Сожаления

      Свой последний день в качестве алхимика Эдвард не забудет никогда — это был, пожалуй, самый насыщенный день в масштабе уже прожитых, который можно сейчас смело назвать «пиком», разделившим жизнь на четкие «до» и «после». Подумать только, что этот пик наступит для него так рано — в каких-то шестнадцать или семнадцать лет. Оглядываясь назад, девятнадцатилетний парень испытывает настолько смешанные чувства от воспоминаний о том дне, что одно конкретное из них и выделить толком не получается. Он предпочёл бы вообще не вспоминать, но так уж вышло, что куда бы ни пошёл, встречался хоть один связанный с алхимией человек о нем наслышанный. Даже с обычной рукой старшего из братьев, наделавшего столько шума за годы своей службы, часто узнавали на улицах и пользовались случаем порасспрашивать обо всем подряд. И каждый раз приходилось объяснять народу, что прозвище «Стальной Алхимик» ему уже не подходит. И с каждым объяснением сам он все больше путался во всем: том дне, вариантах «а если бы…» и своих чувствах. Записи исследований и новые знания копились также стремительно, как и сомнения: он слишком хорошо знал это чувство, чтобы осмелиться признаться в нем самому себе.        Не смотря на всё, путешествие вышло стоящим: полным интересной информации и захватывающих событий, о которых Элрик с ностальгией вспоминал в поезде, перелистывая одну за другой толстые самодельные тетради.        «Еще одна остановка и я увижу Ала…» — одна эта мысль заставляла дыхание на секунду оборваться, а щеки залиться румянцем нетерпеливого волнения. Так долго они, кажется, никогда еще не были порознь. Год — большой срок для тех, про кого до этого можно было шутить на тему сиамских близнецов. Может, это было одной из причин чувства опустошенности, появившегося не смотря на шквал все также полноценно ощущаемых эмоций. В контексте привычного душевного состояния только это чувство казалось чужеродным: все получаемые эмоции, чувства и ощущения внезапно после того самого дня стали такими скоротечными, что не были способны заполнить его вместилище надолго. Странное чувство подлинности на грани с фальшивостью. И это ощущение неощущения стало занимать тревожную часть мыслей Эдварда с момента его отъезда: как только привычный круг общения отдалился, а новый был слишком эфемерным, времени порыться в себе стало больше. Но он все не решался разворошить и заглянуть под внешний слой новой проблемы, чтобы увидеть сидящую на дне первопричину. Пожалуй, самым весомым фактором такой уязвимости был тот факт, что рядом не было никого, кто мог бы внушить поддерживающее присутствие, без которого смелости в его сердце копнуть глубже не находилось.        Как только машинист объявил конечную остановку и остановил поезд, знакомый вокзал разогнал по спине Эдварда армию мурашек от первого же шага за порог вагона. Новизна привычного отрезвляет и опьяняет одновременно. Почему-то именно сейчас бывший государственный алхимик, побывавший в множестве опасных ситуаций, в паре из которых едва разминулся с костлявой, внезапно испугался вернуться домой и увидеть Уинри. К счастью, о сегодняшней встрече братья ей не сказали, поэтому время настроиться еще было. Судя по написанному в последнем в их переписке письме, Альфонс должен приехать через полчаса после него, а место встречи — кафе на второй от вокзальной площади улице, куда и направился, гонимый осенним дождем, Эд.       За чашкой кофе нетерпеливое получасовое ожидание было чуть менее невыносимым, но все же когда младший брат показался на пороге кафе, рассеянно оглядывающийся вокруг, он не удержался и накинулся на него с немного судорожным смехом и крепкими объятиями. Давно они не были так счастливы просто увидеть друг друга.        Первый час разговора прошел незаметно в активном обсуждении приобретенных за год путешествия опыта и впечатлений.        — Кажется, ты хорошо провел время, — подперев щеку рукой, с легкой улыбкой произнес Эдвард, глядя на слегка изменившегося внешне (и наверняка внутренне) Ала. Его взгляд стал менее наивным, при этом не потеряв чистоты, а фигура внушительнее. Не то чтобы его плечи стали шире или он набрал в весе, тут скорее дело в уверенности, обретенной им благодаря самостоятельной жизни вдалеке от дома.        — Брат, ты в облаках витаешь, — обеспокоенно констатировал сидящий напротив него под пристальным, но не сконцентрированным взглядом Альфонс. — Что-то случилось?        — Нет, не то чтобы, — откинувшись на спинку стула, он снова расслабленно улыбнулся. — Кстати, а о чем мы говорили только что?       Элрик-младший только рассмеялся в ответ: «Да я тоже уже не помню».       После еще одного обмена историями из поездок между ними повисла десятиминутная тишина, во время которой оба решили наконец уделить внимание остывающей уже минут двадцать на столе еде. Все-таки долгие беспрерывные разговоры энергозатратны. В момент, когда обе пары рук потянулась за чашками, первым заговорил Альфонс:       — Я давно хотел тебе сказать, — в ожидании внимания повисла пауза. — Спасибо за то, что вернул мне тело.        По телу Эдварда разлилось, начиная с груди, тепло. Он, мысленно удивившись тому, насколько чувствительным стал, почесал затылок и буркнул неразборчивое «угу», нахмурившись скорее для вида, чем вызвал в ответ смех.       — На самом деле есть еще и то, что я давно хотел у тебя спросить,— продолжил говорить, потупив взгляд и сжав руки в замок на столе, Ал. До этого смущенно причитавщий Эд, опознав по маленьким признакам старательно обуздываемый братом страх, затих и напрягся в ожидании того вопроса, который вот-вот будет озвучен. — Ты жалеешь об этом решении?       Пальцы бывшего алхимика дрогнули, заставив керамическую чашку звонко струнуться о блюдце. Пока он мысленно подбирал с пола свою челюсть и пытался связать хотя бы пару слов в ответ, Альфонс на сказанном останавливаться не спешил:       — Я же знаю тебя всю жизнь, брат. Мы с раннего детства увлеклись алхимией. Это изначально было именно твоей идеей и ты всегда был в ней гораздо лучше меня. Тебя считали сильным даже среди государственных алхимиков. И уж я-то знаю, что не смотря на все несчастья, принесенные алхимией, ты искренне любил её. Но обменял на мои тело и душу. То, что ты можешь исследовать алхимию, но не использовать ее, тебя действительно устраивает?        — Ал, что ты.. — «несешь» хотел было поставить точку в возмущении Эдвард, но прервался на полуслове, уйдя в себя. Ему понадобилась неприлично долгая в восприятии сидящего напротив комка нервов минута, чтобы полностью переварить и осознать услышанное. Он долго не находил, что ответить, потому что в полной мере заявления младшего брата не были правдивы, но и совсем ошибочными их назвать тоже язык не поворачивался. Правда сам Эд не осознавал этого до момента, когда оно было озвучено кем-то другим. Или, возвращаясь к самому началу, не хотел смотреть в лицо горькой правде.         «А правда в том, что я идиот», — коротко и лаконично подведен самокритичный итог.       — Я не жалею о том, что вернул тебе тело, в этом можешь быть уверен, — попытался увильнуть в конец запутавшийся парень, проводя по длинному высокому хвосту рукой в надежде, что это поможет ему расслабиться. Но очевидное смятение только дало Альфонсу понять, что направление задано верное.       — Но жалеешь о цене, которую заплатил, — осторожно предположил он. В ответ прозвучало лишь тяжелое молчание, но его было предостаточно, чтобы сделать выводы. — Почему ты не обменял руку, которую я до этого тебе вернул?       — Тогда я думал только о том, что нашей целью всегда было возвращение тел, в том числе моего, — Эдвард не решался поднять взгляд и увидеть лицо младшего брата. — К тому же, возможно одна рука была бы слишком маленькой ценой за целого тебя.       — Но вернули мы в итоге полноценно только мое тело.       — Похоже, думал я тогда не головой, — неудачная шутка в попытке разрядить обстрановку. Ему просто было больно слышать досаду в высоком голосе, который так ярко отображал малейшие изменения настроения его владельца. — Тогда мне казалось, что я легко смогу прожить без алхимии, как жил без руки и ноги.        — Брат, ты дурак. Для руки и ноги замена найдется — протезы. Но для алхимии такой нет.       Почувствовав, как стыд резким жаром вспыхнул где-то в черепе, заливая затылок, лоб и щеки неприятным жжением, Эдвард резко поднял взгляд на Альфонса, не то с раздражением, не то с обидой — слова были чересчур в точку и ощущались не слабее прижигания открытой раны. Окинутый таким взглядом, коротковолосый стушевался, удивившись собственной бестактности даже больше, чем тот, в чью сторону она прозвучала. И дело не в оскорблении, которым они никогда не придавали значения, а в слишком откровенной подаче очевидного.       — Прости, брат, я совсем не подумал о том, как это прозвучит…       — Нет, ты прав, — закрыв правую часть лица ладонью, на вздохе произнес Эд, а отняв ее, принялся рассматривать пустым взглядом.        От чувства собственной неправильности стены царапать до крови под ногтями хотелось — словно жалея о потере алхимии, он жалел о самом возвращении тела Ала. Связь одного с другим в его понимании несоединимая, но наверняка в восприятии других вполне реальная: от мысли о том, что брат так и думает, становилось страшно и от самого себя противно. Раньше он наивно думал, что вернув им тела, сможет избавиться от чувства вины за попытку воскресить маму. Стоит ли лишний раз говорить о том, как он ошибался? Что сделано, то сделано; равноценный обмен никогда не даст забыть о грехе. Всё, что оставалось делать дальше — это жить с надеждой на то, что однажды получится привыкнуть к жизни без любимого дела и возможности снова ему обучиться. К жизни спокойной настолько, что можно распланировать как минимум на три месяца вперед с уверенностью в том, что ничто эти планы кардинально не пошатнет.        В тот день он так и не смог признаться в том, что отправился в путешествие в большей степени в надежде, что это послужит достойной заменой прежнему стилю жизни и подарит похожие острые ощущения на потерянные вместе с алхимией; в том, что ненавидит себя больше всего за то, что всегда принимает важные решения быстро и необдуманно в моменты, когда адреналин полностью вытесняет способность к логическому мышлению; в том, что не может оставить мысли о вариантах возвращения способности к алхимии, хоть и понимает, насколько жалкое это рвение; в том, насколько сильно его пугает размеренная жизнь в деревне в качестве семьянина и унылая работа каким-нибудь, прости господи, офисным планктоном или фермером. Можно было, конечно, вернуться в армию в качестве обычного служащего, но твердо устоявшаяся в голове ассоциация со званием государственного алхимика пока что не давала принять это решение. И, в конце концов, он не смог признаться в том, что пребывает в крайне глубоком унынии, которое осознал слишком поздно для того, чтобы знать, что с ним делать.       Но Альфонс наверняка понял все как всегда и без слов.