на дешевой бумаге, на невнятные костюмы музыкантов и их чрезмерно довольные физиономии, на эти странные буквы – и видел в них себя самого. Точнее, он видел их с Казуки и еще двумя парнями, с которыми они играли в группе – вряд ли она была лучше той, что на плакате, а название было выбрано вообще наугад. Его придумал Казуки, как и все, что касалось группы: пока Манабу доучивался, помогал отцу в удонной и пытался иногда репетировать, чтобы лучше играть, Казуки успевал писать им глупые тексты, делать какие-то новые аранжировки уже записанных песен, постоянно притаскивал новые распечатки флаеров с рекламой группы и даже не ленился развозить их по музыкальным магазинам и клубам по всей Сидзуоке. Манабу вспомнилось, как однажды он даже поехал вместе с Казуки, и весь вечер после раздачи флаеров они провели сначала в баре, а потом в дешевом лав-отеле. Манабу сглотнул, отгоняя от себя красочные воспоминания о том, как ему казалось, что он самый счастливый уже тогда, а после случился их первый концерт в прокуренном клубе, эйфория от первого выхода на сцену и крепкие объятия Казуки после выступления. Казалось, что это было только вчера, хотя прошло уже много лет, и Манабу давно не думал ни о той их группе, которая, конечно, так ничего и не добилась, ни о Казуки, связь с которым оборвалась вскоре после разрыва Манабу с Таа и его переезда в Токио. Пива резко расхотелось, вода с зонта капала прямо на его и без того мокрую штанину, а Манабу все стоял и бездумно смотрел на рекламное объявление, не в силах ни сдвинуться с места, ни подумать о чем-то другом. С порывом ветра его будто унесло в то давно забытое ощущение, название которому Манабу не смог бы дать. Он словно со стороны видел себя самого на десяток лет моложе, а рядом тенью скользил Казуки – его тогдашняя первая любовь. Манабу думал об этом прежде и так некстати вспомнил и в этот момент на промозглой вечерней улице: Казуки действительно был его первой настоящей любовью. Не лучшим другом, ставшим случайным любовником, не партнером на пару вечеров, не незнакомцем из бара – он был первым, к кому Манабу испытывал влечение, нежность, уважение и восхищение. Казуки во всем был так не похож на Таа – он был веселым, каким-то невообразимо шумным, заполнявшим собой все пространство, а еще – он никогда не давил на Манабу. От его любви не становилось тесно, в его объятиях Манабу всегда хватало воздуха, как и в целом в отношениях. Так же легко, как все началось, все и закончилось: их пути просто разошлись, и Казуки спокойно сообщил об этом Манабу, не устраивая истерик и не требуя никаких действий взамен. Манабу было больно, но даже тогда он понимал, что такой разрыв гораздо лучше, чем могло бы быть, гораздо взрослее, чем Манабу уже испытал с Таа. Вздрогнув от очередного порыва ветра, Манабу вынырнул из собственного прошлого. Ни разу после переезда он не интересовался, где Казуки: тот ушел из его мыслей спокойно и безболезненно. И теперь на какую-то долю секунды Манабу подумалось, что было в этом что-то неправильное, ведь чертов Таа не шел из его головы все это время, то и дело возвращаясь напоминаниями о беззаботном детстве или чувством необъяснимой и непроходящей вины. Со вздохом Манабу раскрыл зонт, разворачиваясь и уверенно уходя прочь от магазина: ни пива, ничего другого больше не хотелось.

***

Манабу всегда знал, что их отношения с Таа рано или поздно закончатся – он никогда не питал детских иллюзий, будто бы это было навсегда. Как он признавался самому себе позже, "навсегда" могло быть, не переступи они с Таа черту отношений дружеских и романтических. Но пути назад уже не было, и вместо наслаждения первой юношеской любовью Манабу порой чувствовал себя запертым в клетке, поставленной на рельсы и несущейся вперед с невообразимой скоростью. Довольно быстро перемены в настроении Таа он стал ощущать на себе, и это чувство ему никогда не нравилось. – Может, прекратишь психовать по любому поводу? – как-то миролюбиво предложил он Таа, когда тот в очередной раз незаметно переменился в лице и настроении. В тот день они специально встретились, чтобы сходить на летний фестиваль, но Таа заранее явился хмурый и бледный, и Манабу сразу понял, что день будет плохим для них обоих. Он не помнил, что ответил тогда Таа, но, конечно, ни к чему хорошему совет не привел. Манабу давно перестал акцентировать внимание на взрывном характере Таа и предпочитал не лезть под горячую руку, по почему-то раз за разом, несмотря на все усилия по избежанию конфликтов, именно он оказывался под ударом. "У меня просто было плохое настроение", – обычно говорил Таа, но такое объяснение не устраивало Манабу. Плохое настроение проходило, Таа извинялся и обещал больше не срываться, а потом все повторялось по кругу, вырваться из которого не получалось. С появлением в жизни Манабу Казуки вспышки плохого настроения Таа начали носить совсем уж регулярный характер. – Опять ты с этим дебилом таскаешься? – бросил ему однажды Таа с холодным пренебрежением в голосе, и Манабу словно кожей ощутил исходящие от него волны агрессии. Он как раз возвращался с репетиции, когда на пути ему встретился Таа: будто бы случайно, хотя Манабу слабо в это верил. Сегодня они не должны были встречаться, Манабу заранее предупредил, что они перенесли репетицию, чтобы успеть к грядущему фестивалю и первому настоящему концерту. – У дебила есть имя и у нас есть группа, – как можно спокойнее ответил он, а Таа только хмыкнул, неприятно скривив губы: – Не группа, а сборище тусклых посредственностей. Манабу никогда не говорил, как глубоко ранили его обидные слова, брошенные Таа будто бы случайно, как бы невзначай. Он всегда подозревал, что Таа все прекрасно понимает, но не прекращает, будто проверяя предел терпения окружающих его людей. У него было мало друзей – как бы даже не один Манабу, – а товарищи по подработке или знакомые из колледжа не раз критиковались Таа в их отсутствие. Его натянутые отношения с людьми, чрезвычайно резкие перемены в настроении и нежелание контролировать свои эмоции можно было бы списать на сложный характер, что Манабу и делал, принимая это как данность, но каждый раз, слыша очередную грубость или будучи втянутым в новый спор с Таа, он понимал, как медленно заканчивается и терпение, и все светлые чувства, которые он питал к другу. С каким-то завидным упорством Таа не уставал критиковать любимое хобби Манабу, отказываясь принимать всерьез его любительскую группу, которая пока мало чего добилась, но в которую верил и Манабу, и Казуки, и остальные парни-музыканты. Даже когда Казуки удалось договориться о первом концерте в клубе, о чем Манабу сразу же сообщил Таа, не оценив его скверный настрой, надеясь на поддержку и понимание, Таа раскритиковал все в пух и прах, закончив свою тираду выводом, что Манабу просирает свое время. – Я не спрашивал совета, если что, – намекнул он, уже поняв, что разговор продолжать не стоит, и избегая смотреть в лицо Таа. Внутри закипала обида, но выплескивать ее, доставлять Таа удовольствие, демонстрируя слабость, как он тогда считал, Манабу не желал. – Ты мне потом спасибо за совет скажешь, – в голосе Таа звучали нотки превосходства и ни толики понимания. Манабу ожидал вежливой радости или хотя бы сухого "поздравляю", но вместо этого он снова почувствовал, как далеки они с Таа друг от друга. Конечно, вполне естественно, что Манабу почти перестал делиться с ним новостями, и больше времени проводил на репетициях или с Казуки, у которого проблем с пониманием не было. – Представь, как круто: гаснет свет, все хлопают, ты ударяешь по струнам, бам! Казуки дернулся, изображая не то струну, не то собственную радость от предстоящего концерта, а Манабу рассмеялся, позволяя ему себя обнять. – …И потом фанатки будут кричать наши имена и хлопать… – шепот щекотал ухо, и Манабу не мог перестать смеяться. Ему было легко и спокойно в компании Казуки и его фантазий – рядом с Казуки, который мысленно уже обзавелся толпой кричащих фанаток и купался в лучах славы. Мечтам не суждено было сбыться, но это было не важно ни тогда, ни позже, когда группа развалилась. Важнее было ощущение единения, чего-то общего для них двоих, чего у Манабу никогда так и не получилось обрести с Таа. Они все еще общались, хотя виделись все реже из-за занятости Манабу, а в редкие встречи чаще занимались сексом, чем говорили о чем-то. Они не строили планов с Таа, как это было с Казуки, не смеялись над чем-то вместе – Манабу вообще почти забыл, что Таа умеет громко и заливисто хохотать, радость жизни будто покинула его, уступив место тревожности, раздражительности и подозрительности. И именно последнее стало причиной их расставания, глупого и некрасивого. Позже, с годами, Манабу часто вспоминал тот день, который должен был стать для него счастливым, день их первого выступления. Все было как Казуки и предполагал: тесный прокуренный клуб с плохой аппаратурой, вкусное пиво и куча зрителей, пришедших послушать несколько таких же новых и неопытных групп, какими были и они. Несмотря на скромный масштаб, у Манабу все равно заходилось от волнения сердце, а руки крепко сжимали гриф гитары, словно кто-то мог отобрать его. Манабу запомнил то ощущение эйфории, те эмоции, которые его переполняли, пока он щурился от яркого света, слушая последние аккорды их песни. Казуки стоял рядом с ним, так же счастливо сияя и глядя в зал, и Манабу невольно копировал его улыбку и уверенность. Они отыграли всего четыре песни, но зал ожидаемо хлопал, а уходить со сцены не хотелось, и Манабу понял, что это его призвание. Он держал гитару, прижимая к груди, когда уходил за сцену, о чем-то смеялся и отвечал согруппникам, а потом они с Казуки долго стояли в опустевшем коридоре и целовались, и пальцы Казуки лезли под ремень брюк, а Манабу смеялся в поцелуй. Он даже не думал о том, что их могут заметить, а если и заметят, то что? Он был по-настоящему счастлив в этот вечер, и так должно было продолжаться до утра, если бы все не пошло наперекосяк. Они вышли из клуба все вместе, чтобы отправиться в бар по соседству и продолжить отмечать первое выступление там, но, едва переступив порог клуба и вдохнув ночной свежий воздух, краем глаза Манабу заметил движение справа от себя. – Привет, – заметил его взгляд Таа. Ссутулившись, он стоял совсем близко, прислонившись спиной к железной двери клуба. Он смотрел только на Манабу, не замечая людей вокруг, и в его взгляде читалось что-то незнакомое. – Я сейчас догоню, – окликнул он Казуки, и тот, обернувшись, тоже заметил Таа. Они никогда не общались, да и пересекаться им довелось от силы пару раз, но, видимо, что-то во взгляде Таа ему не понравилось, и вместо молчаливого согласия Казуки сделал шаг вперед к Манабу, чтобы встать между ним и Таа. – Все нормально? – нарочито громко спросил он, пока Манабу думал, что происходит чертова катастрофа: в потемневших глазах Таа читалось нечто похожее на его мысли, и меньшее, чего сейчас хотел бы Манабу – это громкой сцены у всех на виду. В том, что Таа пребывал в сквернейшем из своих настроений, сомнений не было. – Все путем, – заверил он Казуки, улыбнувшись. – Вы идите. Манабу чувствовал, что Казуки не очень-то ему поверил, но ему хватило такта кивнуть и отправиться вместе с ребятами в клуб, оставив Манабу и его друга одних в свете фонаря. Они стояли в тишине, и Манабу поежился не то от ночной прохлады, не то от холодного взгляда Таа, которым тот буравил его. Говорить было нечего, Манабу не ожидал, что встретит Таа сегодня, даже думать о нем забыл. – Ничего не скажешь? – наконец произнес Таа, и Манабу вздохнул. "Начинается", – подумал он про себя, безошибочно оценив тон Таа. – Не ожидал тебя здесь увидеть, – полувопросительно ответил он, и, видимо, такой ответ Таа не понравился. – Я уж заметил, – усмехнулся он, но не изобразил и тени улыбки. – Видел тебя с этим… С этим типом. – С Казуки? – дождавшись утвердительного кивка, Манабу согласился: – Мы в одной группе, если ты забыл. – Это ты, кажется, забыл, что ты встречаешься со мной, а не с ним, – выпалил Таа, и Манабу все стало понятно: и сама сцена, и страдальческое выражение лица Таа говорили о том, что этот разговор затевался ради одного. – Ты снова следил? Собственные слова резанули слух, и некстати Манабу подумал, что такого разговора вообще быть не должно. Он не должен стоять и оправдываться, а Таа не должен следить за ним так, словно пытался уличить в чем-то. Его постоянная подозрительность, якобы случайные встречи после репетиций, подглядывания в экран телефона, когда Манабу набирал кому-то сообщение – все казалось таким привычным и таким неправильным. И сегодня Таа явно оказался у клуба неслучайно: он знал, что у Манабу выступление, и заранее предупредил, что не придет, сославшись на какие-то дела. Предупредил хотя бы без сцены, чему Манабу был рад, пока не понял, что ничем Таа не был занят, он просто хотел, чтобы на концерте Манабу не догадался о его присутствии. – За вами даже следить не надо, – выплюнул Таа, скривившись. – Этим ты и занимаешься со своей группой – сосешься с придурком в коридоре? Манабу молчал, глядя на Таа и отмечая, как тот поджимает от злости губы, контролируя себя, что обычно длилось недолго. За этим последует новая тирада, обвинения, и все, что будет нужно Таа – это услышать оправдания, чтобы продолжать манипулировать. Манабу знал, что все пойдет по уже знакомому сценарию, и в голове крутилась только одна мысль: он устал. Устал от недоверия и слежки, от того, что Таа постоянно давит на него, устал от ощущения собственной вины и эмоциональных качелей. Манабу устал от того, что интимные отношения испортили всю их многолетнюю дружбу, и теперь ему хотелось лишь одного – чтобы его оставили в покое. Ему казалось, что он все это говорит вслух, но Манабу молчал, а Таа выжидающе смотрел на него, как удав смотрит на свою добычу, оказавшуюся в ловушке. Спустя годы, раз за разом вспоминая тот летний вечер и разговор, ставший последним, Манабу думал о том, что вел себя неправильно, но признать это в моменте не нашлось сил. Ему казалось, что во всем виноват именно Таа, и это было настолько очевидно, что даже не стоило объяснять и уж тем более искать компромисс. Просто в тот миг ощущение тяжести от этой удушающей любви и ревности накатило на Манабу, накрыв его с головой, отключив разом все эмоции, иссушив его. Он тогда так ничего и не объяснил Таа, не извинился за измену, и это потом долго преследовало его в мыслях. Конечно, понимание того, что нужно было сказать, пришло гораздо позже, а в ту ночь Манабу только и смог, что высказать Таа, как он устал от него. Кажется, он озвучил ему то, что по-настоящему думал, но чувство неправильности на покидало ни в ту ночь, ни позже. Таа молчал, даже не устроив разборок, когда Манабу просто сказал, что уходит. Не к Казуки – хотя, конечно, отношения с ним начались после расставания с Таа, захлестнув Манабу с головой, – а уходит от Таа. – Да пошел ты, – бросил тогда ему Таа и, развернувшись, ушел первым, оставив Манабу стоять в желтом свете фонарей посреди пустой улицы. Манабу так опешил, не веря, ожидая, что сейчас Таа точно вернется и все же устроит истерику, обвиняя его во всех смертных грехах. Но этого не произошло: Таа просто исчез, растворившись в темноте уходящей вдаль улицы. В тот миг Манабу почти ничего не почувствовал – не впервые они разбегались в разные стороны после ссоры. Он даже не сомневался, что уже завтра, в крайнем случае через пару дней, Таа сам придет, и все начнется по новой – секс, крики, обиды, недолгое перемирие, снова ссоры. На протяжении всего разговора Таа держал руку в кармане – Манабу не обратил на это внимания. И так не узнал, что Таа все это время сжимал пальцами диск в простенький бумажной обложке – записанный практически на коленке сингл их группы, который они раздавали всем желающим, кто пришел на выступление.

VI

И вот прошло уже почти пятнадцать лет, а Таа так и не вернулся. Манабу ни разу не говорил с ним с того дня – вскоре после их расставания они с Казуки и остальными согруппниками отправились покорять Токио, где примерно через год расстались, а группа их развалилась. В Сидзуоку за последовавшие годы Манабу приезжал лишь несколько раз, но с Таа не виделся, а когда популярности набрали соцсети, нашел его там и узнал, что Таа тоже уже давно живет в пригороде Токио. Вот только встретиться случайно в столь огромном мегаполисе было невозможно. Иногда, но все же чаще, чем хотелось бы, Манабу заглядывал на его страницы, однако Таа публиковал не много информации о себе, а последнее фото обновилось года два назад. Внешне Таа мало изменился, а вот чем он живет, с кем живет, где работает, Манабу не смог определить, пускай и продолжал проверять, не выложит ли Таа новую фотографию, не напишет ли новый пост. – Только ты один виноват со всем, что случилось, – Саюри крутилась на его рабочем кресле из стороны в сторону, и оно неприятно поскрипывало – Манабу в очередной раз сделал мысленную заметку что-то с этим сделать, потому что звук был просто невыносимым. – Я ж не спорю, – вяло отозвался он. Вытянувшись на диване и глядя в потолок, Манабу чувствовал себя как на приеме у психотерапевта – из тех, что показывают в американских фильмах. Правда, доктор ему достался недобрый – сестра никогда не стеснялась в выражениях, если хотела сообщить Манабу, какой он идиот. – Даже если ты его не любил, надо было по-человечески расстаться, а не изменять ему за спиной. На это Манабу только глаза прикрыл и отвечать ничего не стал. Конечно, надо было. Саюри была единственным человеком в мире, который был в курсе той давней истории – истории долгой дружбы и несчастливой любви Манабу и Таа. И только она одна могла высказать Манабу в лицо всю правду. Впрочем, от слов ее не становилось легче – скорее, наоборот. – Ты вроде как еще не старый, – помолчав и не дождавшись его ответа, снова заговорила Саюри. – Тебе и сорока еще нет. Но жизнь свою ты просираешь, уж прости. – Не прощу, – проворчал Манабу и недовольно посмотрел на девушку, которая в очередной раз крутанулась на кресле с кошмарным скрежещущим звуком. – Образования нет, карьера не складывается от слова совсем. Музыкантом ты так и не стал – все дергал свою одну струну, а нормально играть не научился. Группу в итоге тоже просрали. – Ты говоришь мне это чуть ли не каждый день. – И буду дальше говорить, пока ты что-нибудь не изменишь. Знаешь, что? Казуки твой по сравнению с Таа – отморозок в квадрате. Как можно было вляпаться в такого? Таа хотя бы человек порядочный. – Это ты тоже уже говорила, – Манабу устало закрыл глаза. – И вот честно, можно еще как-то пережить плохую работу и финансовые проблемы, но нельзя оставаться одиноким. Это вредно для здоровья, в первую очередь для твоего психического здоровья. Саюри продолжала негодовать и распыляться – сегодня она явно пришла в настроении припомнить Манабу все его жизненные неудачи. Он не хотел спорить и старался не слушать, но звонкий голос сестры мог пробиться даже через самую плотную пелену его невеселых мыслей. – Что ты хочешь от меня? – наконец не выдержав, Манабу перебил Саюри. – Чтобы я пошел к Таа и попросил его вернуться? Я не хочу к нему возвращаться. В этом мире вообще существует хоть один человек, который желал бы вернуться к своему первому парню из школы? – Нет, не существует, – убежденно заверила его Саюри. – Но кое-что все же надо сделать. Например, попросить прощения. Не находишь? "Не нахожу", – хотел огрызнуться Манабу, но в последний момент прикусил язык. Потому что Саюри была права. Попросить прощения – вот что должен был сделать Манабу еще много лет назад. Влюбленной пары из них с Таа так и не вышло – будучи откровенным с самим собой, Манабу приходил к выводу, что он никогда не любил Таа по-настоящему, а тот, напротив, любил слишком сильно. Вот только спустя годы, спустя десяток других партнеров, Манабу пришел к пониманию, что чувства Таа были самым лучшим, самым светлым и чистым, что случалось с ним в жизни. Чувства, которые он не ценил и предал. С высоты жизненного опыта и не одной прочитанной статьи по психологии Манабу понимал, что их отношения сейчас назвали бы созависимыми, абьюзивными и еще черт знает какими, но все же Таа был единственным, кто любил Манабу так искренне, так всепоглощающе и жадно. Этому могли придумать какие угодно названия, а память все равно стерла все плохое, оставив только ощущение давно ушедшей и безвозвратно потерянной настоящей любви. – Ты хуже столетнего деда, – продолжала ворчать Саюри. – Уже забыл, когда последний раз был на настоящем свидании. И друзей у тебя нет. Сидишь в своей норе, как крот, совсем одинокий и никому не нужный. – Ну почему никому? – слабо улыбнулся Манабу. – Тебе, например, я очень даже нужен. На несколько мгновений в комнате повисла тишина, Саюри даже перестала крутиться в кресле. Она помолчала немного, потом тихо вздохнула. – Манабу. Не обманывай себя. Ты ведь прекрасно помнишь, что я умерла. С силой зажмурившись так, что больно стало глазам, Манабу почувствовал сильное головокружение, а когда снова открыл глаза, Саюри в комнате уже не было – как не было и все это время. Сестра умерла восемь лет назад, когда Манабу уже жил в Токио. Она приехала навестить родителей, заболела там, и болезнь, в первый момент больше похожая на обыкновенную простуду, неожиданно оказалась чем-то куда более серьезным: Саюри впала в кому и через несколько дней скоропостижно умерла в больнице. Манабу даже не знал, что такое может случиться в современном мире, когда медицина семимильными шагами двигалась вперед. Зато Манабу всегда знал, что Саюри была любимицей родителей: в дочери они души не чаяли, а вот Манабу в их глазах сильно отставал от красавицы и отличницы старшей сестры. В Саюри они видели смысл жизни, а после ее смерти этот смысл утратили. И отец, и мать начали болеть, через несколько лет их и без того не слишком успешное предприятие – старенькое кафе – разорилось, и его пришлось продать. Незаметно и постепенно общение Манабу с родителями прекратилось и теперь сводилось лишь к редким созвонам на праздниках. Он чувствовал, что не особо им интересен – что им теперь вообще ничего не интересно. Родители остались один на один со своим горем, а Манабу – со своим, и, не имея ни друзей, ни увлечений, постоянно вел безмолвный диалог с сестрой, которая была его лучшим другом, если не считать Таа. Сумасшедшим себя Манабу не считал, он всегда отдавал себе отчет в том, что Саюри больше нет. И лишь иногда, вот как сейчас, он забывался, и на краткий миг ему казалось, что та по-прежнему рядом, ругает и поддерживает его, и он не совсем одинок. Со вздохом Манабу сел на диване, а потом поднялся и направился в ванную, чтобы умыться. Глаза резало то ли от непролитых слез, то ли от усталости. Проходя мимо рабочего кресла, он толкнул спинку рукой, и оно со скрипом повернулось вокруг своей оси. Саюри исчезла из его дома, но Манабу знал, что уже завтра она вернется, и они снова будут вести свои бесконечные разговоры.

VII

В тот вечер Манабу возвращался домой поздно, уже затемно. Не оттого, что у него неожиданно появились неотложные дела, а просто потому, что в какой-то момент понял: уже четыре дня он вообще не выходил из дому и ни с кем не разговаривал. Моросил мелкий, пусть и не холодный дождь, но, так как блуждая по кварталам и переулкам, ушел он далеко, по возвращении домой с волос капала вода, а ледяные руки пришлось засунуть в карманы. Жил Манабу на втором этаже, потому к лифту не пошел, а поднялся просто по ступенькам. Отчего-то сенсорный датчик на светильнике не сработал, свет не зажегся, когда он ступил в открытый коридор, ведущий к его квартире, и от неожиданности Манабу вздрогнул, заметив темный силуэт на бортике ограждения всего в каком-то десятке метров от себя. Словно отреагировав не на движение, а на секундный страх Манабу, свет вспыхнул, и он в тот же миг оторопел еще сильнее, чем когда увидел неясную тень в полумраке. На перилах, свесив свои длинные ноги, которые совсем чуть-чуть не доставали до пола, сидел Таа и смотрел на Манабу ничего не выражавшим взглядом. Невольно и даже не заметив этого, Манабу отступил на шаг назад и прошептал, не услышав собственный голос: – Таа?.. Лишь после этого, будто очнувшись, Таа неуклюже спрыгнул на пол и улыбнулся такой знакомой и одновременно почти забытой улыбкой: – Привет, Манабу. Манабу помнил, что подобное выражение лица у Таа бывало только в случаях, когда он был расстроен, неприятно удивлен, зол – когда ему было некомфортно. – Что ты тут делаешь? – все так же тихо произнес Манабу. То ли голос у него сел из-за того, что он молчал слишком долго, то ли весь мир вокруг погрузился в странную вязкую тишину. И, опомнившись, он добавил: – Привет. Опустив взгляд, Таа покачал головой, словно о чем-то спорил сам с собой, а потом неожиданно выдал: – Мне кажется, ты давно хотел со мной поговорить. На мгновение Манабу решил, что спит – слишком уж нереальна была эта сцена. Но тут же тряхнул головой: сон и явь могут путать только герои романтических романов, в жизни же, если закрадываются сомнения, не спишь ли ты, значит, что точно не спишь. – Д-да, – с трудом выдавил Манабу и вытащил из кармана ключи. – Конечно. Заходи. Как ты меня нашел? Вопрос был глупым: существовал десяток способов узнать адрес Манабу, и самый простой – спросить у его родителей, ведь те по-прежнему жили в Сидзуоке и точно не отказались бы поделиться любой информацией с другом детства своего сына, которого знали всю жизнь. Но Таа вопрос почему-то проигнорировал, он молча стоял за спиной Манабу, пока тот пытался попасть ключом в скважину – руки подрагивали. – У меня это… Не очень чисто, – обернувшись через плечо, Манабу попытался улыбнуться, но вместо этого у него вдруг вырвался нервный смешок, за который он тут же мысленно дал себе по голове. – Ничего, – ответил Таа, снова улыбнувшись, и вдруг невпопад добавил: – Рад тебя видеть. Ты, оказывается, совсем не изменился. – Ты тоже, – буркнул Манабу и наконец толкнул дверь в темноту квартиры. На самом деле, Манабу даже сложно было сказать, изменился Таа или нет: он слишком часто следил за ним в соцсетях, и, хотя Таа не так чтобы постоянно делился фото, Манабу уже знал, что тот отпустил до неприличия длинные волосы, которые выкрасил в пепельный цвет, и предпочитал носить то ли серые, то ли голубые линзы – на фото не всегда было понятно. Новый образ Таа очень шел, а Манабу гадал, чем тот занимался. Похож он был то ли на художника, то ли на музыканта. – Присаживайся, – предложил Манабу, указав на единственный диван, а сам шагнул к холодильнику, почти уверенный, что предложить гостю будет нечего. Боковым зрением он видел, как Таа помедлил, прежде чем принять предложение, и от этого Манабу прошило чувством дежавю, как несильным разрядом тока. Тот и раньше иногда впадал в такой странный ступор, когда каждое решение принимал с секундным замешательством. Вроде бы раньше Манабу это неслабо бесило, а сейчас он не чувствовал ничего, кроме почти невыносимой ностальгии: столько лет прошло, а ощущение, что Таа для него родной человек, не пропало. В холодильнике ожидаемо не обнаружилось ничего кроме пива, и Манабу вытащил сразу две бутылки, подцепив пальцами одной руки под горлышка. – Прости, больше ничего нет, – оправдался он, поставив уже открытую бутылку на столик перед Таа, а из второй сделал торопливый большой глоток. Наконец ему удалось взять себя в руки и немного успокоиться. Когда он провел свободной рукой по волосам, то понял, что те все еще мокрые от дождя, и куртка тоже мокрая – в ней было невыносимо холодно. Манабу даже показалось, что температура в помещении упала на пару градусов. В другой ситуации он отправился бы в ванную и высушил волосы, но сейчас опасался оставить Таа одного – казалось, что стоит отвернуться, и тот исчезнет. – Спасибо, – поблагодарил Таа, взглянув на бутылку, но в руки ее не взял. Его пальцы были переплетены в плотный замок, и Манабу подумал, что тот напряжен даже больше него – должно быть, для Таа эта встреча стала непростым решением. – Ты знаешь, я как раз недавно о тебе вспоминал, – решил первым начать Манабу, выпутываясь из мокрых рукавов. "Точнее, я о тебе всегда вспоминаю", – мог бы уточнить он, но скорее откусил бы себе язык, чем признался в этом. Склонив голову набок, Таа внимательно смотрел на него, и в выражении его лица Манабу опять не удавалось ничего прочесть – ни насмешки, ни удивления. Старый друг глядел на него так, как если бы Манабу говорил о каких-то всем известных и не очень интересных фактах, вроде того, что за летом приходит осень. – Мне давно следовало с тобой встретиться, – добавил Манабу и вдруг понял, что эта фраза далась ему уже легче. – Мне тоже. Зря я откладывал раньше. Слова Таа прозвучали странно, в них словно было скрытое значение, но Манабу не стал задумываться об этом. Он почувствовал неожиданную легкость. В конце концов, что ему было терять? Что случится, если он озвучит все то, что мешало жить ему уже много лет? Как будто Таа мог ему сделать что-то за честность. Как будто Манабу могло стать хуже, чем уже было. – Я должен попросить у тебя прощения, – решительно произнес он и отставил пиво в сторону – бутылка в руках стала мешать. – Должен был сделать это еще десять лет назад. – Ты не… – начал было Таа снова с какой-то неестественной улыбкой, но Манабу сердито перебил его. – Должен был. И мне жаль, что я этого не сделал. А потом Манабу как будто прорвало. Мысли и чувства, которые он копил годами, облеченные в слова, хлынули из него потоком. – Ты даже не представляешь, как часто я воображал этот наш разговор, – стоя спиной к кухонному столу, Манабу, вывернув кисти рук, умудрился вцепиться в столешницу пальцами, но даже не задумывался, как напряженно выглядит сейчас. – Сначала думал, скажу тебе, что с Казуки по глупости вышло. А потом подумал, что по глупости вышло у нас с тобой. Таа лишь моргнул в ответ на эти слова, хотя в своих фантазиях Манабу нередко воображал, как тот выходит из себя и начинает метаться по комнате, не в силах сидеть спокойно и слушать такую правду. За время, что они не виделись, Таа не мог не измениться – не повзрослеть. А может, просто разлюбил Манабу, и это тоже было хорошо – Манабу был бы рад узнать об этом. – Мы с тобой были отличными друзьями, зря мы тогда решили что-то изменить, – продолжил Манабу, и Таа на это покачал головой: – Нам было мало лет… – Само собой! – перебил Манабу. – Иначе, наверное, у нас тогда и не получилось бы, но все равно, мне кажется, это была ошибка. Он мог бы добавить, что сам он ни любви, ни близости от Таа не ждал – на самом деле, он никогда и не любил его по-настоящему, и Манабу было вполне по силам остаться друзьями. Но озвучить подобное означало переложить всю вину на Таа, а он не хотел этого делать. – Когда появился Казуки, мне крышу снесло. Веришь, я вообще не очень помню, как все развивалось – все просто понеслось. Если бы его гость как-то остро реагировал на услышанные слова, если бы пытался перебивать, Манабу не смог бы выложить все, что чувствовал. Но Таа действительно казался уже совсем другим человеком – человеком, способным слушать, без эмоций – таким, каким он не был прежде. И Манабу рассказал обо всем, не приукрашивая и честно. Как быстро закончилась его история с Казуки – даже быстрее, чем началась, и не оставила после себя ничего – ни сожалений, ни важных воспоминаний. Как Манабу упустил время и не поступил в университет, не стал студентом, да и музыкантом тоже не стал. – А теперь я вообще не знаю, что мне делать, – с несчастной улыбкой добавил он. – Чем заниматься? Я не знаю, чего хочу. Вот ты, кем ты работаешь? – Я пою, – смущенно улыбнулся Таа. – Представляешь? – Вау, – догадываясь о том, что Таа может быть музыкантом, Манабу даже не предполагал, что тот может именно петь. – Ты же… Ты же вроде раньше никогда не пел? – Ну вот, – развел руками он. – А ты чем занимаешься? Как на духу Манабу выложил ему всю подноготную о его профессиональных метаниях, о десятке дурацких бесперспективных работ, который он успел сменить. Словно не было долгих лет между ними, и Манабу было легко и просто рядом со своим лучшим другом, перед которым не надо казаться лучше, чем ты есть. А следом Манабу рассказал и о своей личной жизни, которая тоже хронически не ладилась, и любые отношения редко длились больше месяца. – Ты знаешь, – закрыв глаза, чтобы не смотреть на Таа, Манабу набрал воздуха в грудь. – Сейчас мне кажется, что это ты виноват. И когда Таа недоверчиво хмыкнул, Манабу поспешил продолжить, чтобы тот не перебил его: – Мне кажется, что я всех сравниваю с тобой. Мне кажется, что никто не любил меня, как ты. И не будет уже. Даже во сне Манабу не мог представить, что когда-то сможет сказать Таа эти слова. Он понимал, что говорит неубедительно и сбивчиво, и "мне кажется" повторяет слишком часто, но все правильные, выверенные фразы вылетели из головы. Решительно он поднял взгляд, чтобы посмотреть на Таа, и увидел, что теперь тот на него не смотрит, а изучает свои колени. – Прости меня, Таа. За все, что я сделал. Голову Таа поднял, но смотрел по-прежнему куда-то в сторону, и Манабу решил, что так даже лучше – вынести прямой взгляд было бы сложно для них обоих. – Я простил тебя в тот же день, когда мы расстались, Манабу, – наконец негромко произнес он. – Я ведь так тебя любил. Только сейчас Манабу заметил, что уже какое-то время стоит, обхватив себя руками, и что его колотит слабая, но все равно ощутимая дрожь. – Ты меня тоже прости, – добавил Таа. – Тебе со мной пришлось трудно. – Вот уж кому точно не следует просить прощения, так это тебе, – горько усмехнулся Манабу. Повисшая тишина была неловкой и некомфортной. Необъяснимая легкость, с которой Манабу не замолкал перед этим, исчезла, как только стало не о чем больше говорить. И Таа, должно быть, тоже почувствовал это – он поднялся на ноги. Пиво на столике перед ним так и осталось нетронутым. – Мне пора, Манабу, я и так задержался. – Да. Да, конечно, – пробормотал в ответ тот и заставил себя оторваться от стола, к которому прижимался на протяжении всего разговора. – Спасибо, что… В смысле, я очень рад, что ты пришел. Когда они уже стояли на пороге и Манабу пытался подобрать правильные слова, чтобы спросить, можно ли им поддерживать какую-то связь, обменяться телефонными номерами хотя бы, Таа его обнял. Это было так внезапно и одновременно уместно, что Манабу сперва замер, а потом выдохнул и некрепко стиснул плечи Таа. От него ничем не пахло, хотя Манабу надеялся услышать знакомый и вместе с тем забытый запах волос Таа. В тот же миг Манабу пробило дрожью, в позвоночник одновременно вонзился десяток ледяных игл, и Таа, почувствовав, как он напрягся, тут же отпустил. – Прощай, Манабу, – тихо произнес он. Его лицо было в каких-то сантиметрах от лица Манабу – хорошо знакомое, изменившееся намного меньше, чем показалось сначала. – Как думаешь, может, нам стоит иногда общаться? – у Манабу слегка кружилась голова, когда он все же решился произнести свой вопрос. – Ну, не знаю… Созваниваться на Рождество там или еще что-то? – Не получится, Манабу. Хотя я бы очень этого хотел. От такого ответа Манабу больно кольнуло разочарованием, но он постарался не подать виду. – Конечно. Как скажешь, – он изобразил вымученную улыбку, но Таа ее уже не увидел: отвернувшись, он зашагал по длинному пролету к лестнице. Сенсорный светильник, явно неисправный, опять не включился, и только свет города снаружи позволил Манабу увидеть, как силуэт его старого друга растворяется в полумраке. "Прощай, Таа", – мысленно произнес он, поспешно отступив в квартиру и закрыв за собой дверь. Манабу не хотел, чтобы Таа обернулся и увидел, как он стоит и не уходит, глядя ему вослед.

***

Когда зазвонил телефон, Манабу еще некоторое время балансировал на грани сна, осознавая, что до конца не проснулся, и думая, что трели, которые он слышит, это продолжение сновидения. А потом он раскрыл глаза, и за миг в его голове пронеслось несколько мыслей: телефон действительно звонил, похоже, сам Манабу проспал начало рабочего дня, а еще к нему вчера заходил Таа – от мысли об этом сжалось сердце. Несколько раз моргнув, он начал шарить по ночному столику, а потом понял, что телефон оставил на полу у кровати. На беззвучный режим ставить мобильный по ночам Манабу перестал уже давно – ему крайне редко кто-то звонил, и уж тем более в неурочное время, звуки же сообщений его обычно не будили. Утро было каким-то из ряда вон выходящим, и Манабу сразу почувствовал неладное – что-то нехорошее произошло. На дисплее высвечивался номер матери – Манабу понадобилось несколько раз моргнуть, чтобы прочесть, без очков он видел плохо. В полной уверенности, что сейчас услышит какую-то скорбную новость, он прижал телефон к уху. – Алло? – голос спросонья был хриплым. – Здравствуй, Манабу. Так сразу сказать, когда он в последний раз слышал голос матери, Манабу не мог. Должно быть, когда поздравлял ее с днем рождения. Сейчас сложно было определить, какие именно у него были интонации, но Манабу за секунды успел себя накрутить и решил, что мать явно чем-то расстроена. – Привет, – и, не дожидаясь продолжения, сразу спросил: – Что-то случилось? На том конце послышался долгий вздох, и Манабу, успевший сесть на постели и опустить ноги на холодный пол, был почти готов услышать рыдания, однако ошибся: мать ответила ему спокойно, пусть и невесело. – Манабу, мне очень жаль, но у меня плохие новости. – Что с папой? С отцом Манабу общался еще реже, чем с матерью, тот всегда жил работой – своей удонной, пока ее еще не продали, а еще больше жизни любил Саюри. После ее смерти Манабу сомневался, что тот вообще его замечает, даже когда они находились вместе в одной комнате. – О, нет-нет, что ты, с ним все в порядке, – поспешила заверить его мать. – Я тебе по другой причине звоню. Несчастье случилось с твоим другом детства, с Таа. Вы хоть не общались давно, но ты же помнишь его? Вчера вечером он разбился в аварии. Было уже поздно, около десяти вечера, когда соседка нам сообщила, но я не стала тебе звонить, вдруг ты спишь… – Стоп. Стой, – Манабу почудилось, что из легких выбили весь воздух. – Как разбился? Это невозможно, мы ведь только вчера… Повисла напряженная пауза, и мать, помедлив, осторожно спросила: – Только вчера что? "Десять вечера, – стучало у Манабу в висках. – Десять вечера…" Во сколько Таа приходил к нему накануне? Было уже темно. Манабу не помнил, который был час, но уж точно позже десяти, потому что только в девять он закончил с работой и пошел прогуляться. И гулял он долго, больше часа, промок потом до нитки, когда дождь пошел. – Манабу, мне очень жаль, – опять повторила мать, не дождавшись ответа. – Такая трагедия. Две машины столкнулись. Шел сильный дождь, была плохая видимость. Водитель второй машины… Она продолжала говорить что-то еще, но Манабу уже не слышал, хотя по-прежнему держал мобильный в руке и даже что-то утвердительно отвечал, когда было нужно. Широко распахнутыми глазами он смотрел в одну точку на стене и ничего при этом не видел. Он не испытывал ни ужаса из-за смерти Таа, ни страха, что все же сошел с ума от одиночества и начал видеть призраков прошлого. Манабу даже не задался вопросом, действительно ли он встречался с Таа вчера или ему приснилось. Все это уже не имело значения, а важно было только одно – Таа больше нет, Таа умер. "Но какая разница?" – услышал он в голове голос Саюри и тут же с силой зажмурился, чтобы не увидеть сестру перед собой, как это обычно бывало. Его мать все еще продолжала говорить, но он опустил телефон на колени в сжатой ладони и слышал лишь обрывки ее слов. Какая разница для Манабу, жив Таа или нет, если последние годы тот оставался только в его воображении? Для него Таа умер в тот вечер, когда Манабу, наплевав на его чувства, расстался с ним в последний раз, даже не подозревая тогда, как спустя годы будет дорожить воспоминаниями о первой дружбе и лучшем друге. Воспоминания эти будут так хороши, а будущее – настолько пусто и безрадостно, что в конце концов прошлое станет для Манабу важнее жизни. Пустой жизни, в которой рядом с ним останутся только тени людей, которых больше нет. – Такая трагедия, такое горе… – доносилось до него издали из динамика телефона. Мать сокрушалась о смерти такого молодого человека, друга детства ее сына. А Манабу думал о том, что она права – смерть всегда боль и страдание для близких, и ведь ближе Таа у него никогда никого не было. Но даже если бы Таа оставался живым еще много лет, для Манабу это ничего не изменило бы. Потому что все, что у него оставалось, это только память.