Потёртые наклейки фей из «Винкс»
«Детство погибло.»
Вы и представить себе не можете, какой кузнечик рассказывал про дружбу в детской песенке, вы и представить себе не можете, что творится за горизонтом (возможно, там тонут тетради по французскому языку) и вы также себе представить не можете как больно умирать в юном возрасте. Вроде бы жизнь только начинается, ты молод и глуп, можешь совершать ошибки и наступать по тысяче раз на одни и те же грабли… А потом тебе резко в кабинете врача говорят неприятные слова о диагнозе «лейкемия», что радужной радости не придаёт. До и после. Разделение души и жизни, будто тебя зря породили на этот свет и решили устранить, будто бы ты не достоин. Хёнджину так же пришлось несладко, вроде бы вчера он учил домашку и пытался разобраться с химией, а сегодня ему её хотят назначить. И вот так, лёжа в больничной палате, накачанный антибиотиками и обезболивающими до "немогу" он мысленно прощается со всем, всё что ему остаётся это помереть в одиночестве, ведь Хван знает, знает. К нему больше никогда никто не придёт, родители по собственным словам будут оплачивать счета за лечение до смерти сына, а потом похоронят со всеми почестями и дело с концом. Он так быстро потух… Как спичка, зажгли, помогли загореться другому и выбросили. Это нечестно. Да, изначально и слёзы лились из глаз и от несправедливости, ком в горле не желал расцветать, но потом ты начинаешь с этим мириться, воспринимаешь болезнь как часть себя, будто ты уже всю жизнь пребываешь в состоянии «овоща». От "сильного" лечения Хёнджин решил отказаться, химию не хотелось делать от слова совсем, он погас с мыслями о том, что ему нужно рано умереть. Точнее, он просто перестал хотеть бороться. А на дворе сентябрь, Хван до невозможности и покалывания на белых, как у смерти, пальцах любил именно этот месяц, и в целом осень. Да, школа, да, опять учиться, но для него оно имело свою романтику и поэтому нравилось. Единственное, что ему не нравилось в задумке матушки природы, это то, что лаванда (его любимый цветок) расцветает лишь летом, и самое ужасное, что парень смирился с тем что лаванду он больше никогда не увидит в своём бренном существовании. Как-то так, почти не помнить свою жизнь за пределами белых стен от медикаментов, утыкаться лицом, что болит, в перьевую подушку с полупрозрачной наволочкой на ней и временами тихо плакать — единственное что ему остаётся. Друзья все разбежались, когда узнали, лишь один раз навестили и увидели Хёнджина таким, каким не должны были. Его единственный друг ворон, который временами прилетает на его подоконник (окно почти всегда открыто), они тихо переговариваются о чём-то своём и Хван даже иногда думает, не едет ли у него крыша, раз он со смоляной птицей разговоры завывает. И гнил бы он дальше на больничной койке, это не проблема для него абсолютно, если бы не одно подведённое жёлтым текстовыделителем "но"… Оно ворвалось как-то внезапно, неожиданно, как приятное стечение обстоятельств или как, например, деньги в зимней куртке на булочку в буфете. Одним солнечно-огненным (от листьев) днём к нему ворвалось это чудо. С гитарой за спиной, чупа-чупсом за зубами и красной сеточкой в руке, где ютились апельсины. Феликс, его ликс, его sang. Как оказалось, мальчик ошибся палатой и вместо бабуле которая сломала ногу, он забежал к бледному и болезненному полутрупу, но эта ошибка вышла самой прелестной в их коротком существовании. При виде Хёнджина, что раньше влюблял в себя всех девчонок и своих врагов, теперь магическое что-то ныло где-то там, глубоко, в термоядерной, как детская шипучка, душе. И не позволил Феликс себе расплакаться от несчастного вида, он взял себя в руки и робко подошёл к кровати. —ты меня не знаешь, но я к тебе с апельсинами! — незнакомец демонстративно потряс фрукты в левой руке и так улыбнулся, что у Хёнджина чуть сердце вдруг резко не начало качать здоровую кровь по телу. —ты ведь не против, что я здесь, да?.. — уже с толикой сомнения спросил мальчик, Хёнджин склонил голову в отрицательном жесте. —тогда, если не больно, подвинь ноги к краю, я сесть хочу. Что сказано, то сделано, Хван, чуть сморщившись, подвигал ногами и освободил место для такого странного, но чарующего инкогнито. Он, подобно пушинке, опал на кипенно белые простыни, мандарины и гитара же свалились (инструмент издал жалостливый звук струнами). —ну, рассказывай, как зовут, как дела у тебя, чего молчишь как партизан? —меня зовут Хёнджин, дела никак, — он хотел проявлять интерес, но от дымки из-за медикаментов немного сложно не выглядеть настолько убитым. —ты, блин, такой кислый, как эти апельсины… Но ладно, я Феликс! — дополнительно пулькой проговорил он. —красивое имя, Феликс. Постараюсь запомнить, гарантий давать не буду, — Хван болезненно ухмыльнулся, но это было искренне. На красивом лице, подобно звёздам, были хаотично разбросаны веснушки — поцелуи августовского солнца, подарок Афродиты. —я вообще к бабушке зашёл, она ногу сломала, но ты такой грустный, что я не могу пройти мимо. Давай я тебе что-нибудь сыграю? — Феликс, новоиспеченный знакомый, сразу бросился к своей гитаре, занимая нужную позицию, на ногтях виднелся чёрно-белый маникюр. —Земфиру знаешь? Сыграй пожалуйста её «Ромашки». И даже если бы Ли вдруг не знал эту мелодию, ради этого парня он готов был выучить её при первом же прослушивании. Ворон на прощание грустно каркнул и улетел, а Феликс, услышав его разрешение, начал петь, голос у него был грубоватым, но спокойным и убаюкивающим. Хван в этот момент будто расцвёл, слегка расстроенная гитара с наклейками из девчачьего мультика была для него отныне реликвией, подобно гробницам фараонов в музеях. Он начал тихо мычать и отчаянно пытаться таким способом повторить текст песни, сил не хватало, чтобы петь так как раньше, а так резко захотелось. Резко захотелось жить.***
Уже октябрь, жить становится сложнее и больнее, Хёнджин, чтобы прибывать в более менее адекватном состоянии (ради Ликса), начал употреблять меньше таблеток, что немного оживило его тело разрядами боли. Ну, хоть что-то чувствует, уже хорошо. А кроме боли от движений, крови из носа и отсутствия аппетита у Хвана под сердцем будто как-то теплее становилось. Оно будто теперь качает совершенно другую кровь, не донорскую, не свою больную, другую. В палату по классике врывается его sang, освещая всех (никого) улыбкой. Правда парень никогда не узнает то, что Ликс перед этим плакал в туалете, ведь врачи ставят прогнозы на месяц, а любви отдать нужно намного больше. —mon sang. — смотря на него влюблёнными глазам и умиротворённой улыбкой, боль уходит, сложно это не заметить. —джинни, я опять с апельсинами и опять с гитарой! А Феликс же никогда не узнает о том, что апельсины невероятно кислые, но Хван ест их тогда, когда можно, и ни капельки не жалеет. Они часто так проводят время, Феликс приходит каждый божий день (или через день) и заставляет задуматься о продолжении жизни, он знает его диагноз и знает его позицию. Парень ни за что не сделает химию, он слишком сильно мучается от данной боли, а она не уйдёт даже после всех страданий, ремиссия, возможно, не будет длиться вечность. Но он старается скрасить её, сам от этого страдая, но сейчас не об этом. —опять ты со своим французским, француз ты мой, ха-ха. — максимум, что мегатактильный Ликс может сделать, это взять его за холодную и бледную руку с изящными пальцами, от этого не так больно. Не сдерживаясь, он оставляет лёгкий поцелуй на кисти, от чего Хёнджин зарывается глубже в подушку от смущения. Сердце бьётся быстрее, щёки слегка вспыхивают остатками и кукольным подобием чего-то привычного. Эти двое сами не знают, что это, они просто стараются сделать друг-друга счастливее, хотя бы на чуть-чуть. Играют в любовь, или нет… —ну, можешь начинать играть инструментал «хочешь» а я буду задумчиво тебе цитировать сонеты Шекспира на французском, идёт? — через сжимающие тернии, его капилляры, смакует больной. —идёт! Кстати, давно хотел спросить, почему ты так любишь французский? —мама его очень любила, я и в школе его учил, слишком прекрасный язык как по мне… Из твоих уст французкий станет самым прекрасным языком во вселенной. Начинаются первые аккорды от неодушевлённого слушателя, Ли так умело играет, что кажется, будто он подобно магу-кукловоду, заставляет гитару жить. А ещё Хёнджина. Под немного сбитый такт музыки Хван начинает из дальних отголосков и рваных обрывков памяти читать какой-то из сонетов, Феликс и слова понять не может, но слушает так, будто это последнее, что он когда либо услышит. А апельсины краснеют от химического красителя в составе сетки.***
Начало ноября, последний месяц осени, которую Хёнджин прожил немного не так, как планировал, но точно правильно. Когда-нибудь все люди на планете поймут, что любовь зла и слепа, её глаза забрал кое-кто, а отдавать не хочет… А они — нет, ведь пока они существуют друг с дружкой, вечные разговоры и фиолетовый цветок, который парень никогда не увидит-то больше. На краю кровати ютится мальчик, словно бедность, но отсвечивает солнечными зайчиками по всей комнате. Феликс надеется, Феликс плачет каждую ночь, Феликс не может смириться. —какой у тебя любимый цвет? — задумчиво спрашивает он, смотря на возлюбленного, как на произведение искусства, прямиком в глаза, в зеркало разбитой на кусочки души. И твои глаза всегда будут краше метеоритов позади. —лавандовый, а зачем тебе? — было предельно логично, Ли даже от такого по-детски наивно рассмеялся. —давай значит так… Я стану лавандой с первым днём зимы, буду радовать тебя летними цветами на голове! Обещание разлетается к стенам маленькой палаты, запоминая. Все же вы знаете, что у стен в больницах есть уши? Хёнджин согласно кивает, он так надеется на то, что он доживёт до первого дня зимы, молится, чтобы его sang успел потанцевать с ним (хоть и с кровати) под хлопьями снега. Тихо звучит П.М.М.Л, Ликс давно прознал, что это его любимая песня, и он играет её, когда Хёнджину неспокойно или когда он бредит от температуры под сорок, ведь парень чувствует каждое колебание и боль в душе. Хвана рвёт желчью, кровь из носа не перестает капать, медикаменты кажутся уже бесполезными, его жизнь поддерживает лишь он, его здоровая кровь.***
За окнами маленькой больницы под номером 7 середина ноября, Хёнджин уже совсем расклеялся. Феликса начали редко пускать, ведь состояние больного ухудшается, а внутри каждый раз обрываются артерии и вены, слыша очередной отказ, а врачи на самом-то деле сделать не могут ничего… Лишь скрывать всё сожаление за маской. Парень в больнице уже стал своим, их однажды даже застукала медсестра за держанием за ручку, все знали, где собака закрыта… Но запрещать не смогли, им не хватает сил смотреть на убитого горем мальчика. Он за этот месяц навестил его всего 8 раз, для них, влюблённых подростков, это катастрофически мало. Для влюблённых подростков, у одного из которых катастрофически мало времени, это всего лишь капля в солёном море слёз. В левой руке опять апельсины, ванильно-клубничный чупа-чупс опять лишился упаковки, а за спиной горячо любимая Хёнджином гитара. И на самом деле сложно смотреть на него, продолжая улыбаться, Феликс при нём ни разу не плакал, просто на уровне морали не может позволить себе такую роскошь. Они старались быть вместе как можно дольше и ближе, насколько позволяло непутёвое тело, Феликс ещё сильнее стал походить на австралийское солнце рядом с Хёнджином. Это не жалость, это что ни на есть самое прекрасное чувство на всей зелёной планете. Ликс полюбил Джинни за его характер, который временами проявлялся, лёгкие смешки, когда мальчик опять делал что-то странно-весёлое, каждую подаренную ему улыбку во все зубы, пусть и через нестерпимую боль. Хван бледный, почти сливается с простынями, он опять в затуманенном состоянии, ведь жизнь на данный момент слишком адская, и врачи не могут не вклалывать ему препараты. —mon sang… — с сильной одышкой произносит Хёнджин, он слишком долго мучался. И по взгляду всё можно понять без слов, голос раздаётся через открытое окно вороне, и сегодня она не улетает, хочет в последний раз послушать песню. Парень резко улыбается, будто прозревает и начинает как ни в чем не бывало нести некую чушь, как до болезни. —скоро лето, увижу лаванду, ведь так? Ли робко кивает, но не соглашается мысленно, надежда погасает так же как и спичка, внутренний стержень внутри Джинни. И молча продолжает играть, Хван напоследок говорит о том, чего не успел рассказать или посвятить, всё самое скоровенное. Говорят, больные перед смертью попадают в сладкую агонию и расцветают, чтобы не уходить болезненно. Последний аккорд «П.М.М.Л», последний вздох двоих, Феликс на выдохе говорит, что любит его очень, а Хван отвечает привычным «je t'aime, mon sang». Очеловеченная любовь простила всех и вся, грехи отмаливать не придётся, настоящая же слишком жестока, ведь она — жена смерти. Слёзы, капая на корпус гитары с наклейками «винкс», что побледнели, как тело Хёнджина, мягко впитывались, как случайно разлитая кока-кола на потрёпанный диван в приёмном отделении, Феликс не верил в происходящее или просто не хотел. Медленно откладывая гитару, оставляя последний поцелуй на щеке, что вечно болела от напора перьевой подушки, и перед тем как начать кричать и биться в истерике, Феликс лишь медленно написал в мысленном ежедневнике:«купить лавандовую краску».***
Когда-то зимой, когда идёт сильный снег.
Небо окрасилось в серый, листья прикрылись белым покрывалом, мать природа всех отправила в спячку. Могила Хёнджина всегда ухожена, ей занимаются родители, Ли впервые решился прийти на неё. —видишь ли, Джинни... Я не успел показать тебе лаванду зимой, совсем немного не хватило. — Феликс срывает с себя капюшон чёрного худи, и под ним виднеется лавандовая макушка. —я опять с апельсинами, и гитарой, сыграть тебе П.М.М.Л, mon sang? — разговаривая с холодной каменной плитой, он надеется на ответ с небес. Смешно. Аккуратно кладя муляж апельсинов в красной стеке рядом с камнем, он начинает играть любимую песню Джинни. Феликс не брал в руки гитару с того момента как ушёл он, и слёзы, которые в тот раз попали на гитару, придавали ей сейчас особое звучание, магическое, что ли. Он передал все эмоции через музыку, плакать не было сил, глаза будто бы высохли за эти недели, которые он провёл в раздумьях. К слову, Ли начал изучать французский, ведь теперь он кажется ему самым красивым языком во всей вселенной, ведь на нём часто говорил Хёнджин. —надеюсь, хоть там тебе не больно, и сердце твоё бьётся громче, чем когда-либо билось, Джинни, я очень люблю тебя... Я ценю то, что ты ответил мне тем же, и частичка тебя живёт во мне, ты стал моей кровью. Второй куплет он пропел оригинальным текстом, он не уверен, видел ли его Джинни когда-либо море, но очень надеется, что в лучшем мире оно есть. Ворон прилетел и робко сел рядом с заснеженной могилой, поглядел заинтересованно секунд тридцать и улетел. Попрощался. Мелодию заканчивать не хотелось, но надо, последнее "прости меня, моя любовь" сказало обо всём, что накипело и заплыло, большего и не надо. Вы себе и представить не можете, на земле живёт мальчик, что теперь никогда не сможет покрасить волосы в какой-то другой цвет, кроме лавандового, и отныне он никогда не сможет слушать Земфиру, песни которой любила его любовь, и она его целиком и полностью простила.