Свечи

      Кэйа не любит зажигать свечи, но для Дилюка всегда делает исключение и в ночи свиданий ставит возле кровати вычурный канделябр. Дилюку не нужен свет, однако, как любой Пиро, он одержим огнём. Всегда смотрит на него с улыбкой, словно приветствует любимого младшего брата.       ...любимого младшего брата.       Кэйа отводит взгляд от умиротворённого лица, в котором ничего сейчас не напоминает о пережитом горе. В такие моменты Кэйа жалеет, что не умер той ночью. Он думал, ему хватит сил держаться от Дилюка подальше, но все эти годы были лишь бесконечным самообманом, а в реальности Кэйа снова и снова хватался за любую возможность приблизиться к тому, кого когда-то потерял. Письмо, улыбка, помощь в прикрытии, лишний взгляд, брошенный над стойкой в «Доле ангелов»... Всё это — драгоценные сокровища. Единственное, чем владеет Кэйа Альберих, потомок благородного каэнрийского рода. Отец — тот, другой, настоящий — чего он на самом деле хотел, когда оставил своего сына вблизи винокурни «Рассвет»? Раньше Кэйе казалось, что ответ очевиден, но теперь темными ночами он думает лишь о бесконечной глупости человека, считавшего, будто брошенный ребенок может быть чьей-то надеждой.       ...Наверное, Кэйе следовало умереть ещё тогда — убежать в лес, не дожидаясь под тем деревом, и нарваться на дикого кабана или погибнуть от зубов свирепого волка из Вольфендома.       Кэйа знает, Дилюк был вправе его убить — за предательство, у которого нет формы. За то, что даже столько лет прожив в любящей семье, Кэйа не научился открывать кому-либо свои истинные мысли и чувства. Может, он просто был на это не способен — из-за каэнрийского проклятия или просто потому что уже родился таким — никчёмным даже по меркам людей, чей путь вёл только в Бездну. Флёр таинственности, о котором столько говорили все, кого увлекала пустая оболочка, был лишь их фантазией, кривым отражением личных надежд.       — Кэйа?       Отвлекшись от созерцания свечей, Дилюк внимательно вглядывается в его лицо, и от былой безмятежности не остаётся и следа. Кэйа отводит взгляд. Ему не хочется портить такую хорошую и тихую ночь, но притворяться он тоже не видит смысла. Разве Дилюк не знает, что внутри него ничего нет?       Дилюк касается лица Кэйи, обводит пальцами безобразный шрам, рассекающий бровь и кожу под веком.       — Молчишь.       Кэйа усмехается, прикрыв глаза. Он недостоин даже такой малости, как это прикосновение, и всё же тянется к нему всем, что в нём ещё живо. Впитывает тепло и ласку до последней капли.       Дилюк тяжело вздыхает:       — Это даже хуже твоей бесконечной болтовни.       — Просто во мне собрано всё дурное, — Кэйа со смехом целует его ладонь.       — К сожалению, и я однажды поверил в эту чушь.       Кэйе тяжело смотреть Дилюку в глаза, но за пределами этой спальни он так редко ловит на себе его взгляд...       — После нашей ссоры я повидал достаточно действительно дурных людей, чтобы сравнить.       Дыхание Кэйи учащается, в глазах щиплет, и всё, чего он хочет сейчас — это стать невидимкой, а лучше — навсегда исчезнуть. Свечи мгновенно гаснут, и раньше, чем слёзы покатятся по щекам, Дилюк прижимается губами к уху Кэйи:       — Больше ты меня не обманешь.