Побег

Когда высокий мужчина с собранными в хвост волосами протягивает из-под плаща ладонь и, приветливо улыбаясь, зовёт за собой, Кэйа колеблется. Да, отец оставил его тут, но он не сказал «иди к первым же добрым людям». Может быть от холода и голода он просто забыл о каком-то указании? Драгоценные секунды на принятие решения уходят, и Кэйа осторожно кладёт свою маленькую ладошку поверх протянутой руки. Мужчина одобрительно улыбается, слегка сжимает его руку и ведёт Кэйю к светящейся во тьме винокурне. Кэйа хмуро поглядывает на его лицо — глаз в темноте не различить, а жаль — Кэйа умеет читать по глазам, и ему бы не помешало знать о произведённом впечатлении. Впрочем, неважно — даже если добродушный мужчина его в чём-то заподозрит, Кэйе плевать. Он останется тут только до тех пор, пока буря не утихнет. Винокурня Рассвет оказывается тёплой и светлой — именно так Кэйа сохраняет в памяти первое воспоминание о новом месте. Мужчина представляется Крепусом Рагнвиндром, владельцем Рассвета, у входа встречает взволнованная горничная — Аделинда. Кэйа всё никак не может понять, почему незнакомые люди так добры к нему — изгнаннику из павшего королевства… ах. Они не знают. — Вы знаете, где находится Каэнри’ах? — спрашивает Кэйа, когда хозяин винокурни приносит ему тёплый чай, а горничная вытирает махровым полотенцем промокшие волосы. — Откуда ты знаешь о ней? — холодно интересуется Крепус. Кэйа мигом закусывает губу и отводит взгляд, будто виновато: — Папа говорил о ней с торговцем недавно… может быть, он отправился туда? — выкручивается Кэйа, поднимает полный надежды взгляд — ему ведь положено переживать о том, куда делся его отец, верно? Взгляд Крепуса мгновенно светлеет, а сам он мягко улыбается, треплет по голове: — Вряд ли он там, малыш, — его голос вновь неуловимо меняется, — а Каэнри’ах давно канула в небытие, как и жившие там грешники. Кэйа кивает и понимает, что о своей стране тут лучше вовсе не заговаривать. А ещё понимает, что ему не обязательно врать всем вокруг — достаточно лишь не говорить всей правды. Буря утихает через неделю. За это время Кэйа успевает познакомиться с Дилюком — очаровательным гиперактивным парнишкой, который тут же проникается к Кэйе какой-то странной заботой. Он так и пытается то затянуть его на тренировочную площадку, то зовёт ловить кристальных бабочек вечерами, но окончательно покоряет Кэйю тем, что показывает ему звёзды — вот уж чего Кэйа никогда не видел. У Дилюка есть глаз бога, и Кэйа с опаской рассматривает алый артефакт — где-то в груди щемит от мысли о том, что ему такой никогда не получить. Кэйа старается не привязываться к нему, потому что его место не здесь, не среди этих добрых солнечных людей. Не ему, отвергнутому миром, уготовано это место. Однако его миссия с треском проваливается — громкий смех Крепуса, ласковые улыбки Аделинды и медвежьи объятия Дилюка заставляют его остаться. Совсем недолго. Месяц. А за ним — ещё один и следующий. Кэйа старается вести себя мило. Не говорит о том, что его беспокоит — то есть о Каэнри’ах, о своём отце, о возложенном на его хрупкие мальчишеские плечи бремени. Он весело обсуждает орден рыцарей и легенды об анемо архонте, смеётся с Дилюком над детскими книжками и рассказывает невероятные истории из своего прошлого. Он многого не помнит, многое приукрашивает, а некоторые детали тактично умалчивает — и Дилюк однажды обиженно сопит, что Кэйе, видите ли, можно верить лишь наполовину. Кэйе это кажется любопытным. Половина — это про него. Наполовину каэнриец, наполовину мондштадтец; наполовину искренний, наполовину пропитанный ложью. Ему кажется необходимым как-то обозначить свою противоречивую суть — поэтому, читая о пиратах, он радостно делится с Дилюком мыслью о глазной повязке. — Глупость какая-то, — пожимает плечами Дилюк, но идёт с другом к Аделинде за тканью и нитками. Так Кэйа обзаводится повязкой на правом глазу — символом того, что часть его жизни всегда будет скрыта от посторонних. * Прошлое настигает его само в самый неподходящий момент. К Крепусу приходят торговцы, и за закрытой дверью говорят про отправку делегации в Сумеру — Кэйа слышал об этой стране, а ещё читал о том, что под ней скрыто. Кэйа подслушивает разговор специально — ему действительно интересно услышать больше о своей родине. Но в кабинете Крепуса говорят лишь о вине и продовольственных товарах, и Кэйа в панике прячется, когда дверь открывается. Он остаётся незамеченным, но слышит самое важное — делегация отправится с рассветом. Всю ночь Кэйа проводит в размышлениях о том, как поступить. Остаться и потерять шанс узнать о своих корнях? Рискнуть отправиться с торговцами и разочаровать людей, давших ему чуть больше, чем крышу над головой? Кэйа решает рискнуть. Спрятаться в товарах торговцев оказывается легко, не попасться им во время привалов — ещё проще. Кэйа не привередливый, ему не нужно много еды или удобное место для сна — достаточно прихваченных с кухни поместья пирожков и фляги с водой, а спать можно и на полу повозки среди мешков. Есть время подумать. В Сумеру он продолжает свой путь вместе с торговцами. Ему немного боязно вылезать из повозки и брести по лесам самому, но он выглядывает из-за плотной ткани наружу и впитывает в себя незнакомые пейзажи. На близость с Каэнри’ах ничто не намекает: нет ни мрачных порталов, ни величественных ворот с колоннами, которые Кэйа бережно хранит в памяти. Книжка, которая обещала ему вход в Каэнри’ах прямо из джунглей Сумеру, мгновенно переводится в разряд «баек, которым стоит доверять лишь наполовину». «На свою же ложь попался», — думает Кэйа, потирая глаз под повязкой. Своего отца он пытается узнать в мимо проходящих людях, и один человек кажется ему настолько похожим, что он не выдерживает — вылезает из повозки и подходит, но на неуверенное «отец?» получает лишь вопросительный взгляд чужого человека. Торговцы явно чем-то обеспокоены, переворачивают повозки вверх дном, когда Кэйа возвращается, но ему удаётся вернуться на своё место незамеченным. Делегация движется от города на юг, к порту, и Кэйа задумывается над тем, не попытаться ли отсюда уплыть. В Мондштадте его, вероятно, уже не ждут, окрестив неблагодарным юнцом, а больше ему идти и некуда — о Каэнри’ах в Сумеру, похоже, никто не знает. А если и знает — хранит тайну при себе. Но в Порт-Ормосе его ждёт разочарование — задремав, он не успевает вовремя скрыться, и утром торговцы находят его среди ящиков с вином. Они причитают о неразумном дитятке, бессовестно сбежавшем из отчего дома, сокрушаются о том, что так долго не могли найти прохиндея, а затем везут Кэйю в город. Там, недалеко от возвышающейся над округой академией, Кэйю передают в руки Крепуса. — Ах ты мелкий паршивец, — говорит он, и Кэйа инстинктивно сжимается, опускает взгляд в землю. Но голос Крепуса мягкий и не сулит наказания, а сам он опускается на колени и обнимает Кэйю, крепко прижимая к груди. — Никогда больше так не делай, — просит он, и Кэйа вдруг чувствует вину. Ему ведь и в голову не пришло попрощаться, отблагодарить за всё, что ему дали, сбежал — и дело с концом. А его не только не забыли, его искали, о нём переживали — судя по залёгшим под глазами тёмным кругам — и даже не ругали за своевольный побег. Впрочем, до своей повозки Крепус тащит Кэйю за ухо — не сильно, но показательно. Чтобы занятые исследованиями студенты академии посмеялись над непутёвым мальчишкой. На винокурню Кэйа не успевает зайти — его сбивает с ног Дилюк, вихрем появляясь среди спокойствия вечернего Рассвета. Кэйа неловко замирает на земле, чувствуя на себе вес тёплого тела. Дилюк что-то бормочет о глупости и безрассудности, его и без того высокий голос срывается, и Кэйа не понимает. Они знакомы всего два месяца! Почему Дилюк… плачет? Почему так крепко обнимает? Почему его отец устало улыбается, глядя на них? Почему Аделинда передником утирает слёзы? — Кто я для тебя? — тихо спрашивает Кэйа. Дилюк ненадолго замолкает, будто бы думает, но вскоре отвечает голосом, полным уверенности: — Друг, конечно. Семья. — Друг… — Кэйа пробует выговорить новое слово. Шепчет его пару раз, привыкая к тому, что он — для кого-то друг. Семья. Крепус предлагает им наконец отправиться домой и отдохнуть — долгая дорога утомила, а накопленные переживания наконец спали с плеч, оставляя после себя лишь усталость. Дилюк поднимается, протягивает руку Кэйе, но едва тот встаёт, снова стискивает его в объятиях: — Никогда больше не сбегай, ладно? * Кэйа понемногу привыкает к жизни в семье Рагнвиндров. Крепус нарекает его своим приёмным сыном, отправляет вместе с Дилюком учиться в орден, и там, на крыше, Кэйа прячет свой секрет. Он не отрекается от прошлого, но учится жить настоящим, ведь его корни — тот секрет, который может вмиг разрушить хрупкое счастье. Иногда его тянет рассказать обо всём Дилюку — их дружба крепнет с каждым проведённым вместе днём, и Кэйе кажется, что он обязательно поймёт, но… В памяти тогда всплывает холодный тон Крепуса, его хмурый взгляд, и Кэйа невольно представляет реакцию Дилюка — такую же холодную и полную презрения. Нет уж, лучше оставить прошлое под повязкой. Кэйа старается брать от новой жизни всё — ловко заводит полезные знакомства, помня о некой миссии, но быстро находит, что люди в Мондштадте открываются ему и без ненужных манипуляций. Он находит друзей в ордене, общается с детьми горожан, помогает им по мелочи, и вскоре его безоговорочно любят все вокруг. Дилюк смущённо замечает, что харизма Кэйи просто не может никого оставить равнодушным — даже ту хмурую старушку из цветочной лавки, даже ту слепую девушку, гуляющую близ площади, даже сурового магистра ордена. Кэйа чувствует себя важным и нужным. Пусть поручения им пока доверяют лёгкие и незначительные, он учится обращаться с мечом и приносит клятву защищать город — искренне. Не ради своей цели, о которой мало что знает, но ради всех этих людей вокруг. Чем старше он становится, тем чаще замечает на себе восхищённые взгляды девушек. Те, краснея, хихикают при виде него, теряют дар речи, стоит ему заговорить с ними, а затем — непременно кучками — обсуждают его под тенью собора. — Ты им нравишься, глупый, — смеётся Дилюк, когда Кэйа решается спросить у него причину такого странного поведения. К шестнадцати Кэйа обзаводится званием ловеласа. Вообще-то причин этому нет — он просто вежливо гуляет с каждой позвавшей его девушкой, а затем мягко отказывает — так, чтобы ни в коем случае не задеть её чувства. Но городские сплетники, видя его то с одной красавицей, то с другой, тут же выдумывают себе образ рокового дамского угодника. Его экзотичная внешность лишь подливает масла в огонь. Кэйе не нравятся эти слухи, но нравится беззаботно проводить время в городе в компании девушек. Он никогда не позволяет им надеяться на взаимность, но с радостью гуляет по городу и говорит обо всём на свете. Всё равно сердце его давно — уже два года как — занято тем, кто чувствами, похоже, не интересуется вовсе. Кэйа об этом не переживает. Он старательно скрывает свои чувства за игривостью, за флиртом и шутливыми подкатами. Дилюк раз за разом лишь закатывает глаза на такое отношение, но каждый раз Кэйа видит в глубине его глаз нечто томное, сложное — то, что даже он не может прочитать. Когда по Мондштадту проносится волна шёпота о ночных танцах на площади под статуей архонта, Кэйа загорается идеей пойти туда. Да, ему ещё нельзя одному гулять в городе после полуночи (а танцы явно планируются до утра), но танцы возле собора кажутся ему такими романтичными… — Нет, — говорит Крепус, — в последние недели вокруг Мондштадта стало много хиличурлов. В другой раз, Кэйа. Кэйа послушно кивает, и Крепус вздыхает с облегчением — а он-то думал, что будет ссора отцов и детей. Кэйа, конечно, был послушным и старательным малым, но никогда не упускал возможности убежать с Дилюком ночью на озеро или слинять с необязательных занятий на рыбалку. Ох. Крепус устало трёт виски — один сын это тяжело, а уж два… В конце концов он решает поступить так, как велит сердце (и память о супруге, любившей сбежать ночью на танцы — так они и познакомились). Крепус не запирает на ночь дверь винокурни, а Дилюку прозрачно намекает на то, где Кэйа может оказаться этим вечером, помимо своей комнаты. Дилюк намёка не понимает — он поглощён своими обязанностями в роли капитана ордена, а ещё собственными противоречивыми чувствами. Чем больше он знаком с Кэйей, тем больше ему хочется быть ему не просто другом, а кем-то большим, и это пугает и расстраивает одновременно — ведь Кэйа даже среди горожан известен своим любвеобильным характером. Дилюк сидит в своей комнате с обеда, заучивая очередное пособие ордена, и даже слова отца пропускает мимо ушей, лишь кивая. Только к полуночи он вспоминает, что ещё утром хотел поговорить с Кэйей — потому что хотел поговорить о них. Узнать, есть ли у него шанс — потому что неизвестность пугает и нервирует, мешая сосредоточиться на всём остальном. Даже вот из пособия запомнил всего одну фразу — «настоящий рыцарь не боится своих желаний». Или она не так звучала? Но в комнате Кэйи пусто — только на столе близ зеркала лежат перья, а окно раскрыто настежь. Дилюк в панике заглядывает в ванную комнату, в шкаф и под кровать — конечно, там пусто. В груди мигом вспыхивает беспокойство — точно так же Дилюк искал Кэйю много лет назад, когда тот внезапно исчез из их дома, а обнаружился аж в Сумеру. Дилюк садится на его кровать, стараясь успокоиться. Кэйа не мог снова уйти так далеко, верно? Он же обещал… В голове всплывают слова отца — что-то про статую архонта и танцы. Танцы? Точно! Дилюк прокручивает в голове воспоминания — Кэйа же его звал! В своей привычной полушутливой манере, но звал. И Дилюк отказался, уверенный, что это лишь шутка. Вот ведь дурак! Он бегом возвращается к себе, надевает парадный белый костюм и второпях завязывает волосы лентой, а затем выбегает из поместья и запрыгивает на верного скакуна. До полуночи — самого романтичного времени — у него не более получаса. В городе царит тишина на первый взгляд — даже у ворот нет дежурных рыцарей. Дилюк вздыхает, оставляет коня в стойле и бежит наверх, к собору — оттуда доносится музыка. Дилюк молится Барбатосу об одном — лишь бы Кэйа оказался там. Лишь бы сбежал всего лишь на танцы, а не на поиски опасных приключений. Прошлый побег Кэйи хорошо отпечатался в памяти. Дилюк до сих пор порой просыпается ночью и в страхе, что в соседней комнате окажется пусто, крадётся к спальне Кэйи и слегка приоткрывает дверь. А потом долго стоит, прижимая руки к груди, и смотрит на спокойно спящего Кэйю, не решаясь войти. Площадь перед собором украшена лентами и цветами, сбоку стоят барды, исполняя баллады о рыцарях и драконах, а в центре в танцах кружатся люди. Кэйю Дилюк замечает сразу — тот танцует в паре с девушкой в длинном зелёном платье, украшенном блестящими драгоценными камнями, которые ослепляют своей яркостью, но Дилюк смотрит только на Кэйю — тот одет в чёрный костюм, а на плечах белая меховая накидка с перьями. Выглядит интересно. Тревога отпускает, и Дилюк неловко отходит к краю площади, облокачиваясь на край каменной ограды. Смотреть на Кэйю оказывается забавно — тот после танца что-то шепчет партнёрше и та, смущённо улыбаясь, уходит, а на её месте тут же оказывается другая девушка. Кэйе даже не нужно приглашать никого на танец — стоит ему остаться одному, как вокруг него мигом появляются желающие потанцевать. Дилюку совсем немного завидно — он, вероятно, тоже хочет потанцевать. С Кэйей. Кэйа замечает его два танца спустя — даже среди ярких нарядов алые волосы Дилюка и белоснежный костюм притягивают взгляд. Кэйа оставляет очередную партнёршу и подходит ближе. — Разве ты не отказался приходить? — А ты снова сбежал. Знаешь, как я волновался, когда не нашёл тебя дома? — он слегка повышает голос от волнения. Ругаться не хочется — атмосфера праздника не располагает к ссорам. — Я тебя приглашал, — напоминает Кэйа и смахивает со лба мокрую от танцев чёлку. Его повязка сегодня тоже отличается — на ткани кружево, а резинка заменена на белую ленту. — «Люк, я хочу тебя… пригласить на танцы», — он копирует интонацию Кэйи и паузу между словами, — это так ты меня звал? Кэйа смеётся и совершенно не раскаивается. — Ладно, в следующий раз напишу официальное письмо. Дилюк вздыхает. — Не сбегай больше, ладно? Кэйа пожимает плечами и снова поправляет волосы. — Это всего лишь танцы. Куда я от тебя сбегу? У Дилюка в груди разливается тепло от таких слов, а Кэйа вдруг смеётся и снова становится беззаботным и игривым. — Пойдём, — он хватает Дилюка за ладонь и ведёт к статуе. — Куда? — Как это куда? Я звал тебя сюда чтобы потанцевать, а не стоять в стороне. Музыка очень вовремя меняется на медленную, вокруг них начинают кружиться в вальсе другие гости, и Кэйа крепко прижимает Дилюка к себе за талию, начиная вести. Дилюк невовремя задумывается о том, что Кэйа к шестнадцати вдруг резко вырос, и теперь выше него на полголовы — а в детстве едва по плечи был. Когда медленная музыка сменяется быстрой, а барды вновь наполняют ночь голосами, Кэйа продолжает танцевать с Дилюком под печальные вздохи девушек, не успевших потанцевать со своим возлюбленным рыцарем. Дилюк довольно улыбается — Кэйа этим вечером только его. Домой они возвращаются на лошади, и Дилюк абсолютно счастлив, прижимаясь грудью к спине Кэйи. * За следующие два месяца они сильно сближаются. Начинают проводить вместе любую свободную минуту, попадают в один отряд в ордене, вечерами гуляют вокруг поместья, в обнимку любуясь закатами… Первый поцелуй случается спонтанно, но так естественно, будто иначе и быть не могло — они разговаривают о предстоящей экспедиции в Ли Юэ, наблюдают за снующими туда-сюда рыбками в озере, с каждым словом двигаются друг к другу всё ближе, пока их губы не соприкасаются. После они продолжают говорить, как ни в чём ни бывало, но на их лицах замирают смущённые довольные улыбки. Их отношения сильно не меняются — они просто занимаются своими привычными делами, но теперь в свободное время украдкой целуются, а ночи проводят в одной постели (Аделинда и Крепус старательно делают вид, что не замечают нетронутой постели одного и смятой — другого). Иногда, оставаясь наедине со своими мыслями, Кэйа пугается того, как всё хорошо. У него есть работа в ордене, семья и любимый человек, у него есть будущее! Всё то, чего он был лишён в детстве, заклеймённый званием грешника и оставленный в одиночестве посреди урагана. Мысли о собственных корнях то и дело преследуют его, и Кэйа пугается их — ему хочется узнать о том, кто он и чего ради его отправили в этот город. А ещё ему безумно хочется поделиться своей тайной с Дилюком — потому что они строят далеко идущие планы, и Кэйе не хочется в глазах Дилюка оставаться «тем, кому можно верить лишь наполовину». Но сказать прямо он не рискует — в семье Рагнвиндров не принято говорить о Каэнри’ах, и, кто знает, какие мысли насчёт проклятой нации вложил Крепус в голову сына. Кэйа действует так, как привык — заходит издалека, прощупывает почву. — Сегодня возле Хорошего охотника торговцы из Сумеру говорили о Каэнри’ах, — будто бы между делом сообщает он, когда они с Дилюком сидят после тренировки за поместьем. — Глупости, — нервно выдыхает Дилюк, а Кэйа внимательно смотрит на его лицо — там мелькает отвращение и презрение. — Почему? Разве тебе не интересно узнать о таком загадочном королевстве? Кэйа старательно изображает безразличие, хотя внутри него всё замирает. Дилюк вновь кривится. — Не интересно. Что интересного в павшем за свои грехи народе? Кэйа вздрагивает. За свои грехи? Что он, маленький мальчишка, потерявший мать, мог натворить, чтобы заслужить небесную кару? — Не все люди там были грешны, — тихо замечает он и решает на сегодня закончить разговор, дождаться более удачного времени или постараться понемногу поменять мнение Дилюка осторожными фразами, но… — Кэйа, — холодно говорит Дилюк тем голосом, каким обычно обещает лишить жизни магов Бездны, — Каэнри’ах — проклятое королевство, а все его жители получили по заслугам. Нечего было противиться воле богов. От страны давно ничего не осталось, а что до жителей… если бы кто-то из них и выжил, я был бы рад знать, что этот грешник живёт в мучениях. Кэйа вздрагивает, чувствуя, как сердце падает куда-то вниз. Он многое слышал о своей стране, но от Дилюка… По щеке сама собой катится слеза. — Как ты можешь так говорить? — вскрикивает он, и Дилюк растерянно поднимает на него взгляд, — они же не виноваты в том, что просто родились там! Не все могли желать власти над богами, ты не думал об этом? Ты ведь рыцарь, лучший из лучших, а судишь о людях так поверхностно? Если какому-нибудь каэнрийцу будут угрожать хиличурлы, ты что же — просто пройдёшь мимо, обрекая его на смерть только из-за того, где он был рождён? — Кэйа, я… — Что? — но Кэйа уже не слушает, расстроенный и разочарованный, — что ты? Ненавидишь кого-то просто так? Даже не знаешь что на самом деле произошло, но… Он внезапно замолкает. Слёзы текут совсем уж неконтролируемо, а руки дрожат, и Кэйа пугается того, как больно в груди — ему хочется кричать от бессилия. Ну почему он не родился тут? — Кэйа, послушай, я… — Оставь меня одного, — тихо просит Кэйа, и в его голосе сквозит только бесконечная печаль. Дилюк, всё ещё растерянный, осторожно берёт его за руку: — Солнце моё, всё хорошо. Я погорячился, ладно? — он явно не собирается уходить, а ещё, судя по тону, совершенно не понимает, на что именно Кэйа обижен. — Ничего не хорошо, — всхлипывает он, а затем вырывает свою ладонь и убегает прочь — куда-то на север, к скалам. Дилюк кричит ему вслед, но догнать не может — Кэйа пропадает из виду за считанные секунды. Он бежит куда глаза глядят, не замечая, что небо темнеет, а зелёные пейзажи Мондштадта сменяются скалами Ли Юэ. В груди всё горит от быстрого бега, но куда явственнее Кэйа чувствует там пожар обиды. А ещё страх и разочарование — на что он надеялся? Что Дилюк примет его тайну, и они вместе побегут изучать древние руины в поисках ответов на его вопросы? Вот глупость. Ночует он в какой-то палатке гильдии искателей приключений, а утром старается подумать трезво. Вернуться? К семье, которая любит его только до тех пор, пока он не рассказывает о Каэнри’ах? Или бежать дальше, в Сумеру, постараться найти хоть какие-то зацепки о своём прошлом? Кэйа выбирает второй вариант. Он добирается до Гандхарвы на повозках торговцев, поверивших в легенду об отбившемся от экспедиции рыцаре. Там его вновь терзают сомнения — разве он не был счастлив там, в Мондштадте? Разве так важно, кто он в прошлом, если в настоящем он — рыцарь Ордо Фавониус, приёмный сын семьи Рагнвиндров, любимый человек Дилюка? Кэйа отмахивается от мыслей — да, ему важно. Но поиски оказываются гораздо сложнее, чем казалось — никто из лесных стражей не знает, где расположены древние руины. Кто-то предлагает ему поискать ответ в городе, в академии, и через день Кэйа оказывается там, чтобы вновь разочароваться — секретные документы ему никто не собирается отдавать, а учёные слишком заняты своими исследованиями, чтобы возиться с юношей из Мондштадта. В конце концов Кэйа оказывается в порту, смутно припоминает, как сбегал сюда в детстве, и чувство вины наполняет его — Дилюк тогда так расстроился, а ещё просил не сбегать больше… Кэйа и сам не рад своему спонтанному решению — он не знает, с чего начинать поиски, ему негде ночевать, а ещё очень не хватает тёплых объятий Дилюка. Когда он решает вернуться в Мондштадт с повинной, к нему вдруг подходят несколько пустынников и сообщают, что сопроводят его обратно в Мондштадт по приказу Крепуса Рагнвиндра. Кэйа соглашается — а что еще ему делать? В поместье его встречает напуганная Аделинда — обнимает крепко и строго говорит не сметь больше делать таких глупостей. Кэйа кивает и очень хочет поговорить с Дилюком, но его останавливает Крепус — хмуро просит подняться к нему в кабинет. Кэйа вздрагивает — похоже, в этот раз не отделается тяганием за ухо. — Дилюк очень переживал, как и все мы, впрочем, — говорит Крепус, — повезло, что твои привычки с детства не изменились. Это он, вероятно, про Сумеру. — Дилюк сказал, что вы говорили о Каэнри’ах, — его голос, как и когда-то давно, полон холода, — Кэйа. Не сбегай так необдуманно. Кэйа кивает. — И эта твоя тяга к Каэнри’ах… почему ты то и дело пытаешься что-то о ней узнать? Кэйа старается придумать оправдание — ведь как объяснить, что ему важно знать о своих корнях, не раскрыв себя? Но Крепус вздыхает и снова говорит: — Видимо, у тебя нет для меня ответа. Я понимаю твоё любопытство, но в этом доме о Каэнри’ах не говорят. Кэйе остаётся лишь послушно кивнуть, но внутри у него всё холодеет — хоть Крепус и улыбается по-доброму, но Кэйе страшно. Потому что его слова звучат так, будто он догадывается о происхождении Кэйи, и сейчас тонко намекает на то, что прошлое Кэйи должно остаться в прошлом. Что ему нельзя говорить о своих секретах в стенах этого дома. Дилюк пылко извиняется за то, что сказал, но Кэйа видит по его глазам — он не понимает, что именно так расстроило Кэйю. — Всё хорошо, — однако отвечает он, — сам не знаю, что на меня нашло. Просто подумал, что у всех должно быть право на то, чтобы их приняли теми, кто они есть. Ты прав — от Каэнри’ах осталась лишь горстка грешников, а о них и говорить нечего. Они обнимаются и целуются, и Дилюк, глядя ему в лицо, просит: — Не сбегай больше никогда, хорошо? — Не сбегу. А ночью, гладя уснувшего Дилюка по распущенным волосам, думает. Если однажды он осмелится нарушить запрет Крепуса и скажет правду — будет ли Дилюк любить его вопреки его происхождению, или возненавидит за каэнрийские корни вопреки своим чувствам? * Ответ на этот вопрос Кэйа узнает через два года, в восемнадцатый день рождения Дилюка. Два года Кэйа честно следует запрету Крепуса, но изредка пробует намекнуть Дилюку на свои корни. Обычно разговор быстро уходит в другое русло, но Кэйе хватает того, что Дилюк больше не плюётся от упоминаний Каэнри’ах. События вечера выбивают их из колеи, но Дилюк держится — успокаивает Аделинду, решает вопросы с предстоящими похоронами и успевает между беготнёй по поместью целовать замершего в гостиной Кэйю, обещая, что всё будет хорошо. Это лишнее — Кэйю волнует не смерть Крепуса, а другие мысли. Он смотрит на уходящего в кабинет отца Дилюка. От его рыцарской формы остаются лишь брюки с рубашкой, плащ, пропитанный кровью, валяется на полу возле деревянного гроба с телом Крепуса. Кэйа подходит ближе и сдвигает крышку. Конечно, ему грустно и больно — Крепус был и ему отцом тоже. Не родным и никогда бы его не заменил, но Кэйа действительно любил его, испытывал бесконечную благодарность и уважение и привязался так, что сейчас, глядя на безжизненное лицо, может лишь сдавленно всхлипнуть от подступающих слёз. Но вместе с этим что-то в груди будто бы освобождается от тяжкого груза. Крепус мёртв, а значит, больше никто не запрещает ему говорить о своём прошлом. Кэйе хочется кричать. О том, кто он, о том, как тяжело было молчать почти десять лет, о том, как ему стыдно за испытанное облегчение… Точно. Он должен рассказать Дилюку прямо сейчас. Дилюк стоит за столом отца и сосредоточенно листает бумаги, ищет документы на поместье — горе горем, а бумажную волокиту никто не отменял. — Нам нужно поговорить, — просит Кэйа, становится напротив стола и ещё раз взвешивает своё решение. Дилюк поднимает на него уставший взгляд опухших глаз. — Конечно. О чём? Вероятно, он думает о смерти отца, и Кэйа чувствует себя неловко — может, подождать до утра? Может, сейчас не лучшее время? Ох, нет. Он не выдержит. Однако мысль о том, что Дилюк не примет его, всё ещё вертится в голове, и потому Кэйа заходит за стол, обнимает Дилюка крепко-крепко и смотрит ему в глаза: — Я тебя люблю, ты же знаешь? И всегда буду любить, что бы ни случилось. Дилюк опять выше — вырос за последние полгода — и мягко целует Кэйю в лоб, а после прижимает к груди. — Конечно. К чему такие вопросы? Я тоже всегда буду любить тебя. — Даже если я скажу, что родом из Каэнри’ах? Дилюк несколько секунд не двигается, а затем резко отскакивает в сторону, будто от прокажённого. — Что? Кэйа думает, что его реакция связана с упоминанием проклятой страны, но… — Ты решил сказать об этом сейчас? В ночь, когда я скорблю по отцу? Архонты, Кэйа, ты не мог дождаться хотя бы утра? Кэйа замирает. Неужели Дилюк и впрямь расстроен выбранным временем, а не самой тайной? — Я молчал почти десять лет. Клянусь, Люк, я просто не мог больше! Этот секрет убивал меня, а Крепус запретил говорить о Каэнри’ах, поэтому сегодня я впервые почувствовал, что могу быть собой! Взгляд Дилюка мгновенно темнеет. — То есть ты испытал облегчение от его смерти? — он почти кричит. — Это не так! — защищается Кэйа, — я лишь сказал, что теперь могу… Но Дилюк не слушает. — Каэнри’ах… так вот, почему ты вечно о ней болтал? Вот почему рвался в Сумеру? И отец знал?.. Кэйа осторожно подходит ближе, тянется к Дилюку, ловит его горячую — полыхающую — ладонь и слегка сжимает. — Люк, я всегда был верен Мондштадту! Я даже не помню толком, что именно отец просил узнать… — Ты ещё и шпионил? — Дилюк практически рычит, вновь отходит от Кэйи, а затем толкает его к двери, — да как ты посмел? Как тебе совести хватило? Кэйа смотрит на его руки, на которых разгораются искры пламени, и в панике отступает назад. За ним — лестница, но Дилюк продолжает наступать, и Кэйа сбегает по ступеням вниз, проносится мимо гроба и выбегает на улицу. Дождь бьёт его по лицу. — Мой отец дал тебе всё, что мог! А ты чем его отблагодарил? Даже в день его смерти не смог проявить сочувствие! — Мне правда жаль, что так вышло! — кричит Кэйа. — Да мы просто пригрели на груди змеюку! — шипит Дилюк и призывает свой меч. Это в планы Кэйи не входит вовсе. Он не настроен на сражения — он вообще не думал, что до такого дойдёт! Первый удар он отражает, отпрыгивает в сторону, но Дилюк его манёвры знает и потому мгновенно оказывается рядом, занося меч. — Я не хочу с тобой драться! — выкрикивает Кэйа и после очередного удара бросает свой меч на мокрую землю. Дилюк нападает вновь, его меч загорается пламенем, и Кэйа едва успевает завалиться на бок, чтобы не получить ожог. -Дрянь! — рычит Дилюк и сверху опускает меч, и Кэйа в последнюю секунду поднимает своё оружие с земли, блокируя удар. Его трясёт от страха — если бы Дилюк сейчас ударил чуть сильнее, его меч бы не выдержал. Где-то сбоку раздаётся крик — Аделинда выбегает из поместья — и Дилюк, пользуясь замешательством Кэйи, выбивает меч из его рук, оставляя беззащитным. — Я не хотел! — пробует Кэйа достучаться до него. — Ты просто омерзителен! — кричит Дилюк, — ты столько лет молчал о своей родине, столько лет шпионил — а я ведь думал в детстве, что тебе любопытны глаза бога потому, что у тебя такого нет! А оказалось, что ты просто собирал информацию о боевой мощи Мондштадта! — Это не так! Но Дилюк уже его не слышит — вновь заносит меч для удара, тот покрывается пламенем, не гаснущим под дождём, и Кэйа сжимается в комок. Защищаться ему нечем. Крик Аделинды разносится по округе, но Кэйа слышит лишь шипение пламени и закрывает глаз. А затем в шоке распахивает, когда воздух разрезает треск — ледяная стена загораживает его от огня, плавится, заодно гася пламя на мече, а затем со звоном рассыпается. У Кэйи на груди остаётся лежать крио глаз бога. — Ха, — истерично смеётся он, — смотри-ка, Люк. Разве это не доказывает, что я не грешник? Каэнрийцам глаз бога не положен. Дилюк заставляет меч исчезнуть, отходит на шаг и с недоверием смотрит на сияющий глаз бога в руках Кэйи. Его одолевают тяжёлые мысли. Кэйа — тот, кого он любит всей душой — всё ещё важен ему. Даже после такого предательства Дилюк не может навредить ему — все события последних минут кажутся ему ужасной ошибкой. Как он мог так поступить? Напасть на безоружного напуганного Кэйю, смирившегося со своей участью, просто рассказавшему ему о себе самое сокровенное? — Уходи, — хрипло говорит он и разворачивается. — Куда? — упавшим голосом спрашивает Кэйа, дрожащими руками прижимая к груди ледяной глаз бога, — у меня нет дома, кроме этого. Дилюк оборачивается и смотрит пустым взглядом. — Не смей показываться мне на глаза, — говорит он в итоге, заходя внутрь. Аделинда бежит к Кэйе и охает, видя его покрытые льдом руки. Кэйа просыпается на следующий день после обеда, уставший и разбитый. Он спал бы дальше, но внизу слышен грохот, и Кэйа спускается в гостиную, видя Дилюка с тёмным глазом бога в руке. Приглянувшись, Кэйа понимает, что это не глаз бога. Дилюк зачем-то собирает вещи в дорожную сумку. — Куда ты? — спрашивает Кэйа, подходя ближе. Дилюк выглядит абсолютно разбитым, но, услышав Кэйю, мигом звереет: — Я же сказал тебе не появляться у меня на глазах! — Но ты… — Уйди. И без тебя проблем хватает. Кэйа молча кивает, решая не злить Дилюка, но замечает, что с его пояса пропал глаз бога. А Дилюк с ним никогда не расстаётся. — Где твой глаз бога? — спрашивает он. — Там же, где и моя вера в Ордо Фавониус, — зло выплёвывает Дилюк, а затем его будто прорывает на слова, — знаешь, что сказал Эрох? Что смерть отца нужно скрыть, замаскировать под несчастный случай! Что негоже человеку без глаза бога одолевать дракона! Просто поразительно, как самые важные для меня люди — ты и магистр — оказываются самыми подлыми предателями! Кэйа не отвечает — ведь слов и впрямь нет. Чтобы магистр сказал такое… Но Дилюк продолжает в спешке собираться куда-то, и когда спустя десяток минут он уже накидывает на плечи ярко-красный плащ, Кэйа отмирает. — Куда ты идёшь? — вновь спрашивает он, подбегая к Дилюку у самого выхода. — Подальше от этого города, — сквозь зубы отвечает Дилюк, собирая волосы в высокий хвост. А Кэйе вдруг становится смешно. — Сбегаешь? Вместо того, чтобы поговорить со мной — сбегаешь? Вместо того, чтобы бороться за имя своего отца — сбегаешь? Даже не похоронишь его, как следует? Дилюк резко разворачивается и хватает Кэйю за воротник рубашки, и тот замечает, что сейчас Дилюк ещё выше — сапоги на каблуках. — Я похоронил его этим утром на холме за винокурней. Город не достоин хранить в своей земле его тело. А что до тебя — нам не о чем говорить. Сам же сказал, что от Каэнри’ах осталась лишь горстка грешников. Кэйа опускает взгляд. Ему нечего на это ответить, однако… — И ты просто сбежишь? Куда? Дилюк отпускает его и подходит к двери, закидывая сумку за спину. — Ты никогда не говорил, куда сбегаешь. А затем, уже открыв дверь, внезапно оборачивается. — Я сохраню твой секрет в память о том, что между нами было. Расскажу кому в ордене — тебя тут же убьют, присвоят себе всю славу за поимку шпиона… никто в ордене этого не достоин. Но между нами всё кончено. И уходит, хлопая дверью. Кэйа опускается на пол, смотря на закрытую дверь, будто надеясь, что та вот-вот откроется, и Дилюк вернётся. Но проходит час, а затем другой, а дверь остаётся закрытой. Кэйа чувствует в груди пустоту — без Дилюка этот дом кажется ему чужим — и волнуется. Безумно волнуется о том, где Дилюк сейчас, всё ли с ним хорошо и как он там вообще. Наверное, Дилюк так же волновался о нём, когда сам Кэйа сбегал. Аделинда просит его успокоиться и верить, что всё хорошо, но тревога не отпускает. Ровно три года.