Черная гниль, алые розы

Банальные алые, как паруса наивной сказки о любви и мечтах, как кровь на руках дарителя, розы исцарапали строгий холод мраморного пола кривыми некрасивыми шипами, когда их — неловко и неумело отданных в холеные розовые руки с глупой надеждой невесть на что — отшвырнули брезгливо в сторону, чтобы забыть начисто на всю последующую вечность. Боги-олимпийцы, какая же это глупость. Алые розы… Бездарная дешевая попытка привлечь внимание. Совершенно не стоит участия. Сочувствуя не стоит тоже. И даже не жаль и не стыдно надменно-презрительным жестом руки — нежно выхоленной, вымасленной, выточенной из храмового мрамора и нежной морской пены, из дымчатого душистого цвета белых по весне вишен и яблонь — прогонять обратно в затопленный серыми тенями печальных и покойных душ Эреб, в смертный мир, где каждый миг умирает горстка людей, и черная жатва не иссякает, неумолимая и нескончаемая, ведь Атропос режет и режет нити, как заведенная. Пусть проваливает куда угодно, лишь бы не мозолил до животного ужаса красивые глаза мертвечиной вымученно ровного лица и беззвездно-ночной тьмой мощных вороньих крыльев, глупо взъерошенных и нелепых до эстетического шока. Не отводил тоскливо взгляд в пол, к банальным алым розам, как жалкая безвольная собака, пнутая носком хозяйских берцев, не извинялся за беспокойство мертвенно-печально и не ронял случайно на пол криво изломанное угольное перышко, улетая прочь. А то раздражает. Выбешивает. Непростительно оскорбляет до яростного скрипа зубов. Будто он, великолепный, выхоленный, за века бессмертия вылюбленный до черной гнили под рёбрами, до ужаса прекрасный, едва ли не прекраснее родной матери — красоты во плоти и в морской пене — не мог привлечь кого-то менее банального. Скучного. Жалкого. Кошмар, бред, позор на все его убийственно-эстетичное божественное существо и существование. Да как вообще мойры допустили, чтобы под золотистым светом солнца произошла такая нелепость? Он ехидно смеялся, рассказывая матери об этих жалких алых розах, презрительно потряхивая точеными розовыми руками, будто надеясь стряхнуть с них невидимую грязь, чернильно-угольную, как черная жатва и въедливая пыль подземного мира. Мама слушала и участливо кивала, но почему-то смотрела на него нетленной красотой глаз остро-осуждающе.