***
Возможно, Юре не следовало шутить над Скрепкиным, потому что слухи действительно поползли, достигнув чуть ли не каждого уголка управления. И ему, как он буквально несколько дней назад уверял Костю, не было бы до этого никакого дела, если бы это не привело к тому, что наивный, как ребенок, Федя раскрыл их своеобразный… роман (Юра невольно усмехается: слово-то какое подобрал… роман). Причем выходит все по-настоящему нелепо даже по Юриным меркам: Федя брякает что-то для смеха — «Вон какую чепуху ребята городят. Но это ж все бред, да?» — и улыбается, в усы посмеивается, но быстро стихает, когда замечает, что Юра с Костей совсем не смеются: Юра глаза прячет, Костя дымит, как паровоз, и смотрит напряженно. И никто не находит в себе желания усмехнуться, отшутиться, махнуть рукой, да хоть уголком рта дернуть. Замолкли, как рыбы, как Юрин информатор, которого в бочке на прошлой неделе топили — живой тот или нет — Юра до сих пор не знает, но от Давида он с того момента больше ничего не получал: ни записки, ни звонка, ни-че-го. Жаль, конечно. Мужик был хороший, толковый, болтал не много, слушал внимательно, информацию предоставлял ту, что на вес золота, и всегда вовремя. — Вы чего? — недоуменно спрашивает Федя, переводит взгляд с одного на другого. В широко распахнутых глазах удивление, брови медленно, как в слоумо, ползут вверх, рот приоткрывается: — Вы… вы того… — запинаясь, мямлит Федя, хлопая ресницами. — Вы того, что ли?! — Этого, — нервно фыркает Юра, чувствуя, как по лицу ползет судорога, кривящая рот в ломанной улыбке. А Костя все молчит, продолжая спокойно пыхтеть сигаретой: откуда в этом человеке столько уверенности — Юра не понимает. — Прикалываетесь? — облегченно выдыхает Федя, понимая Юру по-своему, и неуверенно коротко посмеивается. — Ну и шуточки у вас. Однако ему снова никто не отвечает, снова никто не улыбается и не смеется, и он замолкает, выпучив глаза и не зная, что вообще говорить и думать. Да Юра, честно признаться, и сам не знает. Тут уже гнетущей тишины не выдерживает Костя — тяжело вздыхает и, зажав сигарету в зубах, пододвигает к Феде кружку. — Федь, ты пей кофе. Федя отупело смотрит на кофе, на Костю, на кофе и вновь на Костю, краем глаза косясь на притихшего Юру, делающего вид, что его тут вообще нет: кажется, что он, сидящий на краю лавки, вот-вот вспорхнет и, взмахнув полами пальто, как крыльями, улетит отсюда, и все, ищи-свищи его потом. — Мужики, это ж… Костя разом суровеет, вдавливая бычок в пепельницу. — Федь, — прерывает его Костя. — Кофе. Кивнув, Федя цепляется за кружку и прислоняет ободок ко рту, даже не делая глоток, а просто смачивая высохшие губы. Кашлянув, он шмыгает и оглядывает их уже более осмысленно, однако все равно как-то неверяще. — Че-то я ничего не понял, — тяжело выдыхает Федя, хмурясь. — А что тут понимать? — пожимая плечами, интересуется Костя. Моментально заводясь, Федя быстро краснеет щеками, и лоб у него намокает, покрываясь капельками пота. — Когда вы, два придурка, успели? — Федя усмехается и быстро бормочет себе в усы: «Это ж надо, прям у меня под носом». — И на кой ляд вы об этом чуть ли не на весь участок трубите? Слышали, че про вас мужики городят? — недовольно зыркает на них он. — Ты про то, что Скрепкин растрепал? — по-прежнему спокойный, как удав, Костя выразительно приподнимает бровь. — Поболтают и успокоятся. В первый раз он, что ли, про кого-то слушки пускает? Про Лен Санну вон чего только не придумывал: и что она новеньких ебет, и что в Афганку кому-то глотку живьем перегрызла, и что любимчики ей туфли лижут. И что? Поверил ему кто-то? Федя мнется, но старается отвечать уверенно: — Это все равно не дело, Кость. А что если узнает кто и сболтнет тому, кому не надо? — Если только кому-то жизнь не дорога, — Федя вздрагивает, и Юра чувствует, что Костина угроза — не пустые слова. Вздохнув, Федя откидывается на лавку и качает головой, а затем обращает внимание на Юру, который ждал от него большего. Может, криков или каких-то обвинений, но, кажется, Федя в любой ситуации остается Федей. — А ты-то что молчишь? — недовольно, но вяло интересуется он — Юре только и остается пожать плечами, потому что… А что Юра? Он уже Косте говорил: ему все равно. Одним слухом больше — одним слухом меньше. Какая разница? Ему от этого ни горячо, ни холодно. Вот если бы Федя на них всерьез разозлился, разобиделся и якшаться не захотел, то он бы даже погрустил. Ну так, для приличия. Потому что Федя Юре нравится, они ж вроде как дружат. А тут… Чье мнение из коллег ему действительно важно? Клубникина? Скрепкина этого? Или Самойлова? Не смешите. Разве что еще от Хмуровой было бы неприятно выслушать, но с ней такого, он уверен, произойти не может: ей до того, с кем он трахается, дела нет, ей главное, чтоб он работу выполнил, а кому он для этого жопу подставит уже не так важно. Костя — это вызов. Себе и окружающим — коллегам, родителям, бабушке, которая жалеючи баюкала его в своих морщинистых руках, приговаривая, что такие, как он, никогда не будут счастливы. А Юра все равно в какой-то степени счастлив. Назло ей. Назло себе. Назло всем. Он счастлив. — А что говорить? Федя молчит. — Вот и я так думаю, — довольно кивает Юра и, затянувшись, взмахивает рукой, чтобы привлечь его и Костино внимание. — У меня тут новая вылазка намечается. Хмурова доверила. Не хотела, правда, сначала, но вы же знаете мое аб-абсолютное обаяние. Так что, братцы, увидимся с вами не скоро. Не заскучайте тут без меня. — Наконец-то побудем в тишине, — острит Костя. Взгляд его прищуренно лукавый, а вот уголки губ печально заломаны. — Можешь не торопиться. — Костя, — по-родительски строго выговаривает Федя, укоризненно хмурясь. Юра хмыкает. Он не обиделся. Совсем нет. Было бы на что.***
Все его планы рушатся из-за Анубиса. Вся его подготовка, все его прикрытие, вообще все из-за этого хрена с собачьей башкой. Юра уже даже не злится. Просто жаль, что его игру прервали так рано: ему мало, ему не хватило, ему бы хотелось еще. В управление приходится возвращаться практически ни с чем. Во всех смыслах. И денег нет, и красивой истории тоже. Юра пытается придумывать что-то на ходу, хвастает новым рекордом перед операми, скалится, улыбается, ловит свои лучи славы, стараясь не задумываться о том, что эти люди чхать на него хотели так же, как и он на них. Это ничего. Все справедливо. Он хороший клоун — они прекрасные зрители. Юра знает толк в развлечении — ребята неплохо платят ему за это одобрительными хлопками и посвистываниями. Хотя, хотелось бы, конечно, деньгами, но это Юре уже нужно встать в переходе между хромым калекой и баянистом, да еще и шапку где-нибудь найти, чтобы было куда бросать мелочь. Костю с Федей видеть приятно… было бы, если бы не пробежавшая между ними кошка. Костя может сколько угодно трахаться с Юрой, ебаться с работой, но вот с Федей они все равно что пара женатиков, так что семейность их ссоры ощущается даже на расстоянии, вызывая неловкость у всех наблюдающих. И все же замять конфликт удается быстро, но не сказать, что легко (по крайней мере для Кости), и Юра бы дорого заплатил за то, чтобы получить кассету с записью, на которой сам Костя Гром перед кем-то извиняется. Нонсенс! Самая настоящая сенсация! Может, такой компромат можно куда-нибудь толкнуть. Юра бы на месте любого человека купил такое сокровище за любую сумму. Слышать от Кости то, что обычно услышать нельзя, как отдельный вид наркоты, как сигарета после секса, как оставшаяся при нем жизнь после жаркой перестрелки. И, может быть, дело в остатках бурлящего в крови кайфа и удовлетворения от Костиного «прости» — это неважно, — Юра соглашается помочь нарыть что-нибудь на Анубиса, хотя сердце чует, что что-то со всем этим неладно: и с самим Анубисом, и с мрачным Федей, и с Костей, взъерошенным и пугающе одержимым. Родные схемки и каналы не подводят. Через старых работодателей удается узнать о намечающейся вечеринке за городом, и Юра тут же звонит Косте, млея от хрипящего благодарного шепота, льющегося из сипящей, булькающей прямо в ухо трубки. «Юра, ты лучший», — говорит Костя, и Юра позволяет себе представить, что ему не кажется, и тон у Кости по-настоящему мягкий, обожающий, любящий. «Юра, ты лучший», — говорит Костя, и Юра возносится до небес, не боясь рухнуть обратно на землю и расшибиться в лепешку, потому что это стоит того, потому что Юра готов брать все, что Костя предложит, потому что… До места приходится добираться долго. На небе успевают появиться бледные звезды, а Юра травит уже неизвестно какую по счету байку, так как натянутая между Федей и Костей тишина напрягает — когда они снова успели поругаться, он понятия не имеет, но, быть может, они и не мирились, — а замолкает только в лесу, когда Костя недовольно цокает и просит его заткнуться и не орать на всю округу. Выбраться из тесной коляски Юре помогает Федя. Костя же, соскочив, уже присматривается к охраняющим территорию людям в черных балахонах. — Не надо нам туда, — вгрызаясь в спичку, говорит Федя, и Юра с ним аб-абсолютно, на все сто процентов согласен: их всего трое, а там — целая толпа вооруженных фанатиков. Да у него патронов на всех не хватит, если вдруг придется вступить в перестрелку, а то, что такое может произойти, он уверен. В конце концов Костя по-тихому работать не особо умеет: выдержки не хватает, терпения. Ему бы у Феди поучиться: тот вообще обладает каким-то запредельно ангельским и срывается на кого-то, только когда становится совсем невмоготу. Однако стоит признать, что взрыв в таком случае страшнее атомной бомбы: хоть беги, хоть падай, хоть моли о пощаде — снесет и уничтожит, зато потом стыдливо извинится и напоит чаем, потому что Федя — это Федя. В их очередную ругань Юра старается не лезть — лишь задумчиво следит за перепалкой. Федя ожидаемо отказывается, потому что у Феди есть такая важная вещь как здравомыслие. Этого самого здравомыслия Косте очень не хватает, но, к сожалению, своим с ним не поделишься, с чем приходится просто смириться. Костя такого категоричного отказа от Феди явно не ожидал: видно, как он на мгновение опешил, но взметнувшиеся вверх брови и хитрый, заискивающий прищур быстро сменяются на недовольные морщины на лбу и язвительную улыбку. Цепкий, выжидательный взгляд обращается к Юре. Костя дает ему совсем немного времени, чтобы подумать. Но даже этого достаточно, чтобы Юра понял, что идти туда он особым желанием не горит: недавно этот Анубис выкосил две банды за раз, и Юра тоже едва не стал его жертвой. А сейчас Костя предлагает без какой-либо поддержки пойти прямо в логово этой псины. Нет уж, увольте. Пожить еще хочется. И Юра даже открывает рот, чтобы объяснить, чтобы вступиться за Федю, потому что тот, черт возьми, прав — спецы не то что нужны, а просто необходимы, если они хотят и поймать Анубиса, и остаться при этом живыми, но Костя оказывается быстрее. — Понятно, — совершенно не удивившись, бросает Костя и спешит сбежать с холмика вниз. Юра дергается следом, отрываясь от ствола дерева, однако в этот раз его опережает Федя. — Гром! — громким шепотом зовет Федя и хватает Костю за руку, останавливая. Костя смотрит на него со злым безразличием и даже слушает не особо внимательно. — Тебе на Юру, на любимого человека, — Юра морщится: «любимого человека» — это слишком громко сказано, но Феде простительно, потому что Федя — романтик, — плевать, на меня, на друга, плевать. Это нормально, — Федя горько усмехается: ему обидно, потому что он для Кости действительно друг, и Юре тоже обидно, но так, процентов на пять (десять в хорошие дни). — Но ты об Игоре подумай. Сиротой хочешь его оставить? Внутри у Юры все холодеет. Костиного пацана он видел дважды: один раз на фотографии в Костином бумажнике, второй, когда тот со своим другом нашел его без сознания в переулке в прошлую среду (тогда Юра его не узнал, а понял только потом, через несколько дней). И пусть о сыне Костя при нем всегда распространяется не очень охотно, да и знакомить как-то не спешит, а даже, он уверен, не собирается, Юра знает, что пацан у Кости хороший и что Костя своего ребенка любит. Поэтому одна только мысль о том, что Игорь может остаться без отца (что и сам Юра может остаться без Кости), пугает. — Слушайте, предлагаю компромисс, — прерывает Костины и Федины гляделки Юра, делая шаг вперед и примирительно выставляя перед собой открытые ладони: может, в другой ситуации он бы не удержался и выкрикнул что-нибудь вроде: «Брейк, братцы, по углам расходимся», но сейчас ему вообще не до смеха. Однако никто Юру даже не слушает. Хорошо, что ему не нужны слушатели, чтобы говорить. Глядя на удаляющуюся спину, Юра старается не суетиться и все равно почти бежит, чтобы придержать собирающегося уехать Федю. Сам Федя, хоть и взвинчен до предела — если б Костя еще чуть дожал, то он бы, Юра уверен, сорвался и бросился на Грома — уже никак не на Костю — с кулаками, но это, может, было бы к лучшему: Косте полезно получать по лицу, изредка… чисто в профилактических целях, — но все же тормозит, давая Юре возможность высказаться. — Если он сейчас попрется туда один, то убьется. Будто ты его не знаешь, — ставит Федю перед фактом он. «Ком-про-мисс, Федя. К-компромисс. Ты ж знаешь, одного его туда отпускать нельзя!» — проносится сбивчивый шепот в Юриных мыслях. Задумавшись, Федя горько усмехается и заводит мотоцикл, не спеша на него садиться. Голова опущена, брови нахмурены, на лбу складка, а глаз, прикованных к вцепившимся в руль рукам, почти не видно. — Знаю, — сипло припечатывает он. — Сам убьется и тебя… следом. — Скажешь тоже, — смущенно бормочет Юра. Федя усмехается еще горше и вскидывает подбородок. Выражение у него такое, что Юра невольно плотнее запахивает пальто, оправдывая это скользнувшим за ворот ветром. — Делайте, что хотите — я в этом участвовать не собираюсь, — Федя замолкает, явно не договаривая, но Юра и так все понимает: у Феди жена, ребенок скоро родится — Феде умирать никак нельзя. У Кости тоже ребенок — ему умирать нельзя тоже. Только у Юры никого нет. Костя, вроде как, не считается. Так что и умереть, наверное, все же будет не особо и жалко. — Федь, я ведь об этом и не п-прошу. Останься тут. Если вдруг что, то спецов вы-вызовешь. Н-ну? — осторожно давит Юра, но Феде много и не нужно: сердце у него мягкое, доброе, жалеющее. Обреченно вздохнув, Федя глушит мотор и сдавленно говорит в сердцах: — Он тебя однажды в могилу сведет. Понимаешь, Юр? Дернув уголком рта, Юра отмахивается. Федя это уже не в первый раз говорит. И всегда делает это по-отечески бессильно: понимаю, мол, любишь его, и сделать ничего нельзя, но будь осторожнее, а то я этого оболтуса знаю. Юра, в общем-то, и не против. В могилу, в рай, в ад. С Костей можно хоть к самому дьяволу на поклон: тот и не таким рога обламывал, да и Юра не из говна и палок. Юра знает: если предлагают — надо брать, пока не передумали. Брать все: и деньги, и рубашку в секонде и любовь… даже такую. Костя — это выигрыш, который стоит любой ставки. — Да ладно тебе, брат. Не нагнетай. А Федя не отступает — наоборот, встрепенувшись, напирает сильнее, и в три дерганных шага оказывается прямо перед Юрой, и смотрит со злостью, недовольством… — Юра слегка прищуривается, пытаясь разобраться в эмоциональной солянке на Федином лице, — и с печальной жалостью. Федины глаза сверкают, впиваются снизу вверх прямо под кожу, как иглы. — Не нагнетай, — шипит Федя и прерывается, чтобы судорожно вдохнуть, а продолжает уже громче дрожащим, надломленным голосом: — Не нагнетай, говоришь… — Федин палец тычет Юру по груди в районе сердца, будто пытаясь достучаться, чтобы понять, осталось ли там хоть какое-то зерно здравомыслия, но Юрино сердце прямо сейчас играет с ним в глухие телефончики. — Ты не понимаешь. Он сам сдохнет и тебя загубит. Он же… Он же не соображает, Юр, — испуганным полушепотом признается Федя. — Ни о ком не заботится. Даже о сыне не переживает. Федя тяжело сглатывает и цепляется за Юру, просяще заглядывая в его лицо. — Не надо тебе туда. Никому не надо, Юр. Ни тебе, ни ему не надо. Федя замолкает, лишь крепче сжимая пальцы на Юрином плече. Юра же не сильно торопится отвечать, обдумывая его слова, и в конце концов растягивает губы в легкой улыбке, подбадривающе похлопывая Федю по руке. — Знаю, Федь, — соглашается с ним Юра, и Федя даже как-то светлеет, ослабляя хватку, чем Юра пользуется, отстраняя от себя его ладонь. Все, что сказал Федя, Юра прекрасно знает и именно поэтому не может не пойти. Да, людей слишком много, а Костя… такой Костя, переполненный своим уже привычным Громовским упрямством, из-за которого спокойной вылазки им не видать, а «просто посмотрим» станет ничем иным, как обыкновенной ложью, прогнувшись под гигантским эго и самоуверенностью. Это, как говорит Федя, нормально. К этому не привыкать. Если Костя пойдет один, то обязательно нарвется. Если пойдет с кем-то — тоже нарвется, но рядом будет кто-то, кто прикроет его дурную голову и беспокойную жопу, в котором шило дотянулось аж до сигмовидной кишки. И раз уж свободный, как ветер, Юра, привычный к тому, что жизнь является его главной ставкой, может подстраховать, то он подстрахует, и думать тут нечего. Оглянувшись, Юра присматривается к удаляющейся Костиной спине и слегка присвистывает. — В-вот это он стартанул. Это браво! Повернувшись обратно, он неловко отступает в сторону, еще раз проверяет Беретты и расправляет полы пальто. На Федю же старается не смотреть. — Юр… Юра вздыхает, все же обращая на Федю взгляд. — Просто п-побудь здесь. И Федя снова смотрит — тревожно, обиженно, разочарованно. Юра удивляется: как он еще не лопнул от такого количества эмоций? Но Федя, кажется, как огромная бочка, в которой хватает места для всего и всех. Не выдержав, Юра отворачивается и небрежно отмахивается, договаривая уже на ходу: — Я тебя у-уверяю, брат. Можешь быть аб-абсолютно уверен! Мы только туда и обратно. То, как Федя раздраженно пинает листья, вцепившись зубами в спичку, Юра уже не видит, слыша лишь шорох и тихое ворчание — в Юрины слова он вряд ли поверил. Вышагивая по хрустящим веткам и огибая лезущую в лицо хвою, Юра понимает, что и сам своим словам не верит, однако впереди маячит притаившийся за камнем Костя — самое время отбросить никому не нужные размышления и сосредоточиться на деле.***
Когда Костя направляет на него пистолет, Юра не чувствует себя хоть сколько-нибудь преданным. Он не зол. Не разочарован. Он удивлен и не удивлен одновременно. Хочется спросить вслух: Костя? выстрелит? в меня? в своего… хорошего друга? в любовника? (от того, как пошло это звучит, передергивает даже Юру) в бойфренда? (а от этого уже тянет рассмеяться, или, может быть, дело в забившей нос наркоте: он не так сильно надышался, но тело все равно ощутимо ведет и даже порезы и синяки какое-то время почти не чувствуются). И кто ответит на эти вопросы, Юра не знает. Об ответе он, если честно, даже не задумывается. Спросить хочется лишь для того, чтобы понять, насколько абсурдно это звучит. Юре просто в это не верится, поэтому он продолжает запихивать деньги в сумку. Мысли суетятся, бегают, не задерживаясь на одном месте, а во рту от волнения сухо. «Сейчас без денег не выжить», — убеждает он себя. Деньги нужны и в больших количествах, а заработать их честно обычному человеку невозможно. И Юра ведь… не только для себя же. Он и для Феди, и для Кости тоже. Потому что у Феди семья скоро будет, у Кости уже есть, а дети… требовательные. Это Юра знает. На них нужно много денег. И они, все они, все трое, заслуживают каждой лежащей здесь купюры, каждой сраной бумажки с огромным количеством нулей, и Юра почему-то уверен, что Костя должен это понимать. «Костя не выстрелит, — думает Юра, — а пистолет опустит». Но Костя пистолет не опускает. Дрожит, трясется, чуть не плача, но держит. Юра смотрит на него, и все удивление, все неверие как рукой снимает. Хочется усмехнуться. Ну да, у Кости же принципы. Как он мог об этом забыть? Вот только у Юры при всей его на первый взгляд беззаботной натуре тоже принципы. И даже тянущее в груди сердце, бессильно рвущееся к человеку, наставившему на него дуло, в этот раз не берет верх над разумом, потому что там уже есть кому руководить. — Отойди, — сипло велит Костя, опуская палец на курок, но Юра не отходит, а тянется к Беретте. Сумку с деньгами приходится бросить, ведь вторая рука отказывается шевелиться: она уже давно повисла безвольной плетью, и единственное, что еще напоминает о ее наличии, — это ноющая, пульсирующая боль в районе плеча, где пиджак насквозь пропитался кровью. Между ними повисла бы настоящая тишина, если бы не Костино тяжелое дыхание (свое Юра невольно задерживает от напряжения), шелест купюр и стук разбивающихся о каменный пол капель, стекающих с Юриных пальцев. Кап… Кап… Кап… Неизвестно, как долго они смотрят друг на друга. Может, минуту, или две, или несколько секунд, растянувшихся на часы. Юра понимает, что прошло достаточно много времени, только когда Беретта начинает казаться тяжелой. Рука предательски дрожит и палец будто вот-вот соскочит с курка, но оружие падает на пол раньше, чем он успевает выстрелить. Следом, прямо на купюры (ладно хоть кувырок не делает, как Лен Санна, а просто заваливается на бок) падает и Юра, потому что стоять оказывается тяжело ничуть не меньше. — Юра! — выкрикивает Костя и срывается к нему. А Юре, в общем-то, не так уж и плохо: смерть в куче денег звучит как одна из его абсурдных, несбыточных мечт. Такая же абсурдная и несбыточная, как и самая обычная жизнь в тепле и достатке рядом с кем-то, кто готов отдать ему все и еще немного. Лежать неудобно: стянутые в пачки купюры упираются в ребра, а зажатая между телом и полом рука быстро затекает. Однако Юра даже не успевает подумать о том, насколько холодная под ним каменная плитка, как рядом уже опускается Костя, падая на колени, и помогает ему лечь на спину. Вытягивает ремень из Юриных брюк, осторожно придерживая под поясницей, когда полоска кожзама застревает на полпути, и не ощущает при этом ничего, кроме подскочившего к горлу испуга, если судить по широко распахнутым в суетливой панике глазам и напряженной шее. Оторвав рукав пиджака под сдавленные Юрины стоны, Костя внимательно осматривает длинный косой разрез, начинающийся чуть ниже головки плеча и заканчивающийся возле сгиба локтя. Темно — цвет крови толком не разобрать. Костя недовольно цыкает, невнятно выругивается, судорожно трет лицо, зажимая пальцами уголки опухших глаз. Тяжело дыша, Юра тянется к нему, пытается улыбнуться, надеясь, что исказившая его черты гримаса выглядит не слишком жутко. Вялая трясущаяся рука легонько проходится по Костиным, перепачканным в крови и грязи, ладоням, которые все никак не могут справиться с ремнем: язычок упорно проскакивает мимо отверстия, не давая зафиксировать жгут. Из Костиного рта вырывается очередное ругательство, он жмурится, но ремень из рук упрямо не выпускает до тех пор, пока не удается достигнуть желаемого. Затем снимает с себя футболку, разрывая ее вдоль шва, и накладывает тугую повязку на место пореза, игнорируя игривое Юрино присвистывание. — Э-это браво, Кость. Просто б-браво! — Помолчи, — не отвлекаясь от завязывания узелка, бормочет Костя, но Юра молчать не может, продолжая ворочать непослушным языком: — В-всегда мечтал сделать э-это на глазах у н-начальства, — не удерживается от смешка он. — К-как думаешь, Хмурова не бу-будет п-против? — Помолчи, Юр, — просит Костя еще раз и так устало вздыхает, что приоткрывший рот для очередной шутки Юра быстро закрывает его обратно, испытывая жгучую неловкость, из-за которой его бледные, обескровленные щеки наверняка покрылись румянцем. Благо при таком освещении Костя этого не увидит. — К-кость… — мягко зовет его Юра, делая это больше просто так, чем для того, чтобы что-то сказать. Костя медленно поворачивает голову и внимательно смотрит на него, и Юра, глядя в наполненные холодной печалью глаза, понимает, что сказать что-нибудь все же придется. — Кость, — зовет Юра еще раз уже чуть громче и четче — Костины брови коротко дергаются, а взгляд едва заметно теплеет. Облизнув высохшие губы, Юра прокашливается и пытается приподняться, скребя пальцами рабочей руки по скользящим по полу деньгам, о которые не выходит опереться. — Что ты делаешь? — недолго понаблюдав за его потугами, ворчит Костя и помогает ему сесть. Задыхаясь от боли, Юра морщится, смаргивает выступившие на глазах слезы и облокачивается спиной на голое Костино плечо, прижимаясь макушкой к виску. — Ты п-прости меня, — шепчет Юра, извиняясь то ли за убийство Хмуровой, то ли за деньги, то ли за направленную на Костю Беретту — наверное, за все и ни за что сразу, потому что он не уверен, что в сложившейся ситуации можно было хоть что-то кардинально изменить. Тяжелая ладонь ложится на Юру, приобнимая, Костя особенно тяжело вздыхает и качает головой. — Нет, — тихо говорит он, и замолкает, продолжая лишь тогда, когда Юрино сердце уже готово выскочить из груди от волнения: — Это ты меня прости, Юр. — Кость, — облегченно выдыхает Юра, цепляясь за его предплечье. — Федя прав: я тот еще придурок, — с горьким смешком признает Костя. — О чем я думал? Юра, не удержавшись, тоже усмехается, пожимая плечами. — Т-точно не о последствиях. — А если бы мы выстрелили? — не прекращает сокрушаться Костя, и Юра спешит сострить прежде, чем они затронут то, о чем ему совсем не хочется думать ни сейчас, ни когда-либо еще, потому что факт в том, что Юра обращается с оружием намного лучше Кости, и даже в таком состоянии его реакция была бы быстрее: — Получился бы красивый финал для какой-нибудь трагедии. П-про нас бы на-написали книгу. У-уверяю тебя! В этом я аб-абсолютно не сомневаюсь. — Юра… — фыркает Костя с улыбкой. — Д-да ты только представь! — заводится Юра и ерзает, не в силах более усидеть на месте. — Нет по-повести печальнее на с-свете, чем п-повесть о Громе и Сми-смирнове. Костя позади него тут же начинает дрожать, сотрясаясь в беззвучном смехе. — Как-то не в рифму вышло, Джульетта. — А с-смысл и не в рифме, Ромео, — дразнится Юра и неосторожно дергается, задевая раненную руку. — Черт! — сдавленно вскрикивает он от неожиданности: как же легко оказалось забыть о боли и слабости рядом с Костей. С Костиного лица исчезает всякое веселье, сменяясь мрачным беспокойством. — Надо уходить отсюда, — заявляет Костя и кое-как поднимается на вялые, потрясывающиеся ноги. — Не надо, — останавливает его Юра. — Федя наверняка уже спецов вызвал, — взгляд опускается на часы. — Сколько прошло с тех пор, как крысы с корабля побежали? Минут двадцать? Еще десять-пятнадцать, и ребята подъедут. — Он не уехал? — сипло спрашивает Костя, опускаясь обратно на пол. Юра хмыкает. — Федя-то? Нет, конечно. — Ты его уговорил? Юра пожимает плечами. — Можно и так сказать. Но он бы все равно остался, даже е-если бы я не п-попросил. Поджав губы, Костя хмурится и отводит глаза в сторону, замолкая, и Юра, к собственному удивлению, тоже больше не горит желанием говорить. Вместо пустой болтовни, он подтягивает колени к груди и удобнее устраивает не прекращающую ныть руку, обхватывая себя второй так, чтобы прикрыться от гуляющего в и без того холодном помещении сквозняка. В том, чтобы о чем-либо думать, тоже особой потребности не возникает: прямо сейчас хочется просто не лишиться сознания от потери крови и дожить до приезда скорой. Все остальные хочется, такие как: не вылететь с работы (труп Хмуровой до сих пор лежит в нескольких метрах от него, да еще и рука не сулит ему никаких благоприятных перспектив) и прекратить довольствоваться малым (пора признать, что он слишком жаден для этого, а Костя не готов отдавать столько, сколько ему нужно), — Юра старается игнорировать. Можно сказать, что для них сейчас совсем не то место и не то время, и он не уверен в том, что удачный момент для них когда-либо настанет, потому что, кажется, все эти игры в шпиона его измотали, а еще он слишком слабый человек, чтобы с легкостью отпустить то, к чему привязался. Юра давно уже понял: избавляться от зависимостей — не его конек. Их он способен только приобретать, скатываясь по наклонной вниз: сигареты, азартные игры, опасные природные явления — буря, если говорить метафорически, Константин Гром, если утверждать буквально. Накрывая Юрины плечи своим вельветовым пиджаком, сохранившим остатки тепла, Костя снова затягивает его в самый центр, к оку бури, не отпуская. Юру от этого откровенно потряхивает, и тогда Костя придвигается ближе, опуская поверх пиджака горячие ладони, которые обжигают его плечи даже через несколько слоев ткани. — Зачем ты это делаешь? — тихо спрашивает Юра практически без запинок. — Делаю что? — приглушенно отвечает вопросом на вопрос Костя. — Это, — прикусив губу, Юра вздыхает и поводит плечами, пытаясь стряхнуть с них и пиджак, и Костины руки. — Ты замерз, — словно вообще ничего не понимая, буркает Костя и возвращает все на место. Юра задушенно вдыхает, напрягаясь под его ладонями, и прячет лицо в коленях. — Н-не играй ду-дурака, Гром, — гнусавит Юра, сходящий с ума от очередной крупинки подаренной Костей надежды. — Ничего я не играю, — немного помолчав, возмущается Костя, отстраняясь, а Юра невольно тянется следом, прижимаясь к его боку виском. Опустив взгляд на Юру, Костя недовольно хмурится и громко вздыхает через нос, сцепляя перед собой ладони в замок, а когда Юра, кое-как отодвинувшись, снова начинает трястись, вздыхает еще раз и порывисто обнимает его, притиснув к своей груди. — Не надо, Кость, — жалобно тянет Юра, но даже не пытается выбраться. «Не трави душу, и так тошно, — думает Юра. — Не трави, Кость». Однако Костины объятия становятся только сильнее, сдавливая до боли и тяжести в груди. Юру выжимают, как лимон в чай, делая его более светлым, прозрачным — легко читаемым. Юру скручивают, сминают, как алюминиевый тюбик, только вместо краски наружу выплескиваются злые нежеланные слезы. — Г-гром! — срываясь, надрывно вскрикивает Юра. Ему страшно. Страшно по-настоящему — не для образа, без шуток. Страшно так, как давно уже не было, потому что даже направленный на него пистолет, даже смерть, оказывается, пугают его не так сильно, как бескорыстная, искренняя забота от человека, от которого он ее совсем не ждал. Внезапно давление на Юру исчезает — буря отступает, но только для того, чтобы налететь на него с новой силой. Костя крепко хватает его за подбородок, и приподнимает лицо вверх, всматриваясь в широко распахнутые глаза, и небрежно смахивает с мокрых щек несколько слезинок подушечкой большого пальца. Юра моргает, стряхивая с ресниц застилающую обзор влагу, и стискивает кривящиеся, подрагивающие губы в узкую белеющую полоску, а его короткие резкие вдохи на каждом всхлипе провоцируют икоту. — Успокойся, — четко, с присущей ему жесткостью во взгляде и голосе, просит Костя. Юре в ответ удается только что-то невнятно пробормотать и шмыгнуть прежде, чем сопли потекут из носа, а затем Костя кладет свободную руку на его затылок и притягивает к себе, жадно целуя. Их зубы сталкиваются, клацают, а губы сминают друг друга, но Юра не позволяет этому длиться слишком долго, кое-как отпихивая Костю в сторону, и цепляется за голову, натужно дыша. — Хватит, — мямлит он, зачесывая назад растрепавшиеся волосы. — Мог бы сказать, если не хотел, — резко говорит Костя, держась за челюсть, по которой Юра вдарил полусжатым кулаком. — Хотел, — слово срывается с Юриного языка раньше, чем он успевает себя остановить. — И в чем тогда проблема? — насупившись, спрашивает Костя, но Юра замолкает, потому что не знает, что тут можно сказать. Что ему больно? Что он живой? Что он