Следующий рассвет

      Макак устал. Как если после долгого, изнурительного бега, где в самом начале забега не было видно финиша, а сзади неизменно следовало то, что подгоняло бежать дальше. И с выпрыгивающим сердцем из груди, с прерывистым дыханием, он смог впервые остановиться. Быть добычей для клацанья жадных клыков ему не впервой, но Костяной Демон многим отличалась от своих демонических сородичей. Грязной изморозью, текущей по венам, водами скользкой ненависти в радужках глаз, своим голодом до собственных больных грёз. Своей амбициозностью и выбранным путём. Даже если взгляд, который, казалось, всегда смотрел на мир с бесконечной неприязнью и отторжением, погас навсегда, Макак его никогда не забудет. Как и тот шёпот, напевающий ему где-то под шкурой о несбыточных планах, где мир покрыт прахом, а на его останках восседает новая Императрица. Язык так и чесался ей брякнуть: «Вряд ли в твоём светлом будущем найдётся место горячим источникам и круглосуточному доступу к фруктам». Даже будучи воином в преклонении у Великого Мудреца, этот больше ленивец, нежели обезьяна, не забывал о комфорте своего подчинённого. Когда у той же была только цель, а Макак — не больше, чем средство для передвижения вперёд. Взгляд погас, цепей нет, скребущий голос тоже смолк, но фантомные отголоски до сих пор цепляются за кончики его шерсти, тянут, пытаются пробраться под кожу. Но нечто морозящее, как самая настоящая зима, уже поселилось под его шкуркой. Скрылось, не желая выглядывать, а только нежиться в тёплом нутре. Это вызывало тошноту и уже, кажется, никогда не забываемый животный страх. Может, именно он и засел внутри него? Маленькой льдинкой, не желающей оттаивать. Морозящей, желающей покрыть изморозью всю грудь, и добраться однажды до самого сердца. Чтобы страх не отступал, а был верной спутницей, той, что однажды сведёт его с ума. От мыслей, что возвращались в не такое далёкое прошлое, где мнимая Императрица почти прикоснулась воочию к своей мечте, до которой остался едва ли шаг, Макака каждый раз воротило. Холодно. Она ведь действительно что-то пропустила сквозь его грудь. Осколок, едва ли треть её настоящей силы, которым Леди Костяной Демон великодушно решила поделиться. Не он ли сейчас пытается оттаять внутри него, принося лёгкий мороз? Это не та причина, по которой Макак решил вновь вернуться в старый дом. Не какой-то засевший под кожу неприятный осадок потянул его туда, где он мог впервые глубоко вздохнуть и согреться. Привычка эта столь старая, корнями уходящее в прошлое, что скорее странным можно было считать, если Шестиухий вновь не вернётся. Не вдохнёт сладостный аромат душистых растений, не погреет свою шёрстку под лучами ласкового солнца. Как если однажды приютив дикую собаку, позволив ей вкусить сладостный кусок тепла и нежности, так она и дальше возвращается на порог к тому, кто уже давно закрыл входную дверь. Хочется стряхнуть неприятные мысли, словно они — назойливые мухи. Не так важно место, как тот, кто это самое тепло и нежность дарил. Макаку едва удалось сглотнуть собравшуюся в глотке горечь, ступив на земли, чьи тропы и пути были изучены вдоль и поперёк. Гора Плодов и Цветов неизменно была самым солнечным местом из всех, которое он когда-либо видел. Как если бы само лето было родом из этого места. Душа упивалась дивными ароматами фруктов и цветов, островком спокойствия, где солнце нехотя уступало место только приходящей к вечеру луне. Сейчас некогда родной дом неизменно вызывает горесть по давно прошедшим чувствам, что когда-то томились у него в груди и всегда находили высвобождение. В ласках с тем, кого он считал другом. В играх и детской небрежности. Свет холодного лика луны в присутствии Укуна так легко сменялся ласковыми лучами солнца. Так ественно оно грело его, а этот дивный мир принимал его как родного. Да и сам Король Обезьян был чуть ли не чистым воплощением этого места. Такой же тёплый. В его руках всегда было приятно нежиться. Чувствовать, как шерсть перебирают и расчёсывают. Как любят. Такой же яркий. Макак не знал никого с характером более буйным, чем у Короля. В чистых и всегда искренних эмоциях никогда не было места ярости. В глазах цвета золота не было скрытого блика ненависти. Но может, если присмотреться, то всегда можно было заметить ту тонкую вуаль безразличия? Сколько бы себе ни задавал один и тот же вопрос, Макак никогда не мог найти ответа. Остались ли хотя бы крошки от той большой, и такой искренней, как детские забавы, любви? Или Укун смог смести и те жалкие крошки? Сейчас же грудную клетку Макака наполняют лишь чёрные сгустки ненависти, печали и тоски. Но лепестки чего-то светлого, казалось бы, на давно затхлой земле снова начали прорастать. А причиной тому был мальчик, столь небрежный экспонат человеческого мира, что диву давалось, как этот, казалось бы, совсем кроха, мог вызвать такую бурю давно забытых чувств. Было любопытно, поняв, какой статус не по своей воле начал носить мальчик, что из себя представляет МК. Первая встреча. Первая для Макака, пока мальчик продолжал оставаться лишь объектом наблюдения хитрых глаз. Волей-неволей, но МК стал носить маску давно отвратного недруга. Во всём естестве мальчишки читался противный стержень того балбеса, что по дурости своей возомнил себя Равным небу Мудрецом. То же золото переливалось в глазах преемника, какое и у Короля. Та же необузданная энергия, черпаемая из неведомого, но очень глубокого колодца. Та же дурость и пришибленность. До чёртиков хотелось узнать, если с ребёнком что-то случится, будет ли его наставнику обидно? Будет ли больно? Обольётся ли кровью его сердце, когда он узнает, что его мальчишка раздавленной букашкой находится в когтистых лапах Шестиухого Макака? Или же тот, лишь тихо хмыкнув себе под нос, пойдёт дальше, как всегда безразличный к чувствам и переживаниям других? Перешагнёт МК с той же лёгкостью, как когда-то отвернулся от своих братьев? Это интересный эксперимент, признаётся себе Макак. Наверное, это то самое чувство, которое сопровождает учёных в изучении микроорганизмов под микроскопом. Вот только все эти учёные вряд ли брали в расчёт, что объект их изучения станет в какой-то момент важным для них. Макак хочет забыть эти золотые глаза, в которых, кажется, плещется негаснущее пламя. Те глаза, в которых хранились ручьи ещё не пролитых слёз, которые кривились от боли, причиняемой мужчиной, но продолжали смотреть со странной решимостью. Будто и не было того злосчастного предательства. Будто кто-то другой, а не сам Макак, стоял на поле битвы против друзей мальчика. Поток мыслей вызывает ухмылку. И всё же стоит как-то отблагодарить МК за его терпение и доброе сердце, которым был обделён Мудрец. — И не надоело тебе здесь сидеть? К слову об Мудреце… На натужно суровый голос Макак даже ухом не ведёт, только ухмылка стала длинней. Широко зевнув, он блаженно вытягивается. — Я думал, дав тебе немного времени, что ты сам решишь уйти, — продолжает Укун, всё той же непробиваемой скалой стоя на своём. Вот только привычной грубости нет, зато слышится странная усталость, которую едва можно уловить, но для чуткого слуха Макака такие мелочи как интонация никогда не были проблемой. — Ты уж прости, но здесь, на этой горе, самые лучшие виды, — звучит ответ с нотками смеха. — Тебе он, может, конечно, и приелся, но я по этим местностям ой как соскучился. Слышится тяжёлый вздох, будто от паровоза, а затем шумные шаги. Укун уходит, и это даже вызывает короткую вспышку удивления, но обернувшись, Макак находит Мудреца приземлившимся под кронами деревьев, внимательным взглядом впиваясь во вторгнувшуюся на его земли обезьяну. Это вызывает вспышку злости, но как быстро она зажглась, так и потухла, оставив после себя дымку в виде неприязни. Это и его дом тоже. Эти земли, эта трава и лес, дурманящий свежий воздух… Они принадлежали не одному Укуну, но и его дорогой свите. Даже если он от неё отрёкся. — Я не в первый раз тебя здесь вижу. Почему ты постоянно возвращаешься? — Если ты думаешь, что дело в тебе, то припрячь своё эго, Король. Мне просто нравятся здешние виды, — те виды, которые напоминали о брошенном доме. О том, что было родным. О тех чувствах, в которых Макак каждый раз тонул, возвращаясь на эту проклятую гору. Заботе, тепле и любви, чей яркий огонёк потух, хоть и кажется, что от неё остались тлеющие угольки. — А я думал, ради здешних фруктов. Нигде такие не растут, — с улыбкой предположил Укун, явно забавляясь, как будто не видя того, с кем говорит. Будто не было той вражды и ненависти. Немного подумав, Король продолжил со странным блеском в глазах: — МК сказал, что ты помог нам победить Леди Костяного Демона. Зачем? Неожиданное любопытство Мудреца. Но едва ли Макак собирается его утолять. — Да так. Ветра поменялись, — просто пожимает плечами Шестиухий. От мыслей, которые вновь возвращаются к тому демону, мурашки как от настоящего холода вновь пробегают по коже, заставляя шерсть встать дыбом. — Ветра, говоришь? — совершенно не убеждённо повторяет Мудрец. Склонив голову набок, наподобие любопытствующей собаки, он старается в чужих глазах найти хотя бы тень искренности, но не находит там ничего, кроме едва заметных искорок волнения. Задумчиво хмыкнув, взгляд Короля направляется за горизонт, туда, где солнце уже собирается на заслуженный сон, намереваясь уступить место подружке Луне. Лёгкой поступью Укун подходит к краю скалы, на котором сидит его некогда самая важная свита. Стоит ли уточнять, что как таковыми поданными Укун не располагал? Малышей-обезьян едва ли можно было назвать воинами, лишь весёлой и приятной компанией. Но Макак должен был иметь статус, отличимый от остальных. Мысли о том, как бережно Король Обезьян обращался с бывшим другом, будто тот — настоящий фарфор, вызывали грустную улыбку. — Я смутно помню, что тогда было, когда она моими руками пыталась наворотить делов, но… — присаживаясь у края и небрежно скидывая ноги вниз, Мудрец продолжал задумчиво смотреть вдаль, но никак не на бывшего друга. Копаясь в воспоминаниях, которые отдавали изморозью и неприятным осадком в голове, Король находил любопытные детали. — Я точно знаю, что тебе было не слаще, чем мне. Сморгнув пелену всплывающих воспоминаний, Укун любопытствующие глянул на гостя, что всё так же нагло улыбался. — Ого, Король впервые решил воспользоваться тем, что у него в…— — Не начинай, — прерывает начинающийся спор Укун гневным голосом. Если позволить этому течь, как протухшей воде в ручье, то оно закончится водопадом из ссор и продолжающихся недомолвок. А истина сейчас для Укуна важнее всего. То, до чего хотелось дотронуться уже давно, но чьи потуги дотянуться прекратил он сам. На жалкие пару мгновений воцаряется тишина, и со стороны сразу чувствуется, как у Шестиухого происходят дискусы в голове, взвешивая все «за» и «против». — Да, не слаще, — соглашается в итоге Макак, закатив глаза. — Выслушивать её бредни едва ли приносило какое-либо удовольствие. В её «светлом будущем» даже кафе Пигси не было, зачем оно надо, — безмятежно продолжает Шестиухий, буднично закинув ногу на ногу. Как если бы слова были посвящены не той, что намеревалась в своих бреднях сгубить все живое, а о надоедливой мушке, что удалось чудом прихлопнуть. Укун улыбается, но вымученно, насильно потянув уголки губ кверху. Вряд ли его личные мысли отличались от мыслей Макака о той безумице. Ему была отвратительна та демоница, те томящиеся мысли в клетке разума старой еретички. Король обезьян не боялся ту, что таила в себе столько ползущих змей и ядовитых пауков под кожей. Ведь нет смысла в страхе перед зимней бурей, когда ты сам — поверхность пылающего солнца. Но обезьяна с красной маской на лице в форме кленового листа, с шерстью чёрной, как самая глубокая и непроглядная ночь (как часто Укун любил проводить ладонью по этой самой шерсти. Всегда было ощущение, будто его руки тонут в смоле, необыкновенно и так завораживающе), не был таким, как Король. Внутри Укуна бурлили лава, смог и уголь. Его слабо светящаяся Луна не могла противостоять морозам обезумевшего демона. Противостоять той, что уже давно заплутала в лабиринтах собственного разума и того бреда, что томился у неё в голове. Была ли верность Шестиухого Макака к Костяному Демону такой же крепкой, как когда-то была к самому Королю Обезьян? Следовал за ней, потому что хотел, а не из-за голодного клацанья острых зубов около шеи. Одно из первых воспоминаний, которые как осколки разбитого стекла пытался собрать Мудрец, это ненавистный взгляд, направленный на Леди Костяного Демона. Точно такой же, каким смотрел на демоницу сам Укун. И это то, что давило на горло, не позволяя нормально вдохнуть. Надуманная правда больше не казалась надёжным товарищем, и чтобы позволить душащей тяжести убраться с шеи — это выяснить всё с первых рук. — От куда в тебе столько любопытства? — с прищуром сразу же спрашивает Макак, не позволив что-либо произнести Укуну. — Я будто смотрю на ребенка, который впервые увидел павлина, столько же заинтересованности. — Я просто… — губу немного свело от того, насколько правдивы оказались слова Макака. — Устал тебя не понимать. Будто действительно впервые вижу. Как назло, чужое присутствие навевало то, что хотелось так отчаянно забыть. Отпустить, как ненужный опавший с крон деревьев лист, позволив ветру его унести от себя как можно дальше. Вот только лист этот не делся в никуда, а как зерно пустил корни. Глубокие, оплетающие сердце, приковывая к земле. Тот, кто сидел рядом, имел маску незнакомца, и это выбивало весь воздух из груди похлеще любого ожесточённого удара. То, с какой легкостью Укун когда-то мог понимать чужие мысли, лишь глянув на слегка сдвинутую бровь или опущенный уголок губ, заставляло с толикой иронии улыбнуться, печально сощурив глаза. Когда-то они будто бы делили один разум на двоих, с общими секретами, но без каких-либо утаиваний друг от друга. Недомолвкам не было места там, где дружба выстраивалась из детской искренности. Сейчас же мысли друг друга были на расстоянии километров с выстроенной оградой до небес. Не прикоснуться. Не понять. — Ты так долго преследовал нас, злой псиной пытался выследить наш след, но с такой легкостью переметнулся, — с ноткой растерянности продолжил Укун. — Не понимаю… Мудрец не ожидает услышать сразу же стекающую с чужих уст откровенность. Занавес таинств тех уже выстроенных недомолвок не будет сброшен так просто. Но ему нужна правда. Хотя бы её крупица. — Говорил же тебе, что я всегда нахожусь на стороне победителя, — с широкой и клыкастой улыбкой дает свой ответ Макак, ни секунды не задумываясь. Быстрый ответ, не подразумевающий продолжения. Поставленная точка. — Я тебе не верю, — просто отвечает Укун, даже не смотря на наглого лжеца рядом с собой. — Мы не побеждали, это ясно как день. Когда ты решил вновь проявить свою переменчивость и помочь моему преемнику, шансов на победу у нас было еще меньше, чем в самом начале охоты за кольцами. Укун ждет ответа, но слышит лишь внезапно потяжелевшее дыхание. Это служит подтверждением его слов лучше, чем любые другие слова. Сейчас в Макаке клокочет неприязнь к ситуации, где его за руку поймали с поличным. — У меня не то чтобы было много выбора, если честно, — все же решается на нечто большее, чем просто скупые отшучивания Шестиухий. Тем же голосом, которым люди сдавались. Король так резко обернулся, что чуть шея не хрустнула, тут же спрашивает: — Почему ты не сказал сразу? — Сказал что? — резко рявкает Шестиухий, а Укун рядом ёжится от неожиданности. — Что меня тошнит от тех планов, что она вынашивала? Каждое мое слово против — это самоличные порезы на веревке, что держит лезвие гильотины над моей шеей. Я не рискую, когда знаю, что не смогу выйти сухим из воды, — заканчивает Макак тихим шипением и тусклым взглядом. Поднятая тема неприятно колет, возникший мороз всё ещё напоминает о ней. Укун сглатывает неожиданно собранную горечь в глотке, водит блуждающим взглядом по земле и не находит слов, кроме как неловкого и тихого лепета, будто и не своим голосом: — Ты мог вернуться сюда. Я бы тебя не прогнал. И это бьёт. Выбивает весь воздух. Заставляет глаза округлиться от такой наглой и жестокой лжи. Заставляет нервно смеяться того, кто желал услышать эти слова так давно, что уже устал ждать. — Ты-то? — сквозь нервные смешки переспрашивает Макак, чуть ли слёзы с глаз не стирая от переполняющего его грудь смеха. — Прожил столько времени в Небесном Царстве, сдружился со столь многими Небесными тварями, мог бы и научиться лгать. «Ложь?!» — проносится в голове Укуна раскатом грома. — «Это что угодно, но не ложь». — Я не лгу, когда говорю, что мог бы укрыть тебя от невзгод, — чуть ли не задыхаясь от возмущения, пытается пропыхтеть Укун, достучаться до того, кто смотрит с такой обидой и болью, как если бы вместо простых слов Король предоставил смердящую гнилью крысу под нос бывшей свите. — Но я ведь… Больше не понимаю, чего ты хочешь. Ты юлишь, ты лжёшь, ведёшь себя жестоко. Как я могу протягивать руку, когда её кусают и царапают?! На уже второй по счёту пример с животиной Макак щетинится, шипит с опасно сощуренным взглядом, точно у хищника, которому придавили хвост. — То, что мне было нужно, и близко не стоит с тем, о чём ты думаешь, Укун, — выплёвывает слова Шестиухий с крайней ожесточённостью. — Мне для счастья было нужно так мало, что даже тошно становится. Мне нужен был… Только ты. Один лишь ты, — голос теряется, а весь появившейся запал тут же улетучивается. Макак неверующе шипит, сам будто только познал эту правду, которая скользит на языке противной горечью. — Уму непостижимо, — разочарованно вздыхает он, стараясь откреститься от той правды, что таилась в нём самом же так долго, но слетела с языка так просто. — И когда у тебя был я, это никогда не было достаточным. У тебя был свой остров, маленький народец, что любит тебя всем сердцем, братья по оружию и друзья. Но, в отличие от меня, тебе никогда не было достаточно. Мордочка сама собой корчится в отвращении. В отвращении к той правде, к которой пришлось добираться так долго и через такие препятствия. Этот путь не стоил той истины. — Я… — начинает было Укун, но, потерявшись в словах и в глазах, смотрящих с такой обидой, тут же смолкает. Вдохнув побольше воздуха, как если бы в кислороде таилась секретная сила и лишняя уверенность, он продолжил, стараясь звучать твёрдо, даже если голос предательски и подрагивал: — Я хотел, чтобы всё было как лучше. Чтобы новое утро мы встречали в достатке и славе. Чтобы… — Укун непроизвольно сглатывает, не улавливая той искренности, что стекает с его губ этим вечером. Как если бы откровенничал сейчас с воздухом, не сдерживаемый тисками той скованности, которая появлялась каждый раз, когда приходилось обнажить душу перед кем-то. — Блеск в твоих глазах и счастливый смех никогда не покидали нас. Внимательно изучая лицо напротив, Макак щурится, старается всеми силами увидеть тот неровный узор надетой маски лгуна на Укуне. Но видит только понуро опущенные плечи, так печально изогнутые, и взгляд, направленный куда угодно, но не на бывшего друга. — Мне не важно было, где встречать рассвет. В роскоши и богатстве или в нищете и с бедами, — устало отвечает Шестиухий, но замолкает. У него нет ни капли желания заканчивать свою мысль. Слишком горько. Слишком… больно. Но глаза Короля загораются пониманием, стоя на краю, чтобы не сощуриться, как при бесконечной скорби и утрате. — Ты хотел, чтобы рассвет мы встречали… — Вместе. Да. Мысль озвучена. Услышана бывшим другом и прекрасна понята. Но вместо ожидаемой кислой нотки и привычной горечи, что после эхом бы отдавалась где-то в груди, приходит чувство облегчения. Как если бы тяжёлый камень только что был скинут с плеч и можно было впервые облегчённо вздохнуть. Украдкой глянув на сидящую рядом обезьяну, Макак от удивления чуть ли не падает. Укун, всегда твёрдый, как скала, яркий, как бушующее пламя, грозный, как самая непроглядная и хмурая погода, выглядел настоящим растерянным ребёнком, познавшим только что страшную правду, которая всё время плясала на кончиках пальцев, но поймать удалось только сейчас. — Знаешь… Впереди ещё целая ночь. Не хотел бы ты скоротать время у меня до следующего дня? — скромно спрашивает Укун неожиданно для Макака. Это было предложение… встретить следующий рассвет вместе? Уши, которыми так славился Макак, кажутся ему злейшими врагами, ведь нельзя же так сильно подводить своего хозяина слуховыми галлюцинациями. Неверяще глядя на Мудреца, Макак видит лишь опущенные плечи и взгляд, нервно блуждающий по горизонту. Укун перебирает пальцами в ожидании ответа, как малый ребёнок, которого должны вот-вот отчитать родители. Невероятное зрелище. Такое редкое и искреннее, что улыбка всплывает сама собой. Но вот только нет в ней никакой издёвки, а глаза с фиолетовым оттенком сверкают самым настоящим предвкушением. — Если так подумать, — начинает Макак и чувствует, как рядом с ним тело напрягается. — Здесь действительно очень хорошо. Красивые виды, всегда спелые фрукты. Это место стоит того, чтобы задержаться, я прав? Укун хранит молчание, но лишь ненадолго. Улыбнувшись ответно, он согласно кивает, вставая со своего места. — Тогда идём.