Ключевые черты отрицательных персонажей Толкина

      В своё время я рассуждал о том, чем у Толкина отрицательные персонажи отличаются даже от неоднозначных[1]. Это отличие — неспособность любить и хранить верность кому-то или чему-либо, кроме себя. Но затем я обратил внимание на ещё одну значимую деталь. Практически всех отрицательных персонажей Толкина — даже действующих в произведениях, связь которых с Легендариумом носит опосредованный характер — роднят друг с другом преклонение перед силой и «воля к власти» (а также восприятие других мыслящих существ в качестве вещей), из которых растут безыдейность и готовность стремиться к власти под какими угодно лозунгами, даже противоречащими тем, которые они вроде бы всерьёз выдвигали до того.       Начнём с архизлодея толкиновского мира, Мелькора: «Притворился он, сперва обманываясь и сам, будто бы желал отправиться в Арду и обустроить там все на благо Детям Илуватара, сдерживая неистовство жара и холода, что пришли через него. Однако на самом деле мечтал он подчинить своей воле и эльфов, и людей, завидуя дарам, какие пообещал им Илуватар; и захотелось ему самому иметь подданных и рабов, и называться Владыкой, и властвовать над чужими волями» («Сильмариллион»).       Примечательно, что если до этого борьба Мелькора и верных Эру Айнур шла на уровне творчества, «демиургической» деятельности — сперва Мелькор искал Негасимое Пламя, чтобы творить самому, независимо от Эру, а затем внёс Диссонанс в Музыку Айнур, стремясь реализовать собственное виденье — теперь борьба идёт в первую очередь за «власть» над миром и его жителями: «Здесь будет мое королевство; объявляю Арду своею!» («Сильмариллион»). По-видимому, именно этот момент, а не Диссонанс — поворотный с точки зрения падения Мелькора по мысли Толкина: «Мелькор (изнутри Эа) подлинно становится злым лишь после осуществления Эа, в котором он сыграл великую и могущественную роль (и первоначально согласованную с Планом Эру). Лишь ревность к Манвэ и жажда править всеми Эрухин свели его с ума» («Фрагменты об эльфийской реинкарнации»).       Более подробно мотивацию Мелькора с точки зрения реализации им собственной «воли к власти» раскрывает такой текст, как «Осанвэ-кента»: «Мелькор отверг все аксани [установления морали]. Он бы отменил (для себя) и все унати [установленные Эру законы природы], если бы смог. На самом деле в начале, в дни его величайшей силы, самые разрушительные его действия исходили от его намерения так управлять Эа, чтобы не было никаких ограничений или препятствий его воле. Но этого ему достичь не удалось. Унати сохранились, как постоянное напоминание о присутствии Эру и Его непобедимости, напоминание о со-существовании с ним других существ (равных ему в происхождении, если не в силе), не покоряемых силой. Из этого происходит его непрерывный и неутолимый гнев» («Осанвэ-кента»).       В этом отношении Мелькора с точки зрения устремлений и поведенческой модели можно сравнить с либертинами из произведений маркиза де Сада («Жюстина» и «Жюльетта»), отрицающих какое-либо внешнее, божественное или общественное, ограничение для реализации собственных реализаций, сколь угодно чудовищных. Даже трусость и отсутствие собственного достоинства, присущие Мелькору, могут рассматриваться как следствие отрицания любых внешних ограничителей (ведь в таком случае ничто не может быть постыдным для «свободной личности») — ср. с содержащейся у де Сада в «Жюльетте» апологией трусости[2].       Любопытно рассмотреть характер культа «Мелькора, Дарующего Свободу», который Саурон проповедовал жителям Нуменора, оказавшись там в качестве сперва пленника, а затем — доверенного советника Ар-Фаразона. «Свобода» здесь понимается исключительно социал-дарвинистски, как отсутствие каких-либо внешних ограничений и безграничный произвол по отношению к другим: «великие короли не признают отказов и сами берут то, что принадлежит им» («Сильмариллион»). Характерно, что распространение мелькорианства сопровождается обострением в Нуменоре социального антагонизма[3] — то есть, видимо, религиозно мотивированный социал-дарвинизм распространялся в отношении не только чужаков, но и низших классов.       Подобный культ силы присущ и самому Мелькору-Морготу как персонажу. Не случайно в споре с Хурином Стойким, утверждая, что он — истинный Бог, властвующий над судьбами всего человеческого рода (даже тех, кто отвергает его власть над собой), он апеллирует не к неким своим положительным качествам, а исключительно к своей способности подвергнуть физическим и моральным страданиям Хурина и всю его семью: «Древнейший Король — я: Мелькор, первый и могущественнейший среди Валар; тот, кто был до сотворения мира, тот, кто создал его. Тень моего замысла лежит на Арде, и все, что только есть в ней, медленно и неуклонно подпадает под мою власть. Все, кто тебе дорог, ощутят тяжкий гнет моей мысли, точно мглистое марево Рока, и ввергнуты будут во тьму отчаяния» («Дети Хурина»).       Рассуждая о причинах падения Саурона, Толкин отмечает, что «в своем поклонении Силе он стал приверженцем Моргота и пал вместе с ним до самых глубин зла» (Письмо 183)[4]. Социал-дарвинизм в той или иной степени присущ очень многим отрицательным персонажам Толкина. Возьмём, например, произведение «Смерть Артура» (напрямую не относящееся к Легендариуму Толкина, хотя в нём и упоминается Аваллонэ, то есть Тол-Эрессеа, куда в итоге уплывают король Артур и Ланселот) и нарисованный в нём образ Мордреда — предателя, своей изменой погубившего Логрию, королевство Артура, руководствуясь жаждой стать королем вместо Артура:

Время меняется; Запад затмился — задул ветер Над восставшим Востоком. И вздрогнул мир. Плещут в проливах потоки новые. Верны ль, вероломны, лишь вольные души Превозмогут пороги, из праха выхватят Величье и власть. Как велю, так и будет.

      Напрашивается рассмотрение отрицательных персонажей Толкина в контексте фроммовской концепции некрофилии как социального феномена (не путать с некрофилией как сексуальной девиацией). Моргот подходит под эту концепцию почти идеально[5], поскольку некрофилия по Фромму может рассматриваться как крайняя форма культа силы: «Для некрофила характерна установка на силу. Сила есть способность превратить человека в труп, если пользоваться определением Симоны Вей. Так же как сексуальность может производить жизнь, сила может ее разрушить. В конечном счете всякая сила покоится на власти убивать. Может быть, я и не хотел бы человека убивать, я хотел бы только отнять у него свободу; может быть, я хотел бы его только унизить или отобрать у него имущество, — но что бы я ни делал в этом направлении, за всеми этими акциями стоит моя способность и готовность убивать. Кто любит мертвое, неизбежно любит и силу. Для такого человека наибольшим человеческим достижением является не производство, а разрушение жизни. Применение силы не является навязанным ему обстоятельствами преходящим действием — оно является его образом жизни.       На этом основании некрофил прямо-таки влюблен в силу. Как для того, кто любит жизнь, основной полярностью в человеке является полярность мужчины и женщины, так для некрофилов существует совершенно иная полярность — между теми, кто имеет власть убивать, и теми, кому эта власть не дана. Для них существует только два «пола»: могущественные и лишенные власти, убийцы и убитые. Они влюблены в убивающих и презирают тех, кого убивают» («Душа человека»).       Другое замечание Фромма, также характеризующее ещё одно пристрастие Моргота — его стремление к концентрации в своих руках материальных благ, украденных у других существ[6], и понимание сексуального желания как обладания другим через насилие (см. его нереализованные намерения в отношении Лютиэн): «Некрофил вступает в отношение с объектом, цветком или человеком только тогда, когда он им обладает; поэтому угроза его обладанию означает для него угрозу ему самому, если он теряет владение, то он теряет контакт с миром. Отсюда его парадоксальная реакция, которая заключается в том, что он скорее потеряет жизнь, чем свое владение, хотя вместе с потерей жизни он перестает существовать как владелец».       Другая ремарка Фромма заставляет вспомнить уже о Сауроне с его одержимостью «порядком»[7], заставляющей вспомнить Иеремию Бентама с его проектом идеального концлагеря-Паноптикума: «В то время как жизнь характеризуется структурированным, функциональным ростом, некрофил любит все, что не растет, все, что механично. Некрофил движим потребностью превращать органическое в неорганическое, он воспринимает жизнь механически, как будто все живые люди являются вещами. Все жизненные процессы, все чувства и мысли он превращает в вещи <…> Его наполняет глубокий страх перед жизнью, поскольку жизнь неупорядочена и неконтролируема соответственно своей сущности». Ср. с пронумерованными орками в Мордоре или описанием ближайшего слуги Саурона из числа живых людей из «Возвращение Короля»: «Под стать коню был и всадник, с головы до ног одетый в черное. Но это был не Призрак Кольца, а вполне живой человек. Давний Наместник Барад Дура забыл даже свое имя и сам себя называл Голосом Саурона».       Составляющая подобной разновидности некрофилии по Фромму — бесчувственность, непонимание и нежелание понимать чувства других разумных существ. Скажем, из описания истории Кольца Власти в «Сильмариллионе» прямо следует, что Саурон воспринял отказ эльфов использовать Колец Власти после создания Единого Кольца как «предательство», ведь он до этого помогал им в создании Колец Власти: «Как только Саурон надел Единое Кольцо на палец, эльдар узнали о Сауроне, и постигли его истинную суть, и поняли, что он желает стать господином над ними и над всем, что создали они. Тогда в страхе и гневе они сняли свои кольца. Саурон же, обнаружив, что его предали и что эльфов обмануть не удалось, преисполнился ярости и пошел на них войной, требуя, чтобы все кольца переданы были ему, ибо без его познаний и совета эльфийские кузнецы не сумели бы создать их».       В этом отношении Саурона с точки зрения бесчувственности и восприятия других существ как вещей можно сравнить с ведьмой-корриганой из «Баллады об Аотру и Итрун» (обыгрывающей распространенный в Бретани, Германии и Скандинавии сюжет о человеке, умершем, отказавшись удовлетворить любовные притязания феи вод), которая помогает знатному бретонцу Аотру обзавестись детьми в бездетном до того браке с Итрун, но затем в качестве награды за помощь требует от него, чтобы тот стал её любовником, забыв о собственной жене, любимой им, навсегда - демонстрируя тем самым восприятие любовных отношений как сферы купли-продажи:

Меня ты разве не узнал?

Иль не мое ты зелье брал?

Пришла пора, теперь плати —

живым иначе не уйти!

Любовью плату я возьму!

А ночи сладки здесь тому,

кто, позабыв дорогу к дому,

вкушает колдовскую дрему!

<...>

Забудь жену! Забудь любовь!

Сегодня женишься ты вновь —

на мне! Иль не уйдешь отсюда —

      Можно вспомнить и образ Атли (Аттилы) из толкиновской «Легенды о Сигурде и Гудрун» (по мотивам классической истории Сигурда-Зигфрида и бургундской династии Нибелунгов) — из-за своей жажды золота готового вероломно расправиться со своими гостями-бургундами, хотя их король Гуннар - брат его супруги Гудрун. Расплатой за это для него становится его (и его сыновей) гибель от рук несчастной Гудрун.       Оборотная сторона радикального преклонения перед силой, доходящего до некрофилии по Фромму — безыдейность и оппортунизм, также являющиеся продолжением убеждения в том, что сила маркирует эффективность и правоту. Хорошим примером здесь служит всё тот же Саурон — сперва перешедший на сторону Мелькора, предав Валар, а потом предавший Мелькора, а также ухитрившийся во Вторую Эпоху многократно менять «идеологическую платформу» (выступая сперва как друг эльфов Аннатар, а затем как их враг, или сперва как вождь сопротивления «меньших людей» колониальной экспансии Нуменора, а затем как идеолог нуменорского социал-дарвинизма). Апофеоза соответствующая тенденция достигает в образе Сарумана из «Властелина Колец» — персонажа, который, как отмечал Толкин, был по целям очень похож на Саурона, почему тот легко понял его цели и манипулировал им:       «Послушай меня, Гэндальф, старый мой друг и помощник, — тут голос его помягчел, он подошел поближе, — я сказал «мы», это и будем мы, если ты захочешь присоединиться ко мне. Поднимается новая сила. Против нее бесполезны старые союзники, а старые способы бесполезны для нас. Нет надежды у эльфов, нет шансов у гаснущего Нуменора. А значит, нет выбора и у нас, кроме как примкнуть к новой Силе. Вот в чем мудрость, Гэндальф. Вот в чем надежда. Она победит, эта Сила, победит скоро, и не забудет тех, кто помог ей победить. Она будет расти, а вместе с ней будет расти и наша мощь. Кому как не нам, Мудрым, набравшимся терпения, удастся направить ее, а потом и обуздать? Мы можем позволить себе выждать, можем сохранить наши помыслы, сожалея, конечно, о неизбежном зле по пути к великой цели: к Знанию, к Власти, к Порядку, к тому, чего мы тщетно пытались достичь, покуда наши слабые и ленивые друзья больше мешали, чем помогали нам. Наши намерения останутся прежними, изменятся лишь средства» («Братство Кольца»).       На мой взгляд, нарисованные Толкином образы антагонистов Легендариума и других его произведений сформированы, в частности, неприятием им распространённой в его времена социал-дарвинистской идеологии и культа безыдейного прагматизма с культом «эффективности» (феномены, сохраняющиеся, увы, и по сей день). [1] https://ficbook.net/readfic/12988859/33375470 [2] «Ну что ж, вполне возможно, но я утверждаю, что доблесть — это достоинство дураков и не имеет никакой ценности: я не встречала ни одного умного среди храбрых людей. Цезарь был великим человеком — никто в этом не сомневается, — но боялся собственной тени; Фридрих Прусский имел разум и многие таланты, но у него тряслись поджилки, когда наступало время идти в бой. Словом, все известные мужи были трусами; даже римляне почитали страх и воздвигали ему алтари. Страх — часть Природы, он порождается извечной заботой о личной безопасности, то есть чувством самосохранения; ни одно чувство не заложено так глубоко в нашей душе той первопричиной, которая всем нам дала жизнь. Осуждать человека за то, что он боится опасности, — то же самое, что ненавидеть его за любовь к жизни» («Жюльетта»). [3] «В те дни люди взялись за оружие и убивали друг друга по ничтожному поводу; теперь легко впадали они в гнев, и Саурон, или же те, кого он привлек на свою службу, бродили по острову, настраивая людей друг против друга — так, что народ роптал против короля и правителей, и любого, владеющего чем-то, чего им самим недостало; и те, что стояли у власти, жестоко мстили» («Сильмариллион»). [4] Подробнее о преклонение Саурона перед силой см. мою статью — https://ficbook.net/readfic/12824023. [5] Ср. с описанием пира Моргота в «Лэ о Лэйтиан»: «Под огромной колонною, тьмой вознесен, Мрачный виднеется Моргота трон, На полу умирающих тени видны: Подножье его и добыча войны» («Лэ о Лэйтиан»). [6] «Мои неизмеримые сокровища грудами высятся, неисчислимые, сложены они в местах потаенных, столетьями под спудом; там эльфийского серебра и злата бледен блеск в полумраке; драгоценности и самоцветы, во дворцах богами некогда хранимые, а ныне ими оплакиваемые, — вот чем владею я днесь» («Лэ о детях Хурина»). [7] Ср. с пассажем из «Утраченного Пути»: «Мир — не машина, что создает другие машины, как Саурон«.