В душе любовь — иероглиф

В душе любовь — иероглиф, А в теле — книга для прочтенья. «Экстаз», Джон Донн

Тело — это книга. Человеческое тело во всей своей сложности — своих недостатках, своих уродствах и своей красоте. Изгиб стопы, изгиб голени — удивительно чистые и прекрасные. Чистые, как разрез, который он делает, раздвигая кожу, высвобождая пульсирующую алую кровь. Мышца. Кость. Большеберцовая кость. Малоберцовая кость. Жир под приятной на ощупь, обманчиво священной кожей — слой желтой пены на животе, руках, бедрах. Вот его храм. Иногда жертва кричит, иногда умоляет. Добыча. Жалкая и уязвимая — душа, запертая в теле, извивается, словно пытаясь сбежать, трепещет, как пойманная птица в руках, остекленевшие от боли глаза смотрят невидяще, будто мертвые, и отчаянно, будто живые. Слова тоже привычные — сначала признания, потом попытки подкупа, а затем проклятия, и перо, которое он держит на столе в дальнем углу комнате, тщательно записывает каждый слог. И тогда, когда слова становится не разобрать, а обещания переходят в непрекращающиеся крики, он проводит своим ножом по покрытой потом шее и делает разрез. В детстве ему нравилось играть с животными: белками, кроликами, дрожащими птичками — он ловил их на просторном заднем дворе родительского особняка. Ему нравилось пригвождать их к земле заклинаниями, наблюдать за их трясущимися маленькими телами с холодным интересом — он делал разрезы, снимал слой за слоем кожу, наблюдая за выносливостью и поведением каждого вида, за прекрасной агонией боли, которая приводила их к смерти. Мать назвала его чудовищем, но как он мог объяснить, что его интерес — сугубо научный, эстетический? Он не испытывал за содеянное угрызений совести, ведь потрошить этих существ было все равно что нарезать салат. Он не испытывал никаких эмоций: ни сострадания, ни ужаса, ни удовольствия. Он просто проводил эксперименты, и тела подопытных были прекрасны. В общем-то, неудивительно, что сейчас он работает на Пожирателей смерти. Министерство — слабое прикрытие, неудовлетворительная сцена для его талантов. Там он всего лишь высокий мужчина с тонкими черными усами, холодным голосом и набором респектабельных профессиональных мантий. Единственное, что он носит с собой, это топор: тяжелый, с серебряным лезвием. После прохладной легкости ножа он приятно оттягивает руку. Уничтожение опасных существ. Да, казни до сих пор приносят ему удовлетворение в каком-то примитивном жестоком смысле. Но у топора нет той утонченности, которой он привык наслаждаться. Изгиб крыльев и блеск когтей зачаровывают, но у него нет времени поиграть, все заканчивается слишком быстро, слишком рано, и великолепные создания быстро истекают кровью у его ног. Они молчат и не могут рассказать ему свои тайны. Нет, неудивительно, что он работает на Темного лорда. Здесь его используют по назначению — Вольдеморт использует его как оружие, поднимает, как нож, и опускает, позволяя первому почувствовать горячий прилив крови. И ему можно брать для опытов человеческие субъекты — их он допрашивает и пытает для получения информации. Теперь он чувствует себя спокойным и сытым; больше не нужно возвращаться в бордели в Лютном переулке, в темные комнаты, в которых он резал мальчиков и женщин на грязных пропитанных потом простынях. Нет, здесь он может сделать все чисто, с помощью ремней, скальпелей, ножниц, которые ярко блестят в лучах падающего из высокого окна света: под чарами, когда нужно, он падает прямо, когда нет — под углом. Под его стерильными, острыми, идеальными инструментами даже самый сильный волшебник со временем превращается в корчащегося от боли маггла. Поначалу он чрезвычайно нежен. Нож плавно скользит по коротким волоскам у пупка, на мошонке, ногах, он почти усыпляет подопытных перед первым разрезом, и они так сильно пугаются, что начинают кричать только после второго. Прямая мышца живота. Внутренняя косая мышца живота. Он произносит эти слова нараспев, свистяще, чувственно, музыкально, повторяет их про себя снова и снова, называя каждое следующее открытие, и успокаивается, будто при медитации. Он осторожно огибает живот и бедра, выводя тонкие красные линии в стороне от крупных артерий — нужно контролировать кровопотерю, ему не нравится, когда по телу льются реки крови и мешают работе. В итоге получается резная решетка, прекрасный узор, которым он, отойдя на несколько шагов, любуется со стороны, пока субъект продолжает говорить. Перо в дальнем углу комнаты продолжает бесшумно записывать его откровения. Он не торопится с мужчинами — в отличие от женщин, чьи округлые тела слишком аморфны, слишком неточны, а он предпочитает точность в подобных вещах. С мужским телом гораздо легче играть — иногда, чтобы сделать субъект более уязвимым, он проводит плоской стороной ножа по мошонке, пока кожа не нагреется и член не начнет твердеть. Примечательно, что признания начинают вырываться из субъектов с удвоенной силой, будто стыд по какой-то неведомой причине усиливает боль. Иногда субъекты из-за этого впадают в сильный шок и замолкают, но он учит их тому, что молчание не золото — шепчет заклинание, и шею обвивают веревки, блестящие глаза начинают вылезать из орбит, а нежная кожа горла покрывается синяками. Удушье. Он всегда со странным удивлением наблюдает, как едва возбудившийся член полностью затвердевает, побочный эффект настолько иррациональный и необъяснимый, что он воссоздает его при каждом удобном случае, будто пытается понять причину через наблюдение. Какая нелепая реакция на смерть, какой безумный сбой в нормальном функционирующем механизме; и он улыбается, увидев, как появляются первые прозрачные капли предэякулята. Он обхватывает чистой рукой возбужденный член, поглаживая из чистого интереса, и снимает с шеи веревку — субъект сглатывает и хрипит, со свистом втягивая в себя воздух, и как только дыхание восстанавливается, становятся слышны вздохи: «Нет, нет, нет...», но он игнорирует их и продолжает, пока мольбы не переходят в бессловесные всхлипывающие стоны. Связанные бедра слегка выгибаются, и теплая сперма брызгает на его пальцы, запястье и предплечье, несколько капель падает на бедра субъекта, и красные линии, разветвляясь, смешиваются с молочно-белыми. Мраморными. Признания, которые вырываются у субъекта, просто поразительны. Ему остается только подойти к раковине, чтобы вымыть руки, а субъект тем временем умоляет отпустить его, умоляет больше не делать этого, «нет, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Он никогда не занимается сексом с субъектами, это было бы осквернением и разрушением всего, что он делает. А еще ему никогда не нравились мужчины, занимающиеся сексом с другими мужчинами. Несколько часов спустя, когда работа уже закончена, он отмахивается от неудовлетворенности, снимает фартук, слегка испачканный кровью, и откладывает его в сторону для домашних эльфов, а потом надевает свой чистый шерстяной плащ и выходит из камеры, оставляя за спиной труп — от него избавятся младшие Пожиратели смерти или Снейп разберет его на ингредиенты. Последнее, что он слышит, прежде чем закрывается дверь, — звук падающих на безупречно чистый, самоочищающийся пол капель крови. Нет, он никогда не занимается сексом с субъектами. Вместо этого он выходит в холодную ночь и, едва оказавшись вне зоны действия защитных чар, аппарирует домой к жене — к своей мягкой, теплой и ничего не подозревающей жене, думающей, что у него сегодня был очередной долгий день в Министерстве или что он провел вечер со своими немного зловещими, но очаровательными друзьями. К своей жене, которая слушает маггловскую музыку и любит заниматься любовью по утрам — по крайней мере, именно так она называет медленные движения их тел, пока он, закрыв глаза, думает о крови. Она — идеальная министерская жена: верная, податливая, политически корректная — на вечеринках в ее присутствии он производит впечатление дружелюбного, заслуживающего доверия семейного человека. Он возвращается домой, входит в спальню, возвещая о своем приходе шорохом падающей одежды и звяканьем ремня. Она шевелится в постели, спрашивая «Уолден?», и он залезает к ней под одеяло, все еще возбужденный от сдержанности, проявленной в комнате пыток, и скользит рукой между ее ног. Она выгибается, вызывая в памяти то, как сегодня выгибались другие бедра, а потом улыбается, сонно прикрыв веки, и теперь у него нет никаких ассоциаций. Он всегда проявляет к ней заботу — так же, как и к своим субъектам; он точен и терпелив, ждет, пока она не застонет, не покажет, как счастлива с ним, как удовлетворена, потому что он слишком хорошо знает человеческое тело. Знает, как успокоить. Знает, куда нажать. Он мягко покачивается внутри и ласкает ее половые губы, ее клитор, и ее умоляющие стоны снова звучат знакомо — протяжные, будто от боли, очень похожие на те, что он сегодня уже слышал, поэтому он начинает толкаться сильнее. Она влажная, горячая и тугая — этому скользкому родовому каналу еще предстоит произвести на свет их наследника. Он перебирает ее волосы, ласкает груди, с отстраненным интересом наблюдая, как маленькие мышцы заставляют затвердеть соски, которые становятся похожи на маленькие теплые камешки. Он кончает абсолютно спокойно, если не считать вздоха облегчения, а жена кончает немного громче, постанывая ему в ухо. Через некоторое время она расслабляется и засыпает, прижавшись гладкой спиной к его груди — ее тело целое, невредимое, неизведанное. Он выскальзывает из ее оболочки, но ведь он никогда по-настоящему не был внутри нее — он не знает ее, она незнакомка, ее кожа слишком совершенная, чтобы раскрыть правду о содержимом этого прекрасного тела. Он задумчиво поглаживает изгиб ее руки, и она что-то тихо бормочет во сне. Вольдеморт обещал, что завтра у него будет еще больше субъектов, и он берет ее ладонь, осторожно поднимает и прижимает к уху — кости ее запястья и пальцев издают тихую музыку. Запястья. Пястные кости. Фаланги. Как и сегодня утром, он нараспев повторяет эти слова и засыпает под них, будто под колыбельную. Конец