северный ветер и хрустящие косточки

стояла холодная зима. вьюга мела за окном, воздух раздражающе и неприятно завывал в его бедной голове. хуже всего, наверное, было то, что в помещении его было слышно на пару герцев громче, нежели среди стенок черепной коробки. он тонкими слоями проникал в щели деревянных оконных рам, сужался и раздувался, при этом еще и свистя. хёнджин морщился, натирая на тёрке лук. на стёклах мороз рисовал одному ему известные узоры. словно кисточкой, от угла к углу, кружляли завитки необъяснимых глазу линий. их нельзя было даже назвать фракталами, ведь они не повторялись: хаотично растекались по поверхности, словно бензин по луже. хёнджин любил изредка касаться их кончиками пальцев. от тепла, которое излучало его исхудалое тело, под огрубевшей кожицей с кусочками грязи, начинал оттаивать с другой стороны лёд. не сразу, конечно же, нужно было подождать для пущего результата, но зато это того стоило: стоял как завороженный и смотрел на мокрое от соприкосновения мяса с неживым предметом место. отвратительно. хёнджин грубо провёл морковью, которая соскочила с алюминиевого материала и подвела его нежную кожу ладони. хван промахнулся и проехался рукой по тёрке. слегка замерзший эпидермис от трения стал краснеть в ту же секунду. место повреждения почти не ныло, но отчётливо напоминало о себе коралловыми разводами акварели в сеточках кожи. хёнджин схватил полотенце и спешно вытер руку, прижимая ее к себе тыльной стороной. — твою ж мать, — выругался он себе под нос, тихо и еле слышно. будто кто-то мог услышать. как же смешно. в этом доме уже неведомое ему количество времени никто не жил и, казалось, будто бы и не собирался жить. соседняя кровать пустела, и юношеский потерянный взгляд на неё — единственное, что делало её замечаемой в этой «лачуге». по-другому её охарактеризовать было достаточно проблематично. по многим причинам. хёнджин не был отшельником. он просто был другим и этим себя оправдывал. в деревне рядом с лесом его прозвали «ведьмой» за его неестественно белый цвет кожи и бледные русые волосы, мягко вьющиеся ото лба. всем было все равно на оправдания хвана. людей волновала лишь действительность, созерцаемая их глазами. более — слишком для их понимания. хван соврал бы, сказав, что смирился, но только слова «мне все равно» помогали ему не вязнуть в болоте самокопания. в углу его хижины и правда висела парочка оберегов от злых духов. зимой вокруг его потрепанной временем хаты летала какая-то нечисть, абсолютно бесформенная и не надлежащая никакому логическому объяснению. её контрасты впечатляли хвана, и когда-то он не удержался: решился начеркать ее на фрагменте газеты угольком, который он успел достать из остывшей печки. да только не получалось ничего, как только руки касались бумаги. уголь переставал марать папирус и загрязнял его спиральки на подушечках. он утопал в отчаянии. с ним никто не разговаривал. хван уселся на табурет, который под весом чужого тела тут же заскрипел. он и тут поморщился от этого созвучия, воя ветра и скрипа дерева. куда ни глянь — сплошная дыра, грязь и дрянь. даже мебель в его доме уже не была пригодна к использованию. ее приходилось латать и чинить, да ждать весны. дай бог посчастливится найти одинокую свалившуюся березу — сделает из нее неплохое «сидало», на котором проведет остаток своей несчастной и горем убитой жизни. пессимистично до жути, но для него это являлось суровой реальностью, режущей кожу, будто по-живому. изредка в дверь стучался к нему крис. соседский парень словно не боялся хвана: приносил ему пирожков, болтал иногда больше положеного и прибегал через неделю снова — рассказывал разного рода байки и истории, ходившие о нём в родном городке. хван лишь головой вертел, да приговаривал, что всё это чушь. никакой он не колдун, у него ведь даже карт гадальных не было, а из драгоценных камней — сооружённая еще, кажись, в прошлом веке, печка из булыжника. роскошь колдовской жизни, да и только. нет, хван правда кое-что умел, собирался еще научиться многим вещам, но называть его за бледную кожу ведьмой… ведь даже не ведьмаком, потому что, видите ли вы, у него слишком миловидная и феминная внешность. худой, высокий, волосы по плечи, мягко собранные в косы и завязанные на концах веревочками с бантиком. волшебник. никак не ведьма. от него даже аура исходила светлая, его тело будто изнутри сияло солнечными лучами. настолько он был лёгким, словно пух, кружащимся к полу, будто от него лишь полупрозрачный силуэт оставался, когда ноги шагали вперед. у хвана не было привычки возвращаться назад, наверное, это его в скором времени и сгубило. в углу пылился котёл, сверху на него возгрузили деревянную дощечку и накрыли белёсым полотном, напоминающим скатерть. хван уже не помнил, где отыскал его — постирал, вывесил у себя на внутреннем дворе, да забыл. нашёл спустя некоторое время: забилось в угол, смялось и только тени от складочек омрачали его. вздохнул. руки упали сами по себе. по лбу к подбородку стекала солёная и горькая капля пота. лицо чесалось от соли, но хван не собирался его трогать. вымыл руки от концентрированных оранжевых оттенков морковки, которые оставили за собой лишь легкие румяна на костяшках. грудь тяжело опустилась, холодный воздух проник в легкие, сжимая изнутри. хёнджин больше не мог так. одному было тяжело в таком потрёпанном помещении — без нормального освещения, тепла и в состоянии полуживого физического объекта. руки схватили тяжелую книгу, лежащую на краю книжной полки. в полубреде он нашёл необходимую ему страницу и тщательно, насколько ему позволяло истощённое самочувствие, изучал потрёпанные страницы книги. на улице шёл снег, хлопья медленно, словно в замедленном действии, кружились к усохшей траве и замёрзшим листьям. хван оглянулся по сторонам: тишь да гладь. ни души единой, лишь его одинокая избушка «на курьих ножках» стояла почти в центре соснового бора, обрамлённая в бусы из замёрзшей и свисающей с крыши воды. где-то одинокими гроздьями, усыпанная порошком белого цвета и налившаяся алыми пигментами, сияла рябина. на одну из ветвей её скудной кроны сел ворон, отвратительно издав при этом истошный звук откуда-то прямо из грудины, защищённой перьевой завесой. хёнджин поморщился: стряхнул снег, опавший на подол теплого кожуха, неприятно поморщившись от эха. тёмные глаза, схожие с бездной болота, в последний раз взглянули на огромные лапы, обвивающиеся вокруг потрескавшейся коры. зрачки расширились, веки зажмурились, ресницы вздрогнули от натиска тех самых когтей. хёнджин обернул книгу в отстёгнутый капюшон, и в валенках, на еле согнутых ногах, прошагал в сторону внутреннего двора его «дома». снега навалило там прилично. можно было доставать лопату и сгребать хотя бы куда-то на внешний двор, иначе дерево, из которого был построен дом, в любой момент могло разбухнуть и отсыреть. да здравствует плесень и очередная болячка, от которой, на этот раз, в действительности можно было помереть. его худые руки стягивали в одну кучу замёрзшие слёзы туч, формировали огромные цилиндры, накидывали сверху ещё снега, а ладони припечатывали по бокам лодочками пальцев своеобразные горочки. хёнджин лепил снежную бабу. ему уже перевалило за второй десяток, руки, ожидаемо, забыли, что такое «лепка» и каково это: греть ладони дыханием из собственного рта, переступая с ноги на ногу на месте. спустя некоторое количество времени у хёнджина стало получаться что-то более-менее похожее на то, что обычно лепили дети во дворах в городе, когда ему приходилось там бывать по своим делам. угольки — вместо глаз, засохшие прутья вербы — вместо рук и лоскуток ткани вокруг имитированной шеи. изо рта обильным парообразованием, к серым массам на голубом небосводе поднимались клубья пара, рассекая воздух. в такие моменты хёнджин вспоминал дымоходы, из которых такими же огромными массами летел дым от растопленной печи в слой атмосферы. снежная баба получилась так себе. и это было ещё приукрашенное описание для того, что вышло у хвана в тот день. снег свалился на один бок и вся масса, в буквальном смысле слова, сместилась вправо. он не стал дожидаться следующего дня, чтобы переделать её: решил прочитать заклинание в то же время суток. ожидание чего-либо — самое худшее чувство, которое ему приходилось испытывать за все года его не особо длинной по продолжительности жизни. встав на колени в своих лохмотьях, молодой человек положил книгу в кожаной обложке прямо на снежное полотно. по его рассчётам, к рассвету все должно было получиться. хван сложил руки в мольбе и призвал свой голос к небу. снег повалил с еще большей силой. его всего затрясло, словно травинку на ветру, метель завывала где-то в вышине, между кронами деревьев. хёнджин читал строку за строкою, в ожидании чуда. с каждым словом ветер становился будто всё сильнее. его порывы срывали даже гроздья рябины. и ворона, сидящего на раскидистых ветвях дерева, уже не было видно. хван закончил, хлопнул три раза в ладоши и резанул недавно наточенным о точильный камень ножом по своей ладони. он забрызгал кровью все снежное пространство вокруг, но ни о чём не жалел. густые капли холодной крови винного цвета стекали по его алеющим рукам, образовывали целую дельту реки. кровообращение было просто ужасным и ему приходилось помогать себе второй ладонью, чтобы выдавить нужное ему количество жидкости. сосуды сузились из-за низких температур: чего он еще ожидал в морозный день? он упал плашмя на землю, глазея на верхушки сосен, устремлённых своими острыми наконечниками прямо к небу, словно копья. тяжело. его словно камнем придавило. в груди бешено стучало сердце, пытаясь вырваться наружу из оков костей. ему там и место. пока оно там — хван хёнджин в безопасности. со временем снег стал мельче, снежинки уменьшились в размере и стали реже падать с той стороны небосвода. хёнджин принял решение отправиться спать. суп так и остался недоваренным. овощи он выкинул в жалкое подобие морозильной камеры, в надежде, что позже они все же смогли бы быть похожими на свежие. ноги тяжелели, как и верхние веки. длинные ресницы соприкоснулись с короткими нижними, и он уснул подозрительно спокойным сном. ночью метелица разыгралась не на шутку. ходуном ходила вся мебель, но хёнджин спал как «младенец», свернувшись клубочком у печи, из которой громко трещали горевшие бревна. под утро, когда солнечный луч пробился сквозь плотную занавеску: полотно сорвалось с крючков, а его край опустился в остывший в серебрянной посуде чай. веки грузные, несколько даже громосткие, словно ненужные его глазам. тяжелые, будто груды камней. дверь шаталась. хёнджин вскочил на своей кровати, больше похожей на деревянный шкаф. глаза расширились в несколько раз, а волосы встали дыбом. причиной движения дверей был не ветер. кто-то активно стучался в неё. хёнджин не успел даже никак обдумать своё поведение — инстиктивно схватил в левую руку связку из оберегов, а в правую — серебрянный нож, который достался ему по счастливой случайности. на «цыпочках» подошел к двери и отодвинул глазок, вглядываясь в силуэт. мороз одолел даже это стекло. ни черта не было видно. мысленно хван давным давно уже выругался про себя тысячи раз подряд, укрыв холодный пол избы нецензурной бранью. риск никогда еще не был таким неоправданным. казалось бы: вернись обратно в свою взмокшую от пота постель и растворись во снах, но хван не был тем человеком, которого можно было просто так лишить тревоги и внушить безразличие. — кто ты? — крикнул он. — пожалуйста, откройте, я замерзну сейчас здесь, — голос — юношеский, мягкий, как сырок. хёнджину становилось не по себе от этих завораживающих нот, чистых до ужаса и искренних до сворачивающейся крови в венах — прошу вас, впустите. я не причиню вам вреда… — немного тише, зазывающе, с неким свистом и жалостью в тонах. — с чего бы мне тебе верить? — рявкнул он, хуже дворовых псов на псарне. хёнджин дрожал, его трясло из стороны в сторону. совсем не из-за потухшей печи, хотя, возможно, и из-за неё тоже. — у вас есть иной выбор? хотите убирать окоченевший труп из-под двери? хёнджин шумно сглотнул вязкое безобразие слюны, образовавшееся на языке. рука потянулась к дверной ручке, но он тут же резко отпрянул от неё. — черт возьми, хван, что ты делаешь? — он ладонью хлестко ударил себя по другой, выронив из сомкнутых в кулак пальцев, сухоцветы. они рассыпались, кто куда, и половина даже упала в щели меж половых досок. по дереву еще пару раз постучали, а потом перестали. звон в ушах прекратился, как по чьему-то приказу. за эти минуты хёнджин думал, что сможет действительно сойти с ума от воздействия на его голову. аккуратно открыл дверь, вглядываясь в тьму двора. тишина, только снег хрустел под заячьими лапами. на пороге, свернувшись в позе эмбриона, лежал молодой юноша с угольного цвета волосами, в которых поселились маленькие кристаллики льда. его кожа покрылась пузырьками, внутри которых было нечто схожее на мыльную пену. на его нагом теле висела единым полотном рубаха к полу, прикрывая от людского глаза то, чего не следовало лицезреть. хёнджин волком смотрел на худые и длинные ноги, раздумывая над последующими действиями. завёл пряди белёсых волос за свои «эльфийские» полупрозрачные уши и подхватил хрупкое тельце на своих руках, мягко прикасаясь подушечками пальцев к изгибу между ляжкой и икрой. даже волоски позамерзали и послепливались между собой, образуя жалкое подобие сосулек, таящих от касаний. хёнджин встряхнул челкой и зашел обратно в дом. аккуратно возложил парня на рядом стоящую пустую кровать, тихо вздохнул, почесал затылок. мурашки путешествовали неведомыми ему маршрутами по всему телу. «голодный небось», — пронеслось в голове мигом, следом глаза метнулись в сторону березового стола, на котором одиноким воином стояла единственная, не спрятанная в морозильную камеру, морковь. кислорода критически не хватало, паника нарастала. как поступают с больными людьми? хёнджин нашёл в своих ящиках лекарства, которые еле выкупил у старухи на рынке во время празднования «ивана купала», поставил неопознанный объект, похожий на чайник, на печь, разжег огонь внутри. холодно. в подтверждение его мыслей, мальчишка задрожал, мелкие пряди, отодвинутые ото лба на приличном расстоянии, закрывали подрагивающие ресницы. хван схватил покрывало и укрыл того с ног до головы. сначала следовало растереть юношу чачей, что оставалась у него после распития алкоголя с кристофером, а потом попытаться накормить этого несносного хоть чем-нибудь. в желудке у него ничего не водилось уже дня два, как минимум. он настолько сильно погряз в мысли, что не заметил, как вода вскипела, а мысли сами привели его к ужасающему умозаключению: выбежал во внутренний двор, босой, полураздетый, оглядываясь. снежная баба исчезла!

***

дрова трещали. полена раскалывались, постепенно догорая свое, и в доме единым полотном стоял приятный запах сандала. оторвав глаза от сплетающихся между собой печатных строк, хёнджин заметил периферией движение. — как себя чувствуешь? — интуитивно спросил он и оторвался от чтения книги: мальчишка ворочался, с ног до головы полностью увешанный компрессами из марли, — тебе лучше? чужие глаза злобно устремили на него свой взор. брови были нахмуренными, на лбу кожа сложилась складками гормошки от разочарования, полученного в ходе данной ситуации. — вы не впустили меня, — констатировал он. — а с чего я должен был? — парировал ему хёнджин. мальчишка фыркнул, улыбаясь одним уголком губ. «красивый», — подумалось про себя хёнджину. даже с синевой вечернего неба под глазами, даже с засаленными волосами. — вы ведь сами меня призвали, а теперь кичитесь. ступор охватил бессильного волшебника, сковывая поперек. его догадки слишком быстро подтвердились. черт возьми, неужели, его руки наконец смогли? смогли сотворить нечто волшебное. нечто, при виде которого, кровь стыла в жилах. настоящий. он сидел сейчас перед ним, на его же кровати и тяжело дышал. хван набрал полные легкие воздуха, склонил голову на один бок и без капли стеснения глядел за растерянным и злым выражением лица. очки, стекло которых вот-вот грозилось выпасть, спали на нос. — как мне тебя звать, снегурочка? — я вам не снегурочка, — тут же отреагировал он, складывая свои руки на груди. — не злись, — он засиял во все тридцать два, — тогда будешь снежным — хёнджин положил на дощечки справочник, под его весом доски заскрипели, как и пол под длинными и стройными ногами. его ладонь аккуратно легла на чужой лоб, стараясь понять степень температуры тела. холодный, — ночью здесь много странностей происходит в округе. откуда я мог знать с какими намерениями ты ко мне пришёл? некоторым мне голову хочется отрубить и на костер… губы мягко поцеловали в лоб. горячим тот точно не был. мальчишка голову отвёл — смутился. в уголках глаз лучами повпивалось в кожу солнце. хёнджин улыбнулся своими пухлыми губами. — сынмин, — тихо прошептали его мягкие иссиня-розовые губы, — меня зовут сынмином. так и появился в его жизни снежный и хрупкий мальчик. его касания по-особенному ощущались на розоватом полотне кожи хвана. они иголочками проникали в соединительные ткани, раскрываясь внутри бутонами роз. их лепестки нежно ласкали внутренности, а острые ощущения от стебля и ветвей придавали этой нежности искры. сынмин сажей и пеплом оседал на легких, засорял всё сознание собой. хёнджин и не был особо против, ведь теперь в доме существовал кто-то кроме него. огоньком от «камина» путешествовали искорки, опадая на пол из открытой печи. он вовремя их топтал носком своей обуви, а сынмину хватало взмаха руки, чтобы потушить огонь. сначала хёнджин был в растерянности, ведь его глаза еще никогда не видели такого явления. из кончиков пальцев мягкими движениями падали к носкам туфель снежинки. разного размера и остроты конечностей. они путешествовали в воздухе, выбивали из-под ног пол, заставляли дыхание сбиваться. чудеса. — снежный, — мягко называл его хёнджин, когда ему было что-то нужно. снежный, принеси овощей, вон там, в третьем ящике снизу. снежный, клубок закатился под низ твоей кровати, достань, пожалуйста. снежный, на тебя насыпать кушать? снежный, как твое самочувствие? снежный, надень носки, простудишься ведь. снежный, я беспокоюсь о тебе. снежный… снежным он был ведь не просто так. дело было вот в чем: температура тела сынмина никогда не превышала двадцати пяти градусов. для обычного человека, каковым фактически являлся хёнджин, это являлось температурой трупного тела. однако сынмин точно не был трупом, ведь двигался и даже разговаривал… хёнджин не мог подобрать с порога «труп», он бы смог отличить мертвого от живого. на сынмине даже заживало всё, как на собаке, а на неживом человеке спустя время появлялись отличительные черты — трупные пятна. разложение. хеёнджин любил делиться своим теплом с сынмином и тогда он плакал. горькими слезами плакал. как будто снег с крыши опадал на землю и таял. у хёнджина каждый раз предательски щемило сердце от его слёз. на вкус они были пресными. соли в них не было. даже миллиграмма. сынмин, созданный из снега, оседал в его руках. вечерами, они любили выпить травяного ромашкового чая. хван безумно любил его за цветочные ноты, а сынмин часто фыркал под нос, что в зубы, мол, трава лезла. у сынмина были холодные руки. все тело холодное. и ничего не в силах было разогнать кровь по телу и заставить её циркулировать. хёнджин понимал природу этой «аномалии», но мириться с ней не было особого желания. сынмин проникал все глубже и глубже, и сейчас покоился где-то внизу живота: мягким котом улегся на поверхности, свернувшись клубочком. хёнджину нравилось это странное ощущение тянучести где-то снизу. оно мягкими волнами заходило куда-то в сторону берега легких, волнуя и так неспокойную душу. хёнджину нравился трепет крыльев бабочек в животе, ему нравился снег. нравилось смотреть, как руки сынмина замораживали любой необходимый ему объект. даже животных. сынмин мог всё. хёнджин восхищался его умениями, всё чаще думая о том насколько его личность волшебника бездарна над личностью снежного мальчика. в такие моменты, сынмин словно чувствовал его нарастающую беспомощность — брал под руку, обвивался вокруг предплечья, мягко втирался в его кожу, оставляя после себя холодок свежести. хёнджин был безумно ему благодарен за всё, что сынмин для него делал. в последнее время, ему становилось тяжелее ориентироваться в пространстве и состояние оставляло желать лучшего — снежный был под боком, мягко поддерживал его, касаясь своими подушечками кожи стройной, как осина, талии. сынмин любил волосы хёнджина. он нырял в них своими тонкими пальцами, словно в колосья пшеницы, блуждал меж ними. пряди были суховатыми из-за климата, в котором приходилось жить хвану, а в некоторых местах, они даже запутывались и образовывали нераспутываемые клочки. сынмин брал в руки гребешок и мягко, начиная от кончиков, начинал расчесывать их. хёнджин ворчал. по мнению сынмина, очень мило ворчал. через грубые ругательства и мольбу прекратить, сынмин всё же заканчивал начатое и мягко касался своими подушечками пшеницы, перетирая её в своих пальцах в муку. — ты так за мной ухаживаешь, — хёнджин сидел голою спиною к сынмину, сложив свои костлявые ноги на табурете. его голова мягко была повёрнута в сторону. благодаря рыжему свету от печи, тени блуждали по его молодому и уставшему лицу, — за что ты такой ласковый со мной? сынмин молчал. не мог же он сказать, что это его миссия. это его приказ, его смысл жизни: ухаживать за кем-то определенное количество времени, заполнять холодом чужие хижины, морозить своим присутствием, заставлять испытывать иные чувства, не свойственные людям. хёнджин знал и понимал это, но хотел слышать другое. хотел, чтобы мороз поселился не просто в его доме, но и в его сердце, чтобы отдал ему свои колючие цветы и позволил проникнуть под кожу. но мороз не позволял. держался на расстоянии. не слишком далеко и не слишком близко. в самый раз? — вы тоже обо мне заботитесь, — сынмин вдохнул хвойный аромат чужих волос, наслаждаясь моментом, что был хрупко натянут между ними, связан, словно красной нитью, — просто не замечаете этого. я даю вам взаимность, потому что могу, — сынмин опустил золотистый гребень на столик и чуть тише добавил: — потому что хочу. мальчишка часто делал вещи, которые ему просто хотелось делать. ложился рядом с хёнджином вечером, прижимался мягко к его животу и укладывал свою тяжелую голову на раскидистую грудь. слушал учащенное биение сердца. мягко водил пальцами по сорочке, оставляя на ней узоры. хван ютился рядом. всегда старался следить за тем, что делал сынмин и как он себя вел в той или иной ситуации. хёнджин соврал бы, если бы сказал, что не любовался снежным. его нос был невероятен, словно склон одинокой горы, усыпанной сверху снегом. брови его, широкие и хмурые, заставляли улыбку расцветать на его кровавых губах. хёнджину нравилось в сынмине всё, от корней волос до кончиков пальцев. — чем ты занимаешься? — сынмин вытирал свои мокрые руки о первое попавшееся полотенце, заглядывая к хёнджину в блокнот через плечо. — ничем, — тот, среагировав, быстро захлопнул страницы, исписанные вдоль и поперек его признаниями и набросками. хван обернулся на сынмина, стесняясь взглянуть ему в глаза. — неужели? — сынмин голову на бок склонил, мягко коснулся чужих рук, в ожидании, пока ему позволят взглянуть на чудо, хранящее в себе сотни тайн и чувств, — можно? — можно… — хеджин послушно разомкнул пальцы, вручая бумагу в кожаном переплете в холодные руки. сынмин переворачивал страницу за страницей, не хотел вчитываться в то, что было интимным для хёнджина, в то, что означало слишком много для них двоих. на каждой страничке было что-то от него: в четверг хенджин нарисовал его руки, в субботу заострил внимание на мягком профиле, а в воскресенье уделил внимание губам. его губы правда так выглядели? — как тебе? — я правда так выгляжу? — ты выглядишь даже лучше, но так ты выглядишь моими глазами, — хенджин привстал со стула, аккуратно пристраиваясь рядом с сынмином. его ладони неожиданно легли в районе живота и мягко обвились вокруг талии. подбородок удивительно правильно вписался в выемку между шеей и плечом. у сынмина уши краснели с каждой секундой всё больше и больше. краснота его коже вообще не была свойственной. если быть предельно честным, то внутри него его даже никогда ничего не грело, в районе груди веками стояла удивительная тишина, но с появлением в его жизни хёнджина… между ребер в вальсе закружились снежинки. — тебе нравится, снежный? и от этого обращения у сынмина ноги непроизвольно подкашивались. жизненным кредо сынмина было приносить людям счастье. с самого детства его учили развлекать других, очередь дошла и до бедного колдуна: он развлекал и хёнджина. только хёнджин отличался от других. не относился он к сынмину, как к прислуге. с каждым новым хозяином мальчишке нужно было придумывать новое имя. у снежного юноши не было своего имени, но выдуманное созвучие для нового в его жизни человека, звучало слишком правильно из чужих уст. слишком так, будто всю жизнь он был сынмином. все казалось до одури правильным. он любил наблюдать за тем, как хёнджин рисует. его тонкие и длинные пальцы извивались в причудливых кривых линиях, сгибались и заострялись, когда им это было нужно. уголек в его руках с каждым штрихом становился всё меньше и меньше. ластика у хвана никогда не было. вместо него он использовал липкую бумажную ленту, которая собирала излишки крошек от угля. её ему покупал кристофер, ведь хёнджину вряд ли бы что-то кто-то продал в городе. его сторонились все, даже дети. сынмин не боялся хёнджина. он им восхищался. сколько способностей вмещало в себе это хрупкое тело с ангельскими чертами лица. волшебный — куда ни глянь. даже в его «лачуге», удивительным образом, было чисто. она выглядела не особо презентабельно, но для колдуна — более, чем прекрасно. он ещё никогда не видывал таких удивительных людей. таких удивительно одиноких. хван иногда бормотал что-то себе под нос, и, когда сынмин его переспрашивал: он резко чертыхался. забывал, что в комнате есть еще кто-то живой, помимо него. хёнджин привык вести беседы с самим собой. это успокаивало и помогало мыслям собраться в одну кучу. таким образом, он отпускал всё то, что наслаивалось на него за эти года. мягкими мазками, хёнджин вырисовывал анфас снежного. мысли кружляли в голове, набирая обороты. сынмин ведь когда-то тоже уйдёт, а он останется совсем один. и снова хижина станет невыносимо пустой, серой и чертовски неуютной. хёнджин понимал: за всё в этой жизни следовало платить по счетам. он начинал пожинать плоды своего любопытства. — почему у тебя руки черные? — спросил сынмин, подбирая под себя свои худые конечности, словно пытаясь спрятаться от окружающего его мира в своем хитиновом панцире. — а… ты про это, — хенджин голову склонил, не мог даже взглянуть сынмину в глаза, не мог сказать пары слов, чтобы тот понял. ему трудно давалось даже рисовать дальше по пергаменту под надзором чужих кристально чистых глаз — это сажа от угля. — ты уверен? — руки аккуратно переместились на небольшое тонкое покрывало, ким встал и придвинулся к хёнджину, окольцовывая своими руками чужой подбородок. хёнджин терял самоконтроль. сынмин смотрел четко, в упор. хёнджин понимал: это его вина. это только его вина. ему нужно было, чтобы сынмин остался, иначе воздух, содрагаемый чужим дыханием, стал бы совсем невыносимым для восприятия. хёнджин закашлялся и задрожал. сынмин видел, что с каждым днем, хван походил больше на увядающий цветок, с которого аккуратно опадали лепестки. — мои руки стали чернеть, как только я решил призвать тебя, — хван поднял их вверх, оглядывая, словно эксперт, — думаю, что я гнию… судьба никогда не дает чего-то просто так. она забрала у меня здоровье, она заберет у меня и тебя… приступ кашля увеличился, хёнджин схватился за сердце, будто еще немного и оно выскочило бы из груди. — эй, тише, — сынмин касался своими холодными руками теплых щек, как это было всегда… хёнджин, даже обнимая его хрупкое тельце, ощущал лишь холодок, бегущий по спине от копчика прямо к седьмому позвонку. — обещай, что это всё будет иметь смысл. — хёнджин, я не могу, — сынмин мягко провел внутренней стороной ладони по горячему, словно кипяток, лбу, — я не хочу делать тебе больно. — тогда поцелуй меня. — что? — сынмин тут же впал в ступор. в его пальцы на ногах будто вбили острые прутья металла и пригвоздили к земле. — я сказал, — хёнджин набрал в легкие побольше воздуха, чтобы продолжить, но не успел и двух слов проронить: мягкие губы с осторожностью коснулись уголка рта. хёнджин глаза округлил, шумно сглотнул стоящее облако во рту и притянул сынмина за руки, прислонясь ближе, — сынмин, целуй меня, целуй, пожалуйста. не останавливаясь, только целуй. и сынмин целовал. мягко и нежно, едва ли не хныча от чувств. юноша таял от чужих прикосновений. ему становилось плохо, как только хёнджин проявлял хотя бы малейший знак внимания в его сторону. странное сердце — стучалось и билось о косточки, ныло и рвалось наружу. бестолковая усталость сшивала внутренности. боязнь что-либо почувствовать уже была более чем реальной, потому что где-то между ребер прорастали первые ростки весенних подснежников. хёнджин ненавидел это всё. ненавидел факт того, как сильно он стал зависим от другого человека. ведь сколько раз кристофер пытался подобраться к нему, но тот лишь шипел и отталкивал паренька… ему приходилось делать сотни шагов в сторону колдуна, приходилось завоевывать доверие, в то время как сынмину стоило просто уснуть под его дверью, головой касаясь снежного покрывала… как же он был слаб перед его нежными и покалывающими губами и ладонями. потом ведь всё обязательно должно было стать хуже. впрочем, кого это волновало, пока мягкие касания теплом обжигали сплошной пласт льда на его широких плечах. хёнджин громко вздыхал: то ли от чахотки, то ли от сынмина, сидящего прямо сверху него. он нежно смотрел в его глаза, бегал взглядом по лицу, словно старался запомнить эти черты на всю оставшуюся его одноразовую жизнь. он уже возненавидел этот момент, но пока они были ещё друг у друга: хёнджин просил сынмина не отстраняться от него и не убегать. снежный дрожал. губы оставляли после себя яркие алые следы на шее, синева быстро распространялась по его коже, пигментами запечатывалась в квадратиках верхнего слоя, словно в клетку. сынмин не мог расправить своих крыльев, ведь его перья мягко гладили и заставляли пламенеть дрожащие руки. хёнджин был влюблён. он не понимал этого, ведь старался не заострять внимание на своём состоянии и своих чувствах. сынмин не просто пустил его к себе под кожу, он разрешил там жить. прямо в тот самый момент. хван носом водил по чужой груди, вдыхая аромат зелени и мяты, ромашек, заваренных с утра пораньше. никакой холод был не страшен ему теперь, никакая вьюга не могла испугать его бедное сознание, ведь сама зима жила в его доме. февраль был не за горами, а хёнджину не легчало. кристофер заглядывал всё чаще и чаще, стараясь не обращать внимания на то, как хёнджин рассказывал о сынмине, живущем вместе с ним. чаи и микстуры не приносили никакой пользы. лихорадка усиливалась. хёнджин сгорал, лёжа на своей кровати. сынмин лежал рядом, прижимаясь к боку и молчал. слёзы не шли. как же ему хотелось заплакать. зареветь от беспомощности возникшей ситуации. он боялся причинить боль тому, кто помог обрести ему внутренний огонь… хёнджин всё чаще просил снежного побыть рядом с ним. стоило сынмину выбраться из-под теплого одеяла, как хван начинал бормотать во сне, руками пытаясь схватиться за мягкую часть души другого тела. болезнь прогрессировала. ему все чаще давалось трудно раскрыть глаза и взглянуть на своё снежное чудо. горячими становились даже веки глаз. у них больше не было времени, оно ускользало сквозь пальцы, словно песок. они висели на тонкой ветке, стоило подуть северному ветру и их не стало бы в тот же момент. — эй, сынмин, — хрипло звал его хёнджин, — мне обязательно станет лучше, не переживай, прошу. его ужасно похудевшие руки дрожали от любого движения. пальцы крепко обхватывали вокруг его запястья. сынмин уже не верил ни во что. — доброй ночи, джинни, — он мягко поцеловал его в висок, пристраиваясь рядом. — ты мне веришь, снежный? — хёнджин не мог успокоиться, еще немного и его бы захлестнула волна истерики, пронзающая его и так истерзанную душу. — сладкое сердце, я верю тебе, — он завел сальную прядь русых волос за ухо, аккуратно касаясь своим носом чужого, — завтра будет новый день, спи. хван тяжело вздыхал на слова сынмина. ему не верилось. не верилось, что ему удастся выжить, что недуг уйдет из их дома. хёнджину всю ночь снились ужасные кошмары. тревога не отпускала его бездыханное тело. к четырем часам ему удалось сомкнуть свои веки и спокойно задышать. ему снились мягкие черты лица, красивые и глубокие глаза, полные морозного солнечного света. февраль был до ужаса холодным. в печь бросалось больше дров, которые уже были на исходе. хёнджин раскрыл свои веки, потому что под ним стало невероятно мокро. сколько он спал и неужели хижину затопило? он подскочил на кровати, хватаясь в панике пальцами за простынь. будто это могло его спасти. — сынмин? — сначала неверяще спросил он, оглядываясь по сторонам, — сынмин! — уже на несколько октав выше крикнул он, вскакивая с кровати. календарь был перевернут и его края были потрепаны до ужаса. дата резанула его глаза. первое марта. — нет, — хенджин распахнул дверь своей хижины, на рябине растаял снег, вода капала с крыши его жилища, образовывая бесформенные лужи, — прошу, нет. в доме было пусто. форточка окна была открыта на проветривание. занавеска мягко путешествовала от стекла, благодаря теплому дуновению ветрв. сынмин ушел, а хёнджин остался. в этой комнате, полностью пропитанной запахом его присутствия. даже подушка до сих пор пахла его волосами. хван, словно сумасшедший, беспомощно водил руками по кровати, собирая подушечками пальцев волосы цвета дубовой коры. хенджин плакал. его крики, кажется, были слышны по всей округе. он ничего не мог с собою поделать. еще вчера ведь они были вместе, а уже сегодня он был один. все оказалось искусственным, как и он сам. хёнджин задыхался. ничего больше не имело смысла, когда не было рядом его снежного мальчика. он растворился и растаял в огне. холод ушел из его дома. яркие солнечные лучи проникали в окна, рассекая свежий воздух. ему не становилось легче от того, что сынмин отдал ему свою жизнь. он вскочил с колен, вытирая тыльной стороной руки слёзы, застывшие в глазах. на ватных ногах забежал обратно в дом, даже не протерев ноги о коврик. «завтра будет новый день». единственным доказательством существования сынмина в его жизни были рисунки. хёнджин дрожащими пальцами листал блокнот, на листы которого падали его горячие слезы, расплывающиеся по краям. в последний раз он обернулся назад, чтобы взглянуть на кровать и замер в ступоре. теперь на месте, где раньше лежал сынмин, росли яркие красные цветы и кое-где, местами, пробивалась пшеница. завтра будет новый день, но в нём у него уже не будет сынмина.