Паук

В тюрьме никогда полностью не выключали освещение. То есть, приходилось спать при свете, но с этим, в целом, легко свыкнуться. Человек по природе своей ко всему адаптируется и привыкает. Тем более, Дазай тут надолго задерживаться и не рассчитывал. Кто-то овец перед сном считает, а Осаму пытался вычислить, где есть брешь в защите, дабы можно было перебраться, например, в соседнюю камеру. Ну, не бывает так, чтобы все было идеально. Идеалы, в конце концов, даже у Куникиды сбой дают... Не одна «ночь» прошла прежде, чем Дазаю удалось выяснить все необходимое, но посещать камеру Достоевского в ближайшее время он не спешил. Тут следовало подловить момент. Во-первых, лучше всего это сделать в «ночное» время, когда охрана ослаблена. Если точнее – время ближе к «утру», потому что человеческий фактор все же присутствует. Техника за всем не уследит, а вот внимание у не спавшей целую ночь охраны снижается. Нужно улучить момент, когда охрана снизит бдительность до прихода сменщиков, правильно рассчитать скорость и интервалы движения барьерной линии, создающей блок доступа, и проскочить. В теории все было отлично продумано, но для практики следует подготовиться и хорошенько выспаться, что Осаму в эту ночь и собирался сделать. Сначала отдых, а потом уже воплощение плана в жизнь. Потому он отвернулся к стенке и довольно быстро уснул. Суицидник едва ли не подскочил от внезапно разбудившего его вопля, а затем, отгоняя сон, прислушался, дабы понять, что происходит. – Господи! Господи, нет! Нет! ... Отвали! Проваливай, нахрен, к чертовой матери! – донеслось из противоположной камеры. Протерев глаза, Дазай сонно заморгал, всматриваясь в ту самую камеру напротив. Понятно, что нервное бормотание принадлежало Достоевскому, но что же так могло напугать невозмутимого демона? Дазаю и в голову-то ни разу не приходило, что Фёдор в принципе способен чего-то бояться. Хотя, сам Дазай, к слову, боялся собак, вот только старательно об этом умалчивал. Было дело, конечно, когда однажды он чуть не спалился. И все потому, что чертов Чуя в качестве вознаграждения за прекрасно выполненное задание попросил Мори подарить ему щенка. Хуже было то, что босс какого-то черта лысого согласился. Пришлось Дазаю тогда пойти на хитрость и в красках расписать непредсказуемость и опасность собак, в особенности для маленьких девочек. После чего, к его счастью, Мори ушел в отказ, а Накахара напился от обиды...  Как оказалось, и у Достоевского был подобный скелет в шкафу. Неподдельный интерес к фобии сокамерника окончательно согнал сон. Вид насмерть перепуганного русского невольно вызвал улыбку. Притом, никакого злорадства в этой улыбке не было. Наводящий на всех и вся ужас демон Фёдор, пытающийся защититься от какого-то невидимого врага, отмахиваясь книгой и ставя перед собой подушку – это было нечто. Осаму искренне жалел, что при себе нет никакой камеры, чтобы это записать, и честно пытался не расхохотаться. Вскоре речь Достоевского стала совершенно непонятной, потому что он, продолжая отползать к верхней части койки, вопил что-то на родном языке. Настолько хорошо русским языком Дазай не владел, и, к сожалению, перевести отчаянные монологи не мог. Зато, судя по периоду времени, скоро будет как раз тот самый момент, когда барьер пропадет не на пару секунд, а почти на две минуты. К тому же, суицидник был крайне заинтересован, что же за фобия такая, и что там у Фёдора в камере, напугавшее до того, что демон сейчас больше походил на святого мученика, вспоминая все известные молитвы и продолжая защищаться импровизированным барьером из подушки. Расчет был точным как швейцарские часы Фицджеральда. Дазай, кончиком указательного проверив проницаемость прозрачной стены камеры, сделал глубокий вдох и, досчитав до трех, оттолкнулся и спикировал в камеру напротив. Ему феерически повезло, что охрана в этот момент отвлеклась налить порцию кофе. Опоздай суицидник хоть на секунду – его бы разрезало барьером, который тут же появился после прыжка, и теперь схлопывался через каждые полторы секунды. Обратной дороги временно не было – новая перезагрузка барьера начнется только минимум часа через полтора, если не больше. Следовало вести себя тише и перемещаться по соседней камере, не попадая под обзор охраны. Фёдору, судя по всему, было плевать на все, кроме невидимого врага, от которого он продолжал прятаться за подушкой как солдат в окопе. Он даже не заметил, кажется, что в его камеру проник посторонний. Дазай все еще не понимал, чего конкретно Достоевский так испугался, и потому внимательно всматривался в койку сокамерника, ибо полный ужаса взгляд бормочущего что-то русское то ли религиозное, то ли матерное Достоевского был устремлен на её противоположную часть. Суицидник присматривался как мог, но так ничего и не увидел. Мелькнула мысль, что Фёдору приснился кошмар, от коего он не успел прийти в себя. Хотя больше было похоже на то, что Достоевский слетел с катушек, и ему привидения мерещатся. – Федь?! – позвал Дазай, надеясь, что сокамерник все же не сошел с ума и сейчас отзовется. Достоевский нервно дернулся и обернулся: – Т-ты что здесь делаешь? – спросил он, после чего вновь повернулся к невидимому объекту своего ужаса и, судорожно сглотнув, продолжил следить за чем-то, что Дазаю так и не удалось рассмотреть. – Федь, ты там привидение увидел, что ли, или монстра подкроватного? – хихикнул Дазай, все еще вглядываясь в ничем не примечательную койку, на противоположной стороне которой были небрежно разбросаны книги. Больше всего внимание суицидника привлекла библия. Судя по символике в виде фольгированного под золото креста – русская. И смотрел Фёдор именно на эту самую книгу. – Федь, ты решил свое прозвище оправдать, и теперь боишься библии? – удивленно спросил Осаму, – а если на тебя эту, как ее, святую воду вылить, что будет? – З-заткнись, – выдавил из себя Достоевский, дрожащей рукой указывая на упомянутую библию. – Т-там... убери это! Дазай вновь впился глазами в толстую книгу в черном переплете и, наконец, заметил кое-что, от чего сдавленно захохотал в кулак. На священной книге аки символ скверны и богохульства расселся обычный домашний паук. Правда, довольно большой и явно разожравшийся на тюремных харчах. Простой рыже-коричневый паук с противными лапками, заостренными к низу. Из-за темной обложки и слабого освещения членистоногое так сразу было и не увидеть. Вот почему казалось со стороны, что у Фёдора крыша поехала. Паучара, словно ощущая на себе стороннее пристальное внимание, по-видимому, решил привлечь его еще больше. По сему выполз в центр золоченого креста и вольготно там устроился, раскинув гадкие лапки во все стороны и, тем самым, превращая священную книгу в добротную композицию к фильму ужасов. Дазая настолько развеселило это зрелище, что он уже не смог сдерживаться, и теперь открыто хохотал едва ли не до слёз. Затем, не переставая смеяться, Осаму слегка пошевелил книгу. Паук, которому явно не понравилось, что его потревожили, решил сменить место своих посиделок и посеменил прямиком к тому краю койки, где сидел трясущийся от страха Достоевский в обнимку с подушкой. Заметив движение членистоногого, несчастный Фёдор побледнел еще больше, отполз на самый край койки и, продолжая держать щит из подушки, жалобно проговорил: – Осаму, убери его! Ради Бога, убери, прошу тебя! – Федь, ты что, пауков боишься?! – изумленно спросил Дазай, искренне не понимая, чем маленький и сам по себе довольно трусливый домашний паук мог вызвать такую бурную реакцию. Тем более, не у кого-то там, а у самого Достоевского. Фёдор кивнул, продолжая следить расширившимися от страха глазами за ужасным членистоногим. Паук приостановился. Затем, решив, что место тут так себе, посеменил вперед. Выдержать этого Достоевский более не мог, ввиду чего попытался отползти еще дальше и сверзился с койки, которая, к несчастью для него, закончилась. Осаму уже чуть ли не скулил от смеха, наблюдая за всем этим действом, а паук, которому очевидно не нравился шум, мирно пополз обратно, после чего вновь занял место на библии. Словно царь и бог, рассевшись на полюбившемся кресте по центру книжной обложки, наглое членистоногое теперь чистило лапы. – Осаму, пожалуйста... – умоляюще воззвал Фёдор, продолжая сидеть на полу и смотреть на свою койку, словно это был путь прямиком в преисподнюю. – Хорошо, хорошо, уберу. Не нервничай ты так, – сказал сквозь смех Дазай, которому внезапно пришла в голову гениальная идея. Видимо, эта самая идея полностью отразилась на его лице, и Достоевский все понял. Он в ужасе забился в угол за койкой, мертвой хваткой впился в щит-подушку и попытался воззвать к отсутствующей у шатена совести: – Не делай этого. Пожалуйста, Осаму, не надо! Дазая же ситуация настолько забавляла, что вызывала чуть ли не эйфорию. Стряхнув паука с книги себе на руку, Осаму подбросил его в воздух. Офигевший от таких действий паук на секунду завис, а потом выпустил паутину, прикрепив ее к бинтам на руке суицидника. И вот, с горящими глазами, садистски улыбаясь, как маньяк с бензопилой, готовящийся раскромсать свою жертву, Дазай медленно подходил с висящим на руке пауком к спасительному углу. Бедный Фёдор, наверное, забыв о вере, уже по пятому кругу его проклял – на пару с пауком. Все это было не только чертовски весело, но и очень на руку – ту самую, к которой прицепился паук. Кто бы мог подумать, что безобидная животина, обитающая во всех зданиях Йокогамы, однажды станет самым крутым орудием пыток! Дазай настолько проникся этой шедевральной идеей, что забыл уже о камерах вокруг, и что охрана, давясь кофе от смеха, с интересом наблюдает прямо сейчас за всей этой картиной. – Фееедь, а расскажи-ка мне, как ты связываешься с внешним миром? – ухмыльнулся суицидник, делая еще шаг и слегка раскачивая паука на паутине. – Ид-ди нахрен… – сдавленно пробормотал Достоевский, пытаясь спрятаться в совсем теперь небезопасном углу. – Не скажешь? – Дазай сделал нарочито расстроенное выражение лица. – Как жаль, Федя. Как жаль, что ты сделал такой выбор, – после чего последовал еще один шаг вперед, а паук был опущен на добрых три сантиметра ниже и маячил теперь совсем близко. – От-ввалиии! – завопил демон, бледнея все больше с каждой секундой, по мере того, как паук на паутине, семеня мерзкими лапками, приближался к его лицу. – Фе-еденька, как думаешь, когда он, – Дазай указал пальцем на паука, – упадет тебе за шиворот, будет щекотно? Фёдор уже был на грани обморока и, не зная, куда деваться, уткнулся лицом в совершенно не спасительную подушку. Суицидник же разошелся окончательно, потому что, ласково погладив Достоевского по голове, произнес самым медовым тоном: - Фе-е-едь, а знаешь, у тебя очень красивый цвет волос! А еще у них такая приятная структура, ммм... наверное, паучок тоже оценит твою шевелюру по достоинству. Выдержать таких издевательств загнанный, в самом буквальном смысле, в угол, демон более не мог и, издав какой-то то ли стон, то ли всхлип, поднял голову, глядя прямо в глаза своему мучителю. У Фёдора был настолько несчастный и затравленный взгляд, что пресловутый кот из Шрека умер бы от зависти с полным вселенской боли предсмертным мявом. Прекрасные аметистовые глаза Достоевского с плескавшимся в них неподдельным ужасом более всего напоминали блюдца, до краев наполненные водой. – Чтоб ты...с-с-сдох... – еле слышно сказал он, обращаясь то ли к Дазаю, то ли к пауку и готовясь самым честным образом то ли отключиться, то ли умереть от разрыва сердца. В этот момент у Дазая самого внутри будто что-то сжалось. Возможно, прорезалось не существовавшее доселе сочувствие. Даже мысль мелькнула, что он бы, наверное, был в таком же положении, если бы Мори притараканил когда-то Чуе обещанного щенка. Фёдор же снова уткнулся лицом в подушку. Более всего он сейчас походил на затравленного мальчишку, запертого в чулане с этими самыми пауками. Безусловно, идея выбить информацию с помощью безобидного членистоногого была очень хороша, но суицидник сам себе сейчас готов был признаться, что рука какого-то чёрта дрогнула (и паук на ней – тоже, чуть не свершив угрозу упасть Достоевскому на голову). Мучить Фёдора почему-то расхотелось, и стало как-то уже не так весело. Точнее, недавнее веселье в один момент испарилось. К тому же, судя по времени, нужно было возвращаться в свою камеру, дабы избежать ненужных проблем. Выбросив несчастного паука из камеры, Дазай вернулся к замершему в углу Достоевскому: – Федь, я его выбросил, честно. Фёдор даже не дернулся. – Ну, Федь, клянусь своими бинтами, нет его! За пределы твоей камеры улетел. – снова попытался воззвать Осаму, но реакция Достоевского была все та же. – Фе-едь?! Федь, ты что, плачешь?! Э-эй... я же пошутил! Ну, правда, пошутил. Не стал бы я тебе его за шиворот засовывать. – попытался оправдаться Дазай, нежно поглаживая Достоевского по голове. Почти как тогда, когда угрожал паука на голову посадить. – Н-не ври, – последовал, наконец, ответ. – Да не вру! Выбросил я этого паука дурацкого уже давно. Совсем выбросил! Федь, клянусь! Ну, прости, я не знал, что безобидная сикарашка у тебя такой приступ паники вызовет. – Ид-ди к черту, – прошипел, зло сверкнув глазами, Достоевский, продолжая держать уже ставшую ненужной подушечную оборону. – Так я вроде на месте, – усмехнулся Дазай, после чего обнял Фёдора, чувствуя его бешеное сердцебиение. Казалось, у Достоевского сейчас и правда сердце вот-вот выскочит, пробив ребра, и упадет прямо в руки Осаму... Дазай впервые так близко ощущал чей-то настолько сильный страх. Мысли в этот момент были смешанными. На момент даже как-то стало стыдно за этот неудавшийся паучий допрос. – Федь, прости, я не думал, что вот так... – попытался извиниться суицидник, что у него по природе своей никогда нормально не получалось. – Прощу, – Фёдор поднял голову и теперь смотрел на Осаму, слегка прищурив аметистовые глаза. Это означало, он что-то замышляет. – При одном условии. – И каком же? Мы все-таки в тюрьме. Тут особых условий-то и не придумать, – отмахнулся Дазай, думая, что Достоевский берет его на понт. – Ну почему же? – вдруг улыбнулся Фёдор, – я вполне могу тебя простить при условии, что сегодня ты спишь здесь. Мало ли, опять какая дрянь заползет... – закончил он, с опаской косясь по сторонам. Такого поворота Осаму не ожидал, но с ответом, как всегда, нашелся: – То есть, ты предлагаешь мне быть стражем твоего чуткого сна и дьявольского покоя? – А ты думал, в сказку попал? – усмехнулся Фёдор, вставая. – Ну, учитывая то, что ты о русских тюрьмах рассказывал, эта на сказку вполне себе тянет, – усмехнулся Дазай. Койку Фёдор на всякий случай несколько раз проверил, и даже встряхнул одеяло. Когда улеглись, Достоевский неожиданно крепко прижался к Дазаю, что того удивило не меньше, чем недавняя арахнофобия. Просто потрясающе: он в тюрьме со своим врагом койку делит, защищая последнего от подлого нападения всякой насекомой нечисти. Если это дойдет до Агентства – черт его знает, что сказать в свое оправдание. Но думать об этом сейчас было лень. – Значит, ты меня простил, так? – спросил Осаму, приобняв Фёдора одной рукой и позволяя тому улечься поудобнее. Благо, они оба были весьма тощими, и места в койке хватило. – Как знать, Осаму. Возможно, я забуду о недавнем инциденте, если будешь наведываться чаще. Я после твоих шуток теперь спать нормально не смогу. – В таком случае, мне проще договорится с охраной и переселиться сюда, – ответил Дазай, сам не веря, что в то, что сейчас сказал. Хотя, верить было поздно, потому что суицидник уже дважды поймал себя на мысли, что очень даже не против это осуществить. – Ловлю на слове, – промурлыкал в ответ Достоевский, постепенно проваливаясь в сон. – Спокойной ночи, – тепло ответил Осаму, у которого, напротив, сна теперь не было ни в одном глазу. В голове маячила навязчивая мысль, что все нормальные люди своих врагов, как правило, пытают, либо убивают при любом подвернувшемся случае. Вот только Дазаю этого не хотелось совершенно. И, кажется, ненормальным из них двоих был именно он, признавая в этом раунде свое поражение, будучи побежденным необъяснимым желанием защищать своего врага, мирно спящего рядом.