Ein (nicht) angenehmer Fehler

Вечер затянулся, протекая так неспешно, точно густой мёд, намотанный на ложку-веретено. Алкоголя было совсем немного по меркам собравшейся вместе в силу более резонных обстоятельств, вызванных мировыми событиями, компании, но самогон русских Иванов оказался куда более обманчив, чем показался на первый взгляд. Началось с того, что кто-то из группы, опираясь на поговорку "Armut findet alle Wege und Stege", в конце-концов, решил во что бы то ни стало раздобыть хоть какой-нибудь вид горячительного. С алкоголем дела здесь обстояли куда хуже, чем с провизией или сигаретами. Может быть, офицерам в этом плане было легче, да только какой толк сравнивать их, простых солдат, и офицеров в привилегиях и поблажках, если и дураку заведомо ясно что и к чему? Хозяйка дома, молодая русская девчонка, едва достигшая середины девятнадцатилетия, честно прятала последнюю бутылку самогона, не ограничиваясь банальным "под подушку" или "в сарае за хламом", что немного продлило жизнь последней, но в конечном счёте не избавило от очевидной участи. В конце концов, самогон немцы нашли. Самый старший из них, Флайшер, с особенностями спиртных напитков как жителей Советского Союза, так и Польши, что уже была позади, был знаком чуть лучше остальных, заведомо зная, что закусывать в этом случае лучше часто, а количество того, что ты пьешь, регулировать, поскольку переоценив свои силы легко можно будет ужраться в животное. "Ужраться" не вышло бы в любом случае, с учётом того, что несчастную, даже не полную доверху бутылку мутной жидкости предстояло делить на восьмерых, да и распускать дисциплину среди солдат Харальд намерен не был, как бы легко и безоблачно не тянулось их пребывание в оккупированном Матеево. Однако, предостеречь подопечных о том, что особо жаловать их пьяные выходки никто не намерен, посчитал нужным. На дворе стоял август, самое его начало, и знойная погода ещё не скоро собиралась ослабить свою удушающую хватку. Доставалось даже к концу дня, и хотя солнце уже скрылось, чуть понижая градус воздуха снаружи, по общим меркам к десяти часам вечера по-прежнему стояла жара. Сидеть в доме сейчас казалось затеей даже более прохладной, чем отдыхать снаружи, и солдаты Вермахта, расстегнув кителя кто на половину, кто полностью, а кто и вовсе сняв, попрятались внутри, с хохотом поощряя того, кто до упрятанного в половицах самогона всё-таки добрался. Потянулось скромное в плане остальных аспектов пищи застолье, вскоре подключившее к себе не только травлю пережитых историй, но и распевание песен под предусмотрительно прихваченную с собой губную гармошку. Фридхельм, второй по возрасту из самых младших в группе, временно заселившейся именно в этот дом, и до войны не слишком разбирался в алкогольных напитках, скорее не прикасаясь к ним вообще (не считая только каких-нибудь исключений на праздниках и застольях), теперь сполна ощутил всю их лихость. Парень с самого начала не собирался пить больше рюмочки, опираясь не столько на соображения о том, что с непривычки легко охмелеет, сколько на простую неприязнь к этой затее. Ему и родной шнапс-то казался горьким огнём в горле, не доставляющим ничего кроме небольшого тепла и отдачи в носоглотку, не говоря уже о русском самогоне. Но не выпить с остальными, тем более, что это были его товарищи по оружию, люди, с которыми ему предстояло провести ещё бог знает сколько времени вместе, казалось неуважительным. Выпить "всего рюмочку" не вышло — пристал Бёмер, самый молодой из мужчин за столом, а вместе с ним подключился и его более зрелый дружок, Гольдшмидт. — Ну что ты, Фридхельм, как котёнок лакаешь? Чёрт знает, когда ещё так удача подвернётся, а ты носом воротишь! — Хилько, и без алкоголя слабо разбираясь в понятии личных границ других людей, приобнял его за плечи, притягивая ближе. — Оставь, Хилько. Другим же больше будет, — Пауль, сидящий рядом, прозвучал обыденно спокойно, но Фридхельм мог поклясться, что в его словах промелькнула усмешка. — Да я просто не знаю, как дрянь эту пить! Изволь, что не обзавёлся таким же опытом как ты... — парень замялся, но пододвинутую к нему заново наполненную рюмку отодвигать не стал. В общем, слово за слово, пошла и вторая. Удовольствие растягивалось, то и дело прерываясь то на пение, то на отстранённые темы, а затем, как бы между делом, самогон снова порционно разливался по кругу. Немцы шипели, кривились, но дело явно шло: через мгновение все дружно выдыхали не без заметного удовольствия. Для Фридхельма пошла и третья, и даже половина четвёртой... Когда именно он понял, что его мутит, сказать было трудно. Головокружение не обрушилось в один миг, подползая постепенно. "Вот идиот! Знаешь же, что не умеешь пить..." Выбравшись из-за небольшого стола, благо сидел он близко к краю, Фридхельм выскользнул на улицу — воздух в комнате внезапно показался слишком удушающим, ко всему прочему пропахнув спиртом и дымом, поскольку курили, по большей части, не отходя от места. Снаружи, как оказалось, уже царила ночь: десять часов вечера внезапно превратились в начало первого. Деревья рядом пошатывал небольшой ветерок, приятно мазнув по разгоряченной коже прохладным контрастом. Температура снаружи всё-таки упала до терпимого уровня, даруя нужную свежесть – не иначе как проделки приближающейся осени. На сельских улицах в это время суток уже давно было тихо, люди попрятались по домам, и без того не горя желанием высовываться наружу слишком часто, во избежание лишних встреч со шныряющими кругом солдатами. Где-то недалеко, кажется, из леса рядом, время от времени вскрикивала какая-то ночная птица, а трава под ногами тихо шелестела от прикосновений ветра. Нарушал всю эту умиротворяющую идиллию только балаган по ту сторону входной двери – товарищи не утихали ни на мгновение. Фридхельм поморщился, уловив призрак табачного дыма даже с такого расстояния, и зашагал прочь, в сторону стоящего вплотную к дому сарая. Сарай этот был небольшим, самым обычным, по всем правилам села, и в этом самом сарае в последнее время и жила та русская девушка, чьим этот место было по праву на самом деле. С Василисой Громовой у Фридхельма Шлёцера, как ему до сих пор казалось, выстроились вполне хорошие отношения. Немец относился к ней с уважением, искренне сожалея обстановке, в которой русская оказалась. Бывало, приносил ей часть своей порции, а то глядишь и вовсе всю, поскольку с пропитанием здесь было не сладко ещё и до начала войны, при советской власти, а уж с оккупацией и подселением в дома немецких солдат так и вовсе стало худо. Василиса парню открываться не спешила, но и не гнала, постепенно свыкаясь с фактом, что тому, судя по всему, никакой выгоды от неё не требовалось. Шлёцер взамен действительно ничего не просил, ведь помогал с делами по хозяйству и смягчал условия жизни в сарае не из выгоды, а из элементарного человеческого сострадания. Впрочем, нельзя было и сказать, что всем, что он испытывал, была только жалость... Фридхельм невольно зарделся, стоило только мыслям о темноволосой сельчанке снова промелькнуть в его голове. Василисе он, безусловно, симпатизировал. Это было сродни чему-то ненавязчивому, лёгкому, не требующему спешки и вызывающему только какой-то юношеский восторг. Он не мог сказать, нравился ли ей в ответ, но фактора того, что Громова, похоже, привыкла к его присутствию достаточно, чтобы по истечению пары месяцев вполне считать кем-то вроде друга или хорошего товарища ему вполне хватало. Шлёцер даже задумался, не зайти ли ему к Василисе прямо сейчас. Они обычно могли сидеть вместе в течение дня и иногда по вечерам, либо молча, наслаждаясь компанией друг друга, либо всё-таки пытаясь выстроить подобие диалога, попутно с трудом, но обучая собеседника своей речи. Постояв недалеко от полуприкрытой двери сарая, он так и не решился, в конечном счёте найдя не самой лучшей идею заходить к девушке в явно нетрезвом виде, когда бедолаге наверняка и без него хватало шума через стенку. Шуметь с Василисой Фридхельм, конечно, не собирался, однако отчётливо понимал, что выпивкой и прочей дрянью точно пропах, и стоит ему зайти внутрь – это амбре настигнет и русскую. К тому же, она наверняка могла слышать его голос, подпевающий не так давно общему хору так, что их, наверное, было слышно даже людям через дом. Стало стыдно, потому что получалось, что Фридхельм и сам являлся источником шума, просто знатно мешающего в столь поздний час в лучшем случае, и пробуждающем не лучшие чувства в душе у девчонки, оставшейся совсем одной и лишившейся всей семьи из-за тех самых немцев, пусть и не конкретно этой компании, в худшем. Помявшись у входа ещё с минуту, Шлёцер решил, что завтра обязательно извинится за весь этот шум-гам от своих товарищей, а заодно поможет Василисе с чем-нибудь в качестве дополнительной компенсации. Что ж, посиделкам в сарае сегодня быть не судьба, но и возвращаться в дом, назад к остальным, прямо сейчас Фридхельм особым желанием не горел. Мысль о горячем, спёртом воздухе там даже повлекла за собой слабые предпосылки тошноты. Чего-чего, а выворачиваться сегодня на траву в завершение всего уж точно не хотелось. Решив, что в дом можно будет зайти и попозже, когда дело уже более-менее будет близиться ко сну, коллективный пыл умерится, а алкоголь подойдёт к концу, Шлёцер остался наслаждаться ночной прохладой, прислонившись к боковой части сарая. Луна светила где-то в противоположной от него стороне, а падающие от крыши сарая тени надёжно укрывали его одиночную фигуру у постройки так, что со стороны можно было бы и не заметить, что там вообще кто-нибудь стоит. За стеной сарая не раздавалось абсолютно никаких звуков и Фридхельм подумал было, что Громовой, возможно, всё-таки удалось уснуть, не смотря на шум. — Не занято? Шлёцер едва не подпрыгнул на месте, лишь слабо дрогнув, когда откуда-то справа к нему совершенно неожиданно обратился знакомый голос. Повернув голову, он как-то неловко улыбнулся стоящему рядом Гельмуту, стыдясь мимолётного испуга. Солдат, называется, тьфу ты! — Нет. Нет, конечно... — Фридхельм для чего-то посторонился, как будто вокруг было мало места. Херберхольц на человека общительного походил слабо, большую часть времени отсыпаясь где-нибудь в стороне, когда предоставлялась такая возможность. Фридхельм плохо разбирался в темпераментах людей, но сдуру мог бы предположить, что Гельмут, скорее всего, просто был флегматиком, и отчасти тот действительно много в чём подпадал под критерии. Конфликты обходили Херберхольца стороной, как и прочая суета, а сам он чаще всего казался настолько умиротворённым и спокойным, что это было почти заразно. Такие качества Шлёцеру, успевшему хлебнуть доли дискомфорта от людей, с которыми приходилось делить жилье и паёк по службе, подходили более чем, от чего Гельмут довольно быстро завоевал первое место в его негласном списке товарищей. Он не был вспыльчив и резок как Графер, не лез с колкостями как юный Бёмер и не задирал нос как Кренц, от чего-то решивший, что статус идеального арийца и должные ему привилегии распространялись только на него одного, хоть в команде и числился третьим по счёту блондином. Словом, Гельмут не создавал совсем никаких неприятностей, а порой даже играл роль приятного кратковременного собеседника, что Шлёцеру, безусловно, с его-то кругом регулярного общения состоявшего из одной единственной русской, понимающей пятую часть его слов, было важно. — Надоели пьяные бредни или ты к ней? — Херберхольц многозначительно кивнул на сарай позади себя, как бы уточняя, не выбежал ли Фридхельм к своей подружке. В общем-то, знали почти все, так что никакой тайны не было. Гельмут относился к его дружбе с местным населением нейтрально, разумно считая, что это не его дело и Шлёцер сам решит с кем брататься. — И да, и нет, — Фридхельм поморщился от внезапно раздавшегося в левом виске покалывания. Холодный ветерок облегчил его состояние, однако помочь выветриться алкоголю из его крови уж точно не мог. — Просто не люблю пьянки, не даётся мне алкоголь и всё тут. Чёртов Хилько ещё и залил в меня сверх меры, чувствую себя так, словно до завтра не доживу. Гельмут хмыкнул, покосившись на своего товарища сверху вниз. Сам он не выпил и капли — вероятно, это его доля досталась совсем того не желающему Шлёцеру, а потому разделить не самые "приятные" ощущения от градуса с Фридхельмом он попросту не мог. Назад в дом Херберхоль не спешил, хотя и на диалог настроенным не казался, тупо глядя куда-то вверх и размышляя о чём-то своём. Такой расклад устраивал обоих, а Фридхельм, у которого звезды перед глазами порой словно бы начинали плыть, и вовсе не жаловался – всё равно он сейчас никакого внятного собеседника из себя не представил бы. — А ты чего здесь? — Помолчав с несколько минут, Фридхельм всё же решил уточнить в ответ. Должно быть, здесь Херберхольц разделил участь Василисы, потому что при пьяных криках нескольких человек в соседней комнате уснёт либо смертельно валящийся с ног, либо напрочь глухой. — Тебя искал, — Гельмут сверкнул зубами, вытаскивая из нагрудного кармана униформы сигарету. Фридхельм счёл это сарказмом, улыбнувшись в ответ: — Зря искал, я сейчас хуже овоща на огородах русских. Буду отвечать невпопад и с опозданием. Херберхольц задержал на нём взгляд, но умолчал, затягиваясь дымом. Огонёк на конце сигареты поблескивал слабыми искрами, едва прибавляя света в общий сумрак. За Фридхельмом он действительно вышел намеренно, хоть и не имел чёткого представления с какой целью. По правде говоря, он поглядывал на него весь вечер, задерживая взгляд на его тёмной макушке чуть дольше, чем на остальных. Шлёцер стоял на расстоянии вытянутой от него руки, время от времени переминаясь с ноги на ногу, и только столь близкое расположение относительно друг друга позволяло разглядеть его черты и выражение лица, потому что, с учетом царящей вокруг них темени, стань он немного дальше – пришлось бы уже вглядываться, едва различая очертания товарища. Гельмут перекатил сигарету в другой угол рта, облизывая сухие губы. — Это я как-нибудь переживу. К тому же не так уж всё плохо, на ногах ведь стоишь вон твёрдо – значит не совсем в стельку, — выдохнув куда-то в сторону, Гельмут неожиданно протянул дотлевшую до середины сигарету Шлёцеру. Тот сразу и не заметил, что ему вообще что-то предлагают, но когда, наконец, понял, то отрицательно покачал головой. С курением у Фридхкльма не сложилось примерно по аналогии с выпивкой, только второе ещё и несло пагубный эффект на его состояние, а вот от первого просто тянуло в кашель, отдающий горечью в горле. — Не курю, ты же знаешь. — А ты пробовал? Как будто на сегодня было недостаточно экспериментов, Фридхельм недоверчиво глянул на протянутую ему сигарету в руке Гельмута. Зависимость ему не грозила уж точно, потому что он готов был поклясться, что скорее подсядет на что угодно другое, чем на табак. За компанию с Гельмутом можно было и тягу сделать, всё равно пока просидел пару часов среди остальных "пассивно" выкурил как минимум сигареты три. Херберхольц, по-прежнему наблюдая за ним с привычно расслабленной маской на лице, всё вглядывался сначала в чужые пальцы, перенимающие сигарету из его собственных, а потом уже и в чужие губы, которые эту сигарету зажали. Он не был уверен, что именно питал к Шлёцеру, но одно знал наверняка – это точно увлечение. Может быть, Шлёцер просто занимал у него тот же статус "хорошего друга", что и он у него. Может быть, ему просто нравилась натура Фридхельма – он казался ему едва ли не самым спокойным и рациональным, не считая Харальда, человеком в группе. От Фридхельма вообще исходил весьма странный настрой, слабо подходящий человеку, отправившемуся на фронт, солдату, который должен был убивать и завоёвывать. Фридхельм носился с русской, словно бы та была его кровной сестрой, чаще всего сидел где-нибудь поодаль, слушая, но не влезая в общие обсуждения и в целом выбивался из общей толпы, о чём, скорее всего, знала и толпа, и он сам. Словом, Шлёцер каким-то образом умудрился привлечь его, как погремушка кошку, и теперь кошка стояла над этой самой погремушкой, размышляя, что делать с ней дальше. Гельмута не беспокоил никакой из этих вариантов. Он и раньше допускал, что может поглядывать не только на женщин, но и на других парней. Разница заключалась только в том, что опыт с женщинами у него уже был, а вот с мужчинами до сих пор не подворачивалось должной возможности. А теперь вот он: стоит, с затягивающимся его сигаретой Шлёцером, и думает о том, что же ему делать дальше. Вариантов было не счесть, он уже думал о них мельком прежде, но в этом деле стоило помнить очень важный нюанс: он – не единственная константа в этом уравнении. Фридхельм вдохнул как можно осторожнее, дабы не провоцировать себя на кашель лишний раз резкими затяжками, а затем так же размеренно выдохнул. Получилось лучше, чем в первый раз, когда он пробовал курить пару лет назад, но вкус всё равно казался дерьмовым. Он протянул остатки сигареты назад её владельцу. — И как оно? — Полное дерьмо, — честно признался Шлёцер, всё равно улыбнувшись. — Есть идея получше, — заговорщицки протянул Гельмут, звуча так непринуждённо, что Фридхельм и не подумал напрягаться. Этот человек вообще испытывает что-то кроме хладнокровного спокойствия хоть иногда? Херберхольц забрал сигарету назад, вытягивая остатки, и застал расслабленного и по-прежнему наполовину отсутствующего Фридхельма врасплох, когда, выдохнув дым, неожиданно наклонился ниже, ловя чужие губы своими. Оторопевший Шлёцер даже не сразу среагировал, тупо замерев на месте, пока тёплые губы Гельмута, хранящие привкус табака, не попытались раскрыть его собственные в попытке перевести поцелуй из простого детского соприкосновения во что-то более стоящее. Затем, словно его окатило кипятком, дёрнулся назад, отступая на шаг, удивлённо уставившись на вовсе не блокирующего его попытки отстраниться Херберхольца. — Ты что делаешь?! — Не понравилось? — Гельмут не изменил привычного тона ни на йоту. Фридхельм от такого спокойствия смутился даже сильнее, чем от факта самого поцелуя.— А должно было??? — Не знаю, ты мне скажи. О гомосексуализме Фридхельм знал едва ли больше, чем о соседней галактике – то есть, не ведал ровным счётом ничерта. Он рос в самой обычной, среднестатистической немецкой семье начала двадцатого века и родители никогда не поднимали эту тему ни с одним из троих детей. Может быть, по своей простоте они и сами не знали, не считали, что такое вообще возможно. Может быть, и знали, но обсуждать такое с сыновьями или дочерью казалось дикостью – детьми они занимались исправно и те росли такими, какими расти положено, так зачем вообще трогать нечто подобное? Ни дома, ни в школе, ни даже с ребятами на улице и уж тем более в армии Шлёцер никогда не затрагивал ничего подобного. Ему просто неоткуда было знать, что существуют и другие пути, кроме само собой подразумевающихся известных в обществе, где картина счастливой пары – это, конечно же, Герр и Фрау. — Слушай, я не имею ни малейшего понятия о том, что ты только что пытался сделать, — Фридхельм запнулся, подбирая слова. Противно, в самом деле, не было, но и ничего приятного для себя он тоже не открыл. Это вообще никак не ощущалось?? Как он должен был дать оценку чему-то, о чём до этой минуты вообще никогда не задумывался? — Я, я думал вы с Графером?.. Гельмут словно изменился в лице, но что именно дрогнуло – Фридхельм так и не понял. Возможно, ему и вовсе привиделось, потому что когда он взглянул на него снова, Херберхольц стоял с прежним спокойствием. Пару недель назад, проходя мимо комнаты, которую Гельмут с этим самым Юргеном и заняли, Шлёцер и узрел впервые то, с чем никогда даже мысли допустить встретиться не мог. Всё вышло как-то быстро, и уже к концу дня он решил было, что мог просто не так всё понять, увидеть не то, что было на самом деле. Однако, как не выкручивай воспоминания в своей голове, их общие черты всё равно оставались прежними: Гельмут и Юрген целовались. Чёрт его пойми, кто там первый начал – уж это Фридхельм точно не стал бы спрашивать даже под угрозой смертной казни!.. Сам факт того, что он увидел то, чего видеть не должен был, заставляли его гореть, словно он совершил 7 смертных грехов за раз и по порядку, а уж о том, чтобы ещё и давать этим двоим знать, что он сунул свой нос, куда не стоило, и речи быть не могло. Что он тогда почувствовал? Да, собственно, всё то же, что и сейчас, только ещё краше: удивление, смущение и даже любопытство. Ненависти ни Графер, ни Херберхольц у него тогда не вызвали, да и почему вообще были должны? Гельмут был ему хорошим товарищем, а Юрген хоть особой доброжелательностью и не слыл, но всё равно оставался братом по оружию. В тот момент они оба выглядели так естественно, что Фридхельм даже подумать не смел, что что-то не так. Конечно, картина явно отличалась от того, к чему он привык, но ведь если посудить с точки зрения нестандартности, то он и сам едва ли выглядел "нормально", засматриваясь на Василису. "Недолюди", "унтерменши"... И Фридхельм вместе с ними, сидя с Громовой как с подружкой. Если в мире и были люди, способные осудить тот поцелуй, то Шлёцер в их число уж точно не входил. В общем, инцидент хоть и мучил его совесть ещё несколько дней после, но в целом был переварен и забыт даже быстрее, чем могло показаться на первый взгляд. "Если им обоим нравится, то пусть делают, что хотят..." – Шлёцер тогда молча пожал плечами, по умолчанию выстраивая в своей голове между Графером и Херберхольцем особую связь, достичь которой с Василисой ему ещё и не снилось. И всё тогда как-то смутно, непонятно, но вполне смогло улечься в голове в простую картинку. А теперь Гельмут взял и разрушил все его старания к чёртовой матери, возвращая и без того слабо что понимающего Фридхельма назад к истокам, когда он только-только пережил первое остолбенение от открывшейся ему картины поцелуя двух его знакомых, совершенно не зная, что с этим делать дальше. — Причём тут Графер? — Херберхольц осторожно шагнул вперёд, подступая ближе. — Разве вы не... Не знаю, вместе? — Было неловко проговаривать это вслух, но прежде чем Фридхельм осознал, что именно в этом вопросе смущало его сильнее очевидного факта поцелуя между парнями, было поздно. Проболтался всё-таки, идиот. — С чего у тебя вообще такая мысль возникла? — Херберхольц, кажется, искренне удивился, чуть выгнув бровь, и вопросительно уставился не Фридхельма, шагнув ещё ближе. Тот был слишком рассредоточен, чтобы пятиться назад. — Ну... — Шлёцер стушевался, краснея, когда двухнедельное воспоминание вылезло наружу. Тогда Гельмут целовал Юргена, а сейчас – и, о боже, как бы бредово и сюрреалистично это не звучало – уже его самого. Что это должно было значить? И что он должен был ответить на этот поцелуй? — Ну? — Гельмут возвышался над ним, по ощущениям став даже больше, чем был до этого. Светлые глаза выделялись в общем мраке слабым блеском, с интересом сверля Фридхельма взглядом. — Просто думал, что вы вместе. Мне казалось, что вы близки или что-то в этом роде, — честно признался Шлёцер, глядя чуть расфокусированным взглядом куда-то мимо Гельмута, очевидно избегая прямого контакта. — Ну, чтобы ты не думал – ты ошибся. — Херберхольц мягко поддел его подбородок пальцем, и Фридхельм почувствовал, что если не прекратит это сейчас – случится обязательно что-нибудь очень и очень плохое. Шлёцер предупреждающе вцепился в руку, что держала его за подбородок, как бы прося прекратить. Он поднял глаза прямо на собеседника, вкладывая во взгляд всю текущую решительность. Гельмут по-прежнему выглядел так, словно всё и дальше было полностью под его контролем и шло как нужно. Может, так действительно и было, но Фридхельм не хотел об этом думать, оттягивая крупную, теплую руку от своего лица. — Тогда ошибся и ты. Гельмут, я не знаю, что ты думаешь, но я- Я уважаю и ценю тебя, как очень, очень хорошего и надежного товарища, но то, что ты делаешь... Гельмут не стал дослушивать его, касаясь губ Фридхельм второй раз за последние пять минут. Тот мигом поперхнулся собственными словами, замолкая – было бы странно по-прежнему пытаться говорить, когда чужой рот находится против твоего. Херберхольц ласково погладил его по щеке, но Шлёцер, очевидно, нервничал достаточно, чтобы лишь сжимать свои губы в тонкую линию сильнее. Не помогало и опьянение, которое до сих пор никуда не девалось. Напротив, словно почуяв возможность ударить посильнее, пока Фридхельм очевидно был потрясен жестами со стороны товарища, нахлынуло сильнее. Фридхельму показалось, что закружилась голова. Гельмут, похоже, уловил его чрезмерную растерянность, отпрянув. — Спокойно, спокойно, я не хочу, чтобы ты потерял сознание из-за меня. Расслабься, ладно? Вдох и выдох. Фридхельм открыл было рот, намереваясь сказать, что для того, чтобы этого не случилось, нужно просто отойти от него и дать нормальную возможность отдышаться, как Херберхольц скользнул другой рукой по его напряженному телу, цепляя и притягивая ближе за талию. Шлёцер чувствовал, как пылает его лицо от неизменного ощущения, что прямо сейчас его трогают точно девушку, хотя Гельмут, на самом деле, почти не трогал его, скорее удерживая на месте и выступая в качестве опоры, если бы Шлёцеру стало еще хуже. — Гельмут, что ты... Словно поджидая, пока Фридхельм опять откроет рот, он наклонил голову чуть вбок, впиваясь в его губы. На этот раз Шлёцер не успел вовремя сжать зубы – Гельмут ловко скользнул языком по его нижней губе, сминая в тягучем поцелуе. Фридхельм судорожно вздохнул, усилив хватку на чужой руке, но толку было мало. Херберхольц определенно умел целоваться и делал это неспешно, не желая мучить и без того сбитого с толку партнера слишком быстрым темпом. Хотя, кладя руку на сердце, стоило Шлёцеру прерывисто выдохнуть ему в щеку, как Гельмут тут же почувствовал острый укол в паху, а вместе с тем и непреодолимое желание подмять под себя парня целиком. Сам Фридхельм целоваться абсолютно не умел. Было стыдно признаваться, но к двадцати одному году он по-прежнему не был ни на одном свидании, не терял девственности с хорошенькой девушкой и даже, черт возьми, не имел опыта в поцелуях. Гельмута это, кажется, ничуть не смущало, потому что даже с одним ведущим в этом деле выходило более чем отлично. Фридхельм уже не мог сказать, что мутило ему рассудок сильнее: проклятый самогон или губы Херберхольца, медленно, но уверенно углубляющие поцелуй. «Углубляющие», потому что Гельмут совсем не спешил, лаская его умеренно и постепенно так, что в какой-то момент Шлёцер понял, что для чего-то совсем перестал дышать через нос и теперь задыхался, как рыба на суше; судорожно выдохнул, добровольно открывая рот, совсем не подумав о том, что будет дальше. Гельмут, почувствовав, как стало чуть свободнее, скользнул языком глубже. Фридхельм попытался что-то сказать, но получился лишь сдавленный звук. Кроме того, он вновь не нарочно поддержал происходящий хаос – задел язык Херберхольца собственным. Тот наградил его поглаживанием вдоль поясницы, а Фридхельм понял, что ноги вот-вот подкосятся, если он не сделает что-нибудь прямо сейчас. Выгнувшись в руках Гельмута, ему удалось разорвать поцелуй. В голове гудело, а во рту был странный привкус. Дело было уже не в табаке, и даже не в собственноручно выпитом алкоголе – просто это то, как ощущался сам Гельмут. Чертов вкус Гельмута, на его, блять, языке. Влага на губах и мерное дыхание, в то время как сам он задыхался так, словно осилил пробежку уровня олимпийских игр. Гельмут молчал, наблюдая за ним из-под полуприкрытых век, но хватку на талии не ослабил, словно предугадав, что если не передержит – паника Шлёцера точно победит и тот сорвётся. — И как теперь? — Гельмут вернулся к вопросу "Не понравилось?", но Фридхельм даже не придал сути вопросу, едва расслышав о чем он. Это то, что чувствовал Графер тогда, когда он увидел их? Или это то, что он почувствовал бы, если бы Василиса позволила поцеловать её? Теперь всё, что могло быть и будет, казалось каким-то второстепенным и побочным, потому что, видит Бог, Фридхельму понадобиться не одна неделя, чтобы избавиться от стыда, что пронизывал его тело прямо сейчас. Хуже всего было то, что это всё ещё не ощущалось как что-то неприятное или мерзкое. Странное, непонятное – да. Его мутило, мир, и без того чуть плывущий, поплыл ещё сильнее, в голове то и дело стоял шум, словно бы он был там всегда. Но ему не было плохо, только очень-очень странно. Фридхельм едва ли мог дать название тому, что испытывал в тот момент. Он действительно уважал Гельмута и даже восхищался им в рамках допустимого, но то, чем они занимались сейчас, явно было не тем, о чем он думал, глядя на Херберхольца с теми благодарностью и благоговением. Шлёцер сглотнул, невольно облизывая губы, словно бы на них осталось что-то, что мешало ему теперь. — Гельмут, мне кажется, что ты совершаешь ошибку-... — Тебе не нравится? — Гельмут спокойно уточнил третий раз подряд, не изменив даже интонации. — Я... Это просто не так, как должно быть на самом деле, — Фридхельм уперся руками в широкую грудь Херберхольца, на случай, если тот снова решит прижать его ближе. — И почему же нет? — Чужие руки, давящие ему на грудь, на самом деле слабо останавливали Гельмута от того, чтобы всё равно дотянуться до своей цели. Совсем скоро губы Шлёцера вновь обдало теплым дыханием. Он сглотнул, отмечая, как Херберхольц проследил за движением его кадыка. — Так почему нет? — Словно решив добить Фридхельма цикличными вопросами, на которые тот никак не мог подобрать слов, Гельмут спокойно повторял их снова и снова. "Почему нет?" Потому что Фридхельм никогда не думал о таком, о том, чтобы целовать Гельмута, или какого-нибудь другого парня, или парней в целом! Он и от мыслей об объятиях с Громовой заливался краской, не говоря уже о поцелуях. Тем более... Таких. Таких усердных, глубоких. Василиса вызывала в его груди трепетное волнение. Гельмут тоже его вызывал, но это волнение не было трепетным — оно жгло, как лихорадка, и Фридхельм мог поклясться, что Херберхольц толкает его к пропасти, и он не знал, что могло ждать его внизу. Безумие, это ощущалось как странный сон. Было бы славно, окажись это сном – тогда было бы проще поддаться этому "просто попробуй, разве тебе плохо?". Но это не сон, и Фридхельму стыдно. Гельмут Херберхольц, безусловно, красавец – это неоспоримый факт, и если уж кто-то в их компании и претендовал на звание лучшего арийца, так это был несомненно он, а не выскочка Бернхард. Но как чувствовать себя с этим фактом теперь, когда этот же Гельмут-идеальный-ариец прижимал его к себе, зависая в миллиметрах от его губ, Фридхельм не знал. "Почему нет?" "Я не знаю почему". Гельмут снова целует его, и Шлёцер не препятствует так же активно, как делал это до этого. Он старается дышать ровнее, чтобы не повторять ошибок с гипервентиляцией. Может быть, Гельмут всё-таки пил? Парадокс, ведь пьян здесь Шлёцер, но действия, выбивающие из колеи, из них двоих совершает именно Херберхольц, а не он. Может, стоит просто дать ему то, о чем он просит? Пара поцелуев, пара пьяных поцелуев, чтобы больше никогда не пить, никогда не лезть в чужие дела и никогда не... Гельмут опускает руку ниже, тиская его за задницу. Шлёцер чувствует, как кровь, словно собравшись со всего тела, прилила в одну единственную точку – в голову. Его многострадальную голову, но в придачу к гулу в черепной коробке, у него чертовски горит лицо. Ощущение, что от его зардевшихся до предела щёк валит настоящий пар. Может, это было на самом деле так. У Гельмута кровь тоже приливает в одну конкретную точку, но это полностью противоположно ситуации Шлёцера. Он чувствует, как дергается его член, невольно прижимая Фридхельма ближе. Это дикость, это свобода, которую его гребаная семейка богачей никогда не позволила бы ему иметь, пока каждый из них не передох бы наконец. Он делает несколько движений бёдрами, на пробу трётся о Фридхельма, ожидая реакции. Тот понимает, и с третьего раза вновь принимается отпихивать Херберхольца, сбивчиво указывая, что самое время остановиться. — Стоп, стоп! — Его голос вздрагивает, и он прикрывает глаза на мгновение, очевидно, прислушиваясь к ощущениям, когда Херберхольц, игнорируя просьбу прекратить двигаться, всё равно легонько трётся о его пах. Блять, это очень мешает. Голова, и без того работающая на половину ставки, забивается ещё сильнее. Шлёцер ругается себе под нос. — Гельмут, не надо. У Гельмута в глазах горит чёткое "я хочу" – это Шлёцер видит даже в темноте. Чувствует кожей и телом, где Херберхольц жмёт его к себе. Страх накатывает волной, стоит ему осознать в полной мере, к чему все идёт. Поцелуи – это ещё куда ни шло, но чтобы... — Гельмут, я н-не буду. Я серьёзно. Он впервые сталкивается с этим… С чем "с этим"? Буквально со всем. Сначала поцелуями, затем чужим возбуждением, затем фактом висящей где-то поблизости вероятности секса. Он чувствует себя мальчишкой, пятнадцатилетним мальчишкой с нервно потеющими ладонями и ни единой трезвой мыслью что делать. Гельмут хочет его. Он никогда не сталкивался с такого уровня желанием относительно себя. Хуже всего было то, что его тело, его разморенное, пьяное тело почти начало отвечать. Фридхельм сталкивался с эрекцией прежде, конечно, в пубертатном возрасте это не могло обойти его стороной – потому наверняка знал, как ощущаются её предвестники. Если Гельмут будет продолжаться тереться о него или, боже упаси, начнёт делать что-нибудь ещё, Фридхельм никогда не соскребёт себя назад с пола в собственных глазах. Чертов алкоголь, чертов Гельмут и чертово, блять, тело! — Я не причиню тебе вреда, — Гельмут обещает, нежно поглаживая его горячую щеку подушечкой большого пальца, но на Шлёцера это обещание действует в противоположном ключе, как ушат холодной воды на голову. "Какое, к чёрту, больно??? Чтобы не делать ему больно, нужно просто прекратить это прямо сейчас! Тогда не будет больно уже никому, и это точно" — Ты что, не слышишь меня? Я же говорю... — Фридхельм хмурится, пытаясь четко сформулировать мысль, но Херберхольц снова перебивает его, даже не открывая для этого рта: подталкивает его куда-то назад, от себя. Совсем скоро Фридхельм упирается в знакомую стену сарая. — Гельмут! Гельмут втягивает его в... Какой это по счёту? Четвёртый? Поцелуй, шаря руками по его зеленоватой рубашке, что обычно скрывается за кителем. Сегодня Фридхельм без кителя, потому что на улице слишком жарко, а китель сделан из плотного шерстяного материала. "Тем же лучше, меньше снимать придётся" – Гельмут хмыкает, отмечая, как начинает дрожать тело в его руках, стоило расстегнуть несколько верхних пуговиц, залезая рукой под легкий материал, ощупывая грудь. Шлёцер удивленно выдыхает – это приятно, потому что на разгоряченную кожу попадает всё тот же ночной ветерок, и даже рука Гельмута холодна в контрасте с температурой его тела сейчас. Фридхельм невольно прогибается в спине, упираясь в стену сарая лопатками и затылком, когда натыкается на колено Херберхольца между своих ног. Он не возбуждён, но настойчивое давление в пах так или иначе заставит понервничать если не любого, то определённого многих. Гельмут ловко расправляется с оставшейся частью пуговиц на его рубашке, сминает застиранный и выцветший материал в руках, неумолимо дёргая вниз с целью окончательно избавить Шлёцера от верхней одежды. С первого раза не выходит – Фридхельм упёрто сгибает руки в локтях, по-прежнему силясь упереться Гельмуту в грудь, и рубашка остаётся свисать лишним, но пока не слишком препятствующим элементом, по большей части всё равно оголив его плечи и торс. Оказавшись полуголым, Фридхельм дрогнул от ласкового прикосновения ночного ветра. Ему могло бы стать легче: общая температура тела мигом понизилась, а это именно то, о чем Шлёцер мечтал всего 10 минут назад. Чтобы раскалённые угли в теле поутихли, а голова перестала так искажать общее восприятие происходящего вокруг. Но теперь, когда последствия употребления алкоголя отступили на второй план перед напористыми ласками Херберхольца, с каждой минутой заходящего всё дальше, Фридхельм едва ли успел обрадовать мимолётной поблажке. Губы Гельмута, его широкие ладони, поглаживающие Шлёцера по втянутому от напряжения животу и груди, чувствительным бокам, в настоящее время мутили беднягу куда сильнее. Когда Херберхольц наконец позволил ему вдохнуть полной грудью, Фридхельм уставился на него, словно увидел впервые. Мысли в голове путались, сбивались в комок спутанных нитей. Всё отчётливее пульсировала в ноющих висках догадка: чтобы он теперь не делал, Гельмут вряд-ли прекратит начатое. Разгорячённый Херберхольц был сильнее, соображал на трезвую голову и действовал спокойно и расчётливо. Хуже всего было то, что сам Фридхельм не был способен дать чёткого ответа на то, почему по-прежнему не поднял на уши всю улицу, пусть и отпихиваясь от напористости товарища, но, при том, как будто не выкладываясь до конца. При желании, он мог бы извиваться активнее, возможно, даже хорошенько заехать Херберхольцу по его идеальной, словно с плаката немецкой пропаганды, роже. Конечно, всё ещё существовал риск получить в ответ и быть заломленным уже грубее, но суть была не в рисках, а в том, что Шлёцер в целом не спешил проверять. В воспалённом мозгу звучал ожесточённый конфликт с самим собой и ощущениями, к которым он всё пытался прислушаться. Гельмут и его внезапная активность пугали, заставляли нервно потеть, но по какой-то причине не вызывали у Фридхельма достаточный уровень опасности, как если бы прямо сейчас напротив него стоял советский солдат с направленной в его сторону винтовкой. Херберхольц, очевидно, понимал, что к Шлёцеру лучше подходить неспешно и осторожно, чем только усугублял положение последнего. Не складывалась картина какого-нибудь жестокого, насильственного принуждения. "Я же так совсем нихрена не соображаю..." Гельмут, даром времени не теряя, стянул рубашку уже с себя, прямо через голову, без особой бдительности отбросив куда-то в растущую рядом траву. Грязи в такую засуху быть не могло, значит и переживать, что ненароком испачкает, не приходилось. Фридхельм видел его и полуголым, и совсем голым, в бане, уже не раз, как и остальных своих сослуживцев, так что хорошее физическое состояние и сильное на вид тело не стало для него открытием – Херберхольц был красив и совершенен во всём, включая хорошо натренированные мышцы. Но с учётом разворачивающихся вокруг них событий, резкая оголённость заставила Шлёцера смутиться, не зная, куда теперь девать руки. Одно дело толкать Гельмута в одетую грудь, а другое – касаться непосредственно натянутой, горячей кожи. Чёрт возьми, он никогда бы не подумал, что такая ерунда как голый торс другого мужчины будет теперь заставлять его рдеть как девчонку! Долго раздумывать ему, впрочем, не дали. Может быть, Фридхельму казалось, что вся эта картина с раздеванием и длилась неприлично и мучительно долго – на деле всё отняло не более нескольких секунд. В избавление от своей одежды Гельмут не медлил, а стоило ему стянуть с себя рубашку, под которой на сей раз не оказалось никакой дополнительной майки, как он тут же вернул внимание к растерянному Шлёцеру, без труда развернув его за плечо лицом к стене. От столь резкого и почему-то показавшегося особенно интимным и неправильным жеста что-то в животе у Фридхельма словно упало на самый низ, и он затравленно попытался оглянуться на Херберхольца, прижавшегося сзади, паникуя с новой силой. — Гельмут, Бога ради, это огромная ошибка, — Фридхельм впился в шероховатые доски сарая под своими ладонями, загоняя мелкие занозы под короткие ногти. — Ничего не выйдет, я... Это просто неправильно! — Выйдет, если ты позволишь мне сделать это нормально, — Гельмут тихо отрезал где-то прямо у него над ухом, потираясь промежностью о его задницу. Шлёцер до боли закусил нижнюю губу, безошибочно ощущая, как давит чужой тяжелый жар, втискиваясь между его ног. О том, что «хозяйство» у Гельмута не малое, ему тоже вполне было известно. У Фридхельма вообще не было привычки засматриваться на размеры половых органов товарищей, пока они мылись, но когда кругом сплошные мужчины, до речки далеко, а баня предназначена на несколько человек сразу, то само собой подразумевается, что так или иначе вы предстанете друг перед другом голыми. Общие душевые учебных заведений для мальчиков в Германии, к примеру, тоже никто не отменял, да и в целом ничем таким неправильным это, естественно, не считалось. Теперь Фридхельм не знал, радоваться ли ему или горько плакать от осведомлённости о том, что ждало на него в штанах Херберхольца. Предупреждён, но никак не вооружён. Мысль о том, что эта штука может оказаться внутри него, едва не вызвала второе за вечер головокружение. Шлёцер хотел было отодвинуться вперёд хотя бы на сантиметр, но впереди была лишь непреклонная стена сарая. Должно быть, Гельмут почувствовал его волнение, потому что почти сразу скользнул в успокаивающем жесте меж лопаток, поглаживая, словно необъезженного жеребца. — Не пугайся ты так, я же сказал, что не буду делать больно... Это, несомненно, было ложью. Гельмут может быть и не собирался обходиться с ним грубо, но в том, что это будет чертовски больно, Шлёцер даже не сомневался. Два пальца у его плотно сжатых губ возникли так резко, что Фридхельм едва ли не пережил тот же испуг, от которого встрепенулся ещё в самом начале, когда откуда не возьмись, рядом возникла фигура Херберхольца. — Оближи. Я хочу помочь, — Гельмут по-прежнему звучал где-то над правым ухом, словно бы навязчивый голос в голове, убеждая, уговаривая. Его тон стал тише, почти шёпот, и почему-то лился теперь как патока. Пальцы терпеливо утыкались в по-прежнему прикрытые губы. Фридхельм поддался, открывая рот, однако не совершал никаких движений относительно пальцев Гельмута, коснувшихся его языка. Одна только мысль о том, как низко он, должно быть, выглядел сейчас со стороны, заставила его залиться краской с новой силой. Что они делают? — Нужно, чтобы ты смочил, иначе будет хуже, — Херберхольц совсем не раздражался, наставляя его точно нерасторопного ребёнка в новом деле. Фридхельм на самом деле был нерасторопен, едва догадываясь, зачем Гельмут вообще просит об этом стыдливом жесте. Ладонь вновь прошлась по спине, круговыми движениями опускаясь ниже, к пояснице, всё ещё частично скрытой за свисающей с рук рубашкой. Шлёцер нервно выдохнул, сомкнув губы вокруг чужих пальцев. Гельмут, преодолевая желание вжаться в него с новой силой, завёл свободную руку вперёд, мазнув касанием по голому животу, прежде чем достичь пояса брюк. Подцепил ногтем первую из пуговиц, затем вторую. Фридхельм, стараясь игнорировать факт расстёгивания собственных штанов, сосредоточился на единственном, на чем только мог в данный момент – пальцах у себя во рту. Прошёлся языком по подушечкам, неуверенно сглотнув солоноватый привкус кожи, а чуть увлекшись, невольно втянул их глубже, скользнув кончиком языка меж указательным и средним. Гельмут вынул пальцы резко, и тонкая нить прозрачной слюны беспорядочно потянулась вслед за ними, пока не прервалась, падая на подбородок Фридхельма. Тот машинально облизнул влажные губы, прислушиваясь к звукам за спиной. Херберхольц потянул бегунок молнии на его ширинке вниз и, все ещё орудуя той рукой, что не была перепачкана в слюне Шлёцера, зацепился пальцами за край его брюк, стягивая до середины бёдер вместе с нижним бельём. Фридхельм непроизвольно охнул, прикрывая глаза, и уткнулся лицом в изгиб локтя своей руки, дрожа от пугающего ожидания неизбежной боли. Звуков такой же возни со штанами самого Гельмута он, впрочем, так и не услышал, чему даже было удивился. — Что ты делаешь... — Фридхельм осёкся, так и не закончив вопрос, когда влажные от слюны пальцы толкнулись в его сфинктер. Шлёцер дёрнулся всем телом, сжимая мышцы пуще прежнего, стоило Гельмуту попытаться ввести первый палец. — Твою мать! — Он зашипел в сердцах, запоздало понимая, что всего через стену находилась Василиса, которая прекрасно могла его услышать. Этот факт только подлил масла в общий огонь бесконечного стыда, и Фридхельм ощутил, как безбожно горит его лицо. Внезапное проникновение там, где никогда ничего подобного не было, вызывало лишь тягучий дискомфорт. Фридхельм, сам того не понимая, делал ещё хуже, сжимаясь от напряжения. — Расслабься, так будет легче, — Гельмут тихо шикнул, опуская поцелуй на заднюю часть его шеи, — это для твоего же блага. "Расслабься". Как, блять, можно было расслабиться с пальцами у заднего прохода? Шлёцеру это всё казалось уже натуральной пыткой, как будто Гельмут просто издевался, проверяя, каков лимит на смущение у него выставлен. Но его голос не звучал издевательски. Херберхольц по-прежнему обходился с ним нежно, не раз подчеркнув, что это необходимо. Поколебавшись, как ему показалось, целую вечность, Фридхельм зажмурился до искр перед глазами, сбивчиво выдыхая, и попытался расслабить мышцы настолько, насколько ему позволяли собственные нервы. Влажный палец скользнул глубже, до самого упора. Затем вышел на пол фаланги, а уже в следующее мгновение к указательному подключился и средний, растягивая сильнее. Шлёцер прикусил кончик языка, выдыхая через рот, как если бы его нос резко заложило. Гельмут всё гладил его второй рукой спереди, как бы отвлекая от того, что происходило снизу, и словно заполнял собой всё пространство вокруг Фридхельма, забравшись уже даже внутрь. Он всё не спешил, прекрасно понимая, что для Шлёцера этот опыт нов и, скорее всего, будет единственным в своём роде. Медленно двигал пальцами, не спеша вводить до конца, прислушиваясь к шумным выдохам. Фридхельма била слабая дрожь, не имеющая ничего общего с ветром на улице. Гельмут был крупным парнеми и, конечно же, пальцы его рук тоже были не малы. Если всего два пальца ощущались так, словно в него сунули целую жердину, то что будет, когда Гельмут наконец спустит свои штаны?.. Он был так бесконечно благодарен луне, светившей сегодня куда угодно, но не на них, потому что одна лишь мысль о том, что Гельмут мог бы смотреть на него, пока подготавливал, заставляла ноги Фридхельма подкашиваться. Впрочем, что-то тот всё равно должен был различать, потому что каким-то образом сразу нашаривал рукой то, что искал – пуговицы, молнии, грудь, губы Шлёцера. Херберхольц согнул пальцы на пробу, ловя протестующее нытье спереди. Значит, не здесь. Попробовал снова, сменив угол – Фридхельм снова извивался, как жеребёнок, до сих пор сдерживая хныканье только потому, что с ужасом не мог забыть, что в этом месте они были не одни. Если бы Громова услышала его... Гельмут, уже не особо веря в затею, толкнул пальцы ещё раз и – да ладно! – попал. Шлёцер удивленно выдохнул, дрогнув с новой силой. Что бы Гельмут сейчас не сделал – это причинило ему короткий всплеск самых различных ощущений, переживать которые ему ещё никогда прежде не доводилось. Какой-то нерв, пучок нервов, Херберхольц что-то задел и это было хорошо. Фридхельм ненавидел себя за то, как его мозг мгновенно послал ответный заинтересованный сигнал. Что это было? Почему это ощущается именно так? Почему в этом всём вообще есть хоть доля удовольствия? Он не должен был стоять почти голым перед Гельмутом, прошибающим его тело новыми ощущениями. Не должен был, но всё равно стоял. Гельмут, кажется, остался доволен и, ещё подвигав пальцами внутри него с минуту, наконец, прекратил, вынимая их наружу. Облегчение, которое накатило на Фридхельма на тот момент, вряд-ли можно было сравнить с чем-либо. Херберхольц, не желая более оттягивать ни на секунду, расстегнул брюки, освобождая до боли напряженный член. Стоило нечеловеческой выдержки выстоять, помогая Шлёцеру с растяжкой, не кончив от одной лишь этой картины или, тем более, не бросив прелюдию на полпути, просто нагнув его, как того очень хотелось. Но Гельмут и без того слыл стальными нервами, так что спокойно вытерпел, позаботившись о том, чтобы свести боль партнёра к допустимому минимуму. Сплюнув на ладонь, он быстро прошелся влажной рукой вдоль возбуждённой длины, невольно цепляя зубами нижнюю губу в предвкушении. Фридхельм, к тому моменту едва успев привыкнуть к жжению, сходящему на нет, словно бы выпал на короткий миг из происходящей вокруг него ситуации, невидящим взглядом уставившись куда-то между двух досок сарая. Шум в ушах накатил с новой силой, и он уж было решил, что теперь-то точно потеряется сознание, когда знакомая рука вновь коснулась его плеча, разворачивая, на сей раз, в противоположную сторону. Фридхельм, словно очнувшись, растерянно моргнул, почувствовав голой частью спины стену позади себя. — Стяни брюки до конца, пожалуйста, — Гельмут попросил как-то хрипло, едва давая ему достаточно пространства, чтобы развернуться; снова возвышался второй стеной, поглядывая сверху вниз с нескрываемым желанием. Фридхельм не знал, куда деть глаза. Потянулся дрожащими руками к брюкам и трусам, стягивая их до конца, как попросили – неловко зашатался сначала на одной ноге, затем на второй, но, в конце концов, справился, откладывая вещи в сторону с особой медлительностью. Затем стянул обувь, хотя Гельмут совсем не просил. Пришлось снять и рубашку, до сих пор болтающуюся где-то внизу. Он знал, что в таком полумраке и с такого близкого ракурса Гельмут не смог бы разглядеть его тело полностью, однако всё равно зарделся, неловко переводя взгляд куда-то в чернеющую даль. Херберхольц подхватил его как-то даже слишком легко. Шлёцер не был доходягой, пусть и уступал в габаритах, но сейчас Гельмут без особого труда приподнял его за талию, точно девушку, и прижал к сараю, вынуждая ухватиться за него в ответ, сомкнув ноги на талии. Фридхельм сделал это почти машинально, словно испугавшись, что может упасть. Член Гельмута прижался к его собственному, без слов напоминая, насколько природа не поскупилась на размер для него. Должно быть, Гельмут мог бы заставить любую женщину уйти от него на седьмом небе от счастья после умопомрачительной ночи... Но Фридхельм женщиной не был. Вряд-ли ему повезёт так же сильно. — Не напрягай тело, — мягко напомнил Гельмут, утыкаясь губами в губы Шлёцера. Тот отозвался чуть активнее прежнего, очевидно, вновь стараясь отвлечься на что бы то ни было, лишь бы не заполнять свою голову мыслями о том, что вот-вот должно было произойти. Получалось плохо: как ни крути, тело всё равно пробивало холодным потом, стоило вспомнить, что то горячее, что прижималась к его животу прямо сейчас, в конечном счёте, окажется в нём. Гельмут не предупредил. Чуть приподняв Шлёцера вверх, выровнялся относительно него и, в этот момент намеренно углубив поцелуй, плавно опустил на член. Фридхельм дернулся, болезненно простонав прямо в рот. Частично, это заглушило звук, но не свело его к нулю. Было больно, было ужасно, мать его, больно. Это не пальцы Гельмута, это вообще ни что из того, о чем Фридхельм когда-либо мог подумать. Херберхольц едва протолкнул головку, как Шлёцер, вырываясь из поцелуя, мигом зашептал надломленным голосом: — Подожди, подожди, пожалуйста, подожди! Твою мать, подожди немного, я не могу!.. — Влага непроизвольно начала скапливаться в уголках его глаз, грозясь вырваться наружу, стоит только Херберхольцу двинуться ещё хоть на йоту. Гельмут действительно замер, позволяя привыкнуть к своему охвату. Успокаивающе чмокнул куда-то в челюсть, которую Фридхельм сжал до боли, быстро и рвано дыша через нос. Выстроил дорожку от подбородка до середины его шеи, с утешением зацеловывая вспотевшую от напряжения кожу. Фридхельма это едва отвлекало. Потом, выждав какое-то время, попробовал двинуться дальше, опуская Шлёцера ниже на свой член. Тот всхлипнул, прилагая титанические усилия, чтобы не застонать снова. Фридхельм страдальчески впился зубами в губу, прикусывая до крови, мыча что-то нечленораздельное. Гельмут выдохнул, пытаясь расслабиться. Фридхельм, очевидно, сжимал его слишком сильно. Это не было совсем плохо – обволакивающий жар в любом случае был приятен, однако Шлёцер совсем не следил за спазмами своего тела, порой едва не причиняя боль самому Херберхольцу. — Тише, тише. Вдох и выдох, Фридхельм, вдох и выдох... — Гельмут возобновил ласки на его шее, приободряюще сжав руки на талии Шлёцера. — Вот так, хорошо. Ничего хорошего не было. Член Херберхольца едва не разрывал его на части, и это даже примерно не походило на что-то, что могло быть приятным. Всё то незначительное возбуждение, что едва успело разжечься в животе у Фридхельма за время незначительных прелюдий, мигом испарилось, стоило только Гельмуту совершить первый же толчок. Его снова мутило, ощущение горячечного бреда вернулось. Фридхельм до боли в пальцах вцепился в плечи Херберхольца, неконтролируемо впиваясь ногтями в кожу. Гельмут, наверное, счёл его достаточно готовым к тому, чтобы продолжать, потому что снова толкнул Шлёцера ниже. Это было настоящим безумием. Они простонали в унисон, оба сдавленно, негласно стараясь быть тише, с той лишь разницей, что у Гельмута этот гортанный звук был полон удовольствия, а Фридхельм просто подавился подкатившим к горлу комом. Слёзы хлынули по щекам, и он автоматически шмыгнул, привлекая внимания партнёра. Гельмут, пересилив сладкие судороги во всем теле, принялся целовать его, стараясь заглушить почти неконтролируемое "Гельмут, Гельмут!" то и дело срывающееся с искусанных губ Шлёцера. Прямо сейчас всё, о чем Херберхольц мог думать, было сосредоточено вокруг Фридхельма, невольно цепляющегося за него так, словно бы он был его спасательным кругом. Удовольствие нахлынуло на него всепоглощающей волной, и он непроизвольно двинул бедрами. Фридхельм запротестовал, давясь всхлипом, но поцелуя не разорвал, вяло отвечая на касания языком. Отдавать себе отчёт в чем-либо было просто бесполезно. Гельмут сейчас заполонил собой всё доступное ему пространство, забрался всюду: в его голову, в его рот, остался запахом на коже и привкусом на губах, вторгся в тело, пытаясь заставить приспособиться к его размеру. Светловолосый начал плавное движение, пытаясь найти достаточно медленный ритм, чтобы не вызывать у Фридхельма слишком резкой боли. Получалось плохо, однако движение действительно помогло чуть ускорить процесс. В конце концов, Шлёцер ощутил, как немеет от боли нижняя часть тела, а затем, на смену той самой боли, приходит всепоглощающий жар. Жжение на его коже, снаружи и внутри, и пламя, что распространялось как лесной пожар. Гельмут всё целовал его, стоило Фридхельму вскрикнуть от неправильного угла проникновения. С влажными от слёз щеками, этим расфокусированным взглядом и залитым румянцем лицом, он выглядел великолепно даже в едва различимой обстановке тёмной сельской ночи. Херберхольц наслаждался каждой секундой происходящего, неспешно вколачиваясь в неизменно сжимающееся вокруг него тело. Он собирался растянуть это действо как можно дольше. В голове пульсировало одно единственное на данный момент желание: подчинить, присвоить себе до конца. Фридхельм едва успевал прикусывать язык всякий раз, как член Херберхольца вторгался в него по новой, иногда прямо до упора. Голова упёрто отказывалась работать, сейчас явно было не до осмысленных действий, но даже так он отчётливо понимал, что стонать во весь голос права не имеет. Страх перед тем, что с минуты на минуту в дверях сарая может возникнуть сбитая с толку Громова уступал даже раздирающей в заднице боли. Что бы она подумала, увидев в том виде, в каком он был сейчас? Он уже пожалел тысячу раз, и пожалеет ещё больше, проклиная себя за собственный идиотизм. Но на данный момент задуматься о собственном постыдном выборе возможности не было – всё то внимание, что осталось в опустевшей от мыслей голове, было сфокусировано на раскалённом естестве Гельмута, нещадно растягивающем его так, что колени едва удерживались в том сведённом положении на талии Херберхольца, в каком Фридхельм свёл их для более удобного положения. Складывалось впечатление, что его тело совсем не подчиняется и не принадлежит ему, потому что любое движение, спазм или подергивание происходили словно бы самовольно, а всё, что Шлёцер мог делать в этот момент – это сбивчиво дышать. Гельмут, видно не слишком довольный тем, что партнёр не спешил пристраиваться и испытывать хоть что-то кроме боли, поудобнее подхватил Шлёцера под ягодицы, просовывая другую руку меж их разгоряченных тел. Хотел сразу опуститься вниз, но передумал, скользнув ладонью по плоской груди. Наткнулся на сосок, задерживая на нём внимание – перекатил меж указательным и большим пальцами, ущипнув, чем вызвал удивленный вздох со стороны Фридхельма. Видно, он и здесь себя никогда не касался. Ну что за ханжа? Гельмут всё тёр и дразнил набухающий чувствительный комок нервов, то и дело заставляя Шлёцера выгибаться, словно бы тот старался отодвинуться от неизведанных ощущений подальше. Фокусироваться на двух вещах одновременно было сложнее, а Херберхольц, словно желая затуманить его разум окончательно, не упускал возможности ещё и обласкать участок шеи, двигая бёдрами в такт новому поцелую. Отпустив истерзанный сосок, Гельмут едва дал ему передохнуть, как тут же взялся за второй, проделывая всё то же с правой грудью. Фридхельм жалобно ахнул, отворачиваясь, но то, что это так или иначе не вызывало у него отрицательных чувств, было очевидно. Это было... Ново. Очень странно и действительно приятно. Удовольствием не было прямым, дискомфорт от происходящего ниже по прежнему не позволял сконцентрировать на ласках полноценно, но Шлёцер чувствовал, как странно растекаются по всему телу будоражащие волны, стоило Гельмуту надавить на него сильнее. — Гельмут... — Сам не поняв для чего, он тихо окликнул его, почти шепча проклятое имя. Херберхольц истолковал это по-своему, но во вполне верном ключе: Фридхельм постепенно заводился, трепеща в его умелых руках. Ублажать Гельмут ещё как умел, кажется, не оставляя в случае чего равнодушным даже самое неспособное бревно. Оставив в покое раскрасневшуюся грудь (чего в полумраке совсем не было видно, но прекрасно ощущалось самим Фридхельмом, у которого кожа на ней буквально пульсировала), он бесстыдно опустился к полутвёрдому члену Шлёцера, аккуратно обхватывая дрогнувший орган. Фридхельм закусил губу пуще прежнего, чувствуя, как растекается во рту солоноватый вкус крови. Ушибленная губа совсем не болела, почти не ощущалась, лишь слабо покалывая тем же жаром, что и промежность. Гельмут на пробу двинул рукой вниз, поглаживая мягкую кожу сомкнутыми в кольцо пальцами. Затем ещё, и ещё. Скользнув большим пальцем по постепенно увлажняющейся головке, чуть надавил и был награждён новой бурной реакцией – Фридхельм невольно толкнулся в его руку, хрипло застонав сквозь стиснутые зубы. Уткнулся Херберхольцу лицом в плечо, едва заметно заёрзав на приостановившемся в нём члене. — Лучше? — Гельмут беззлобно хмыкнул, повторив движение рукой, а затем качнул бедрами чуть активнее, толкая Шлёцера навстречу. Фридхельм широко распахнул глаза, слепо уставившись перед собой, когда тело отозвалось уже знакомым прежде способом. Гельмут прошёлся прямо по простате, заставляя его поперхнуться воздухом, и, не меняя угол, уже через мгновение повторил движение – войдя до упора, потёрся головкой о пучок нервов. Шлёцер громко дышал возле его уха, то и дело сглатывая. Неужели это действительно происходит? Распирающее чувство тотальной заполненности давило теперь в новом ключе, меняя вектор ощущений. Боль по-прежнему сопровождала каждое второе движение Херберхольца, заметно входящего в определённый ритм, но теперь, с рукой на своём члене и стимуляцией, Фридхельм уже не мог сказать, что она играла преобладающую роль. Половой орган предательски твердел, поддаваясь незамысловатым ласкам Гельмута, но сопротивляться реакции собственного тела было бесполезно. Точно так же, как было бесполезно отрицать, что его пульсирующий член пробуждал какие-то особые чувства внизу живота, стягивая кожу, словно бы кто-то там принялся медленно натягивать струны, грозящиеся рано или поздно лопнуть. Шлёцер с позором ощутил, что слишком долго так не выдержит. Прошло приличное количество времени с тех пор, как он в последний раз доходил до разрядки, не говоря уже о том, чтобы пережить оргазм при помощи другого мужчины, а от того догадывался, что с таким спектром самых различных и острых ощущений не протянет дольше пяти минут. Стало стыдно, потому что он опять демонстрировал слабину и неумение. Неразборчиво ругаясь под нос, Фридхельм вытянул затёкшие руки на плечах партнёра, непроизвольно приобняв того за шею, когда Гельмут толкнулся с особым энтузиазмом. Тот вообще отнюдь не спешил, наслаждаясь, по видимому, происходящим на полную, а потому оттягивая акт соития на подольше. Гельмут ни разу не перешел в грубый или резкий темп, проникая в Фридхельма так нежно и медленно, словно тот был не иначе как изделием из хрупкого стекла. Сладострастные, глубокие толчки сводили Шлёцера с ума. Глаза непроизвольно закрывались, а по телу гуляло такое блаженство, существование которого он даже не представлял себе прежде. Херберхольц словно чувствовал, где и в какой момент стоит надавить сильнее, толкнуться глубже или погладить активнее. Сам Фридхельм, пусть и не догадываясь об этом, приносил Гельмуту не меньше удовольствия, чем получал сам. На самом деле, говоря о потере головы, он и сам находился в слабом подобии полубреда. Было хорошо, чертовски хорошо. Херберхольц предполагал, что неприятным близость со Шлёцером вряд-ли может закончиться, если всё-таки получит шанс вообще начаться, но в кратких размышлениях о том, каким этот момент может выйти, столь красочные ощущения всё равно не были доступны его фантазии. Тем же лучше, Фридхельм не просто не разочаровал, а даже напротив – приятно удивил, от чего теперь хотелось лишь сильнее разнежить его, шмыгающего и жмущегося к нему в резких судорогах. Гельмут без конца старался оставить на его теле поцелуй, не прекращая ласкать полноценно возбуждённый член. — П-помедленнее, или я совсем скоро… — не выдержав покалываний внизу живота, с каждой минутой крепчающих всё сильнее, Фридхельм обратился к нему хриплым шёпотом, приживаясь мокрым от пота виском к челюсти Гельмута. — Ничего страшного, — Херберхольц перебил его, сжав пальцы сильнее. Его собственное возбуждение клубилось внизу не хуже Фридхельмового, однако, в отличие от партнёра, кончать так скоро он не собирался. Фридхельму незачем мучить себя, оттягивая разрядку, а вот Гельмут хотел этого намеренно. Хотел дотянуть так, чтобы оргазм вышел головокружительнее обычного, выбивая землю из-под ног и горя послевкусием по всему телу ещё 5 минут после. Сколько времени потом прошло Шлёцер не смог бы сказать даже примерно – казалось, что целая вечность. Вечность, наполненная только Гельмутом, запахом его тела, теплом, его членом глубоко в нём и губами, то и дело слепо касающимися лица Фридхельма в бесконечной ласке. Оказывается, просто пустить всё на самотёк действительно оказалось верным и единственным в этом случае решением. Гельмуту было хорошо, и ему самому, как бы постыдно это ни было после, было хорошо. Фридхельм с трудом узнавал собственный голос, скуля в умелых руках, как будто он и вовсе не принадлежал ему, а только был записью чьего-то чужого, играющего рядом. Он постанывал, силясь не шуметь, и нёс какую-то бессвязную чепуху, всё прося Гельмута не спешить, потому что его член грозился не выдержать с минуты на минуту… Должно быть, Шлёцер стал сжиматься вокруг него сильнее, потому что Херберхольц каким-то образом понял, что тот вот-вот достигнет экстаза, на мгновение прекращая всё, что делал. Фридхельм даже удивлённо поёжился, ощущая, как разочарованно ноет его тело, потеряв нужное трение и стимуляцию: — Что…Что такое…? Гельмут не ответил, вместо этого резко опустив Шлёцера на землю, ставя на ватные, затёкшие от длительного пребывания в одной позе ноги. Фридхельм даже пошатнуться не успел, как снова оказался развёрнут лицом к стене – Херберхольц, теряя остатки самообладания, вжал его в сарай немного резко, выбив из груди парня воздух. Теперь Фридхельм не просто упирался руками в постройку как прежде, но полноценно прижимался к ней щекой, то и дело немного скользя от потряхивания, когда Гельмут, войдя в него на полную, принялся систематически вколачиваться в его тело с новой силой. Увесистая рука легла на поясницу, принуждая Шлёцера прогнуться. Он сделал это почти непроизвольно – тело само тянулось назад к партнёру, силясь принять его член глубже. Гельмут сжал его бёдра, сдавленно шипя. Ещё несколько неряшливых толчков, и Фридхельм, давясь стенанием, кончает, беззвучно открывая рот. Его захлёстывает чем-то столь сильным, что поначалу даже не походит на удовольствие. Какая-то призрачная боль, вызванная чрезмерной стимуляцией. Она длиться несколько секунд, прежде чем сменяется тотальным экстазом, распространяющимся по всему телу. Шлёцер плохо слышит, что происходит вокруг, и даже собственного веса не ощущает, не падая лишь потому что его по-прежнему цепко держит Гельмут, ни на миг не прекращающий череду толчков в обмякшее тело. Фридхельм до боли сжимает руки в кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладоней, пока оргазм неспешно ползёт по каждой клеточке его тела, принося чудовищное облегчение и удовлетворение. Гельмут ещё возится какое-то время, упёрто замедляясь всякий раз, когда его член грозится выплеснуться в освобождении. Фактически, он терзает и Фридхельма, по-прежнему то и дело потирая его простату в сладкой истоме, перевозбужденный организм которого, едва пережив первый за прошедший год оргазм, отзывался на подобное с особенной остротой ощущений. Шлёцер теперь уже даже не стонал, только тихо скулил, с опаской прислушиваясь к своему телу. Если бы Гельмут довёл его до второго за последние пять минут оргазма, он точно чувствовал, что не только не сможет сдержать вскрика, не просто разбудив Василису, возможно, даже обратив на них с Херберхольцом внимание других членов группы, но и вовсе потеряет сознание. К счастью, Гельмут кончает раньше, чем опасный узел в его животе начнёт затягиваться снова. Он прижимает Фридхельма к сараю в последних, сладострастных конвульсиях, содрогаясь всем телом. Тот не успевает даже возразить, когда горячая, вязкая жидкость выплёскивается где-то глубоко внутри него. Херберхольц то ли случайно, то ли намеренно подводит в произошедшем между ними чёткую черту, не вытаскивая сразу, с очарованием, граничащим с маниакальностью, упиваясь фактом того, что только что сделал. Что они сделали. Фридхельм ни во время секса, ни после, ни на мгновение не утратил своей притягательной уступчивости, от чего хотелось мять его в собственных руках ещё какое-то время после. Что Гельмут, впрочем, и сделал, стоило только этой мысли успеть промелькнуть в его пустой от излишних переживаний голове. Пока каждый из них пытался прийти в себя, отдышаться и хоть немного вернуться в реальность, Херберхольц, по прежнему приклеенный к Фридхельму сзади, но уже не втискивающий его в стену так активно, ласково шарил руками по дрожащему телу перед собой, нежно сминая вспотевшую кожу на боках. Когда они, наконец, расцепились – благодаря Гельмуту, сделавшему шаг назад, тем самым позволив партнёру принять нужное тому положение – Фридхельм мигом опёрся спиной на сарай и, не удержавшись, съехал вниз, прямо на траву. В ушах стоял громкий гул крови, а под собой было влажно, но он реагировал на это с особенной небрежностью, не в силах заострить сейчас внимание вообще на чем-либо. Гельмут осел рядом, кое-как натянув на бедра нижнее белье – уходить не спешил, хотя мог бы; решил остаться с Фридхельмом на несколько минут, удостоверившись, что тот будет в порядке. Никто ничего не говорил. Фридхельм вряд-ли мог бы представить себе нужную для такого случая речь. Благодарить Гельмута? Проклинать? Сказать, что было хорошо? Плохо ведь точно не было. А Гельмут просто наслаждался скользящим по коже ветром, даже не задумываясь о таких бредовых мелочах. Зачем что-то говорить, если и так всё предельно просто? Если Шлёцеру понравилось (в чём он почти не сомневался) – он всегда может предложить ему повторить этот опыт. Никаких сентиментальностей или тем более привязанности Херберхольц не питал, а потому ни о каких глупых словах о чувствах не могло быть и речи. Но вот приятное времяпровождение в удовольствие друг другу – дело другое. Он был не прочь по возможности приласкать Фридхельма ещё с десяток раз, если бы тот дал знать о таком желании. Если же нет, Шлёцеру не понравилось, и это всего на всего было бурным мимолётным «единственным» разом – Гельмута устраивал и такой исход. Принуждать Фридхельма во второй раз, когда тот точно распробовал и определился со своим отношением к «такого» рода взаимоотношениям он бы не стал, потому что, как ни крути, уважал его выбор и по-своему сострадал ему. Фридхельм понял, что более-менее пришёл в себя лишь тогда, когда трава под ним стала неудобно шершавой, а вытекшая из прохода остывшая жидкость ощущалось как мешающая грязь на коже. Гельмут поднялся с земли первым, услужливо подав ему вещи, и помог встать, на ходу неспешно натягивая на себя рубашку. — Было хорошо, — в конце концов, он всё-таки открыл рот, похлопав одевающегося Фридхельма по плечу, — правда. — Да… Да, было, — Фридхельм стыдливо опустил глаза, неаккуратно заправляя концы рубашки в ещё расстёгнутые брюки. Гельмут не сдержался, ласково потрепав его по взлохмаченным тёмненьким волосам. Парень чуть оживился, легонько улыбнувшись и безбожно краснея. Разговаривать с Гельмутом о чём-либо теперь казалось сущей грязью, как будто стоит ему проронить хотя бы слово – все тут же поймут, чем он посмел заниматься с собственным товарищем прямо в нескольких метрах от остальных сослуживцев. «Это ведь нормально? Всё нормально, мы сделали это всего раз, по пьяни, никто не узнает, такое просто случается порой между коллегами…» — Идём, тебе и мне не помешало бы хорошенько выспаться, — Гельмут, застёгивая пуговицы на верхней части рубашки, кивнул в сторону дома, как будто Фридхельм собирался заняться чем-то ещё после столь активного времяпровождения. Шлёцер растерянно кивнул, следуя за ним, на всё ещё отчасти онемевших ногах, как щенок, которого неосторожно погладили на улице, маня за ласковой рукой хозяина. Фридхельм совсем не догадывался, что за ними, раскрасневшимися и растрёпанными, мог кто-нибудь следить. Графер нервно поджал губы, впиваясь взглядом в две неспешно бредущие от сарая к дому фигуры: высокую, ничуть не сменившую походки и чуть пониже, теперь прихрамывающую. Юрген до боли закусил щеку изнутри.