***
— Могу я вам помочь, 007? Кью демонстративно вытаскивает планшет из этих коротеньких грубоватых пальцев и кладет его на место, пока агент 007 в своем стиле косится на него, так поджимая губы, что их почти не видно. Затем Кью запускает поток данных своего отдела, чтобы посмотреть, сколько времени потребовалось кроманьонцу вроде Бонда на взлом замка в двери его кабинета, ведь тот запрограммирован на постоянное обновление и максимально приближен к понятию «невзламываемый». Теоретически. — Просто интересно, готова ли моя взрывающаяся ручка. Кью расслабляется, когда перематывает запись и видит, как 007 калечит дверь с помощью шариковой ручки и массивного плеча, а значит, не обладает секретным знанием хитроумной и сложной программы, которую Кью установил на всех своих важнейших замках. — Не совсем. Возникла пара сбоев в модифицированной пусковой установке взрывателя. Положите на место, пожалуйста. — Мне нужен новый телефон, — агент 007 бросает то, что выглядит как устаревший айфон 3G — однако на самом деле эта штука стоит как пять костюмов, которые носит Бонд, — обратно в кучу гаджетов, громоздящуюся на рабочем столе Кью. — Можно добавить сюда миномет. — А куда мне тогда вставить огнемет? — Вы правда хотите, чтобы я сказал, куда вам вставить ваш огнемет, Кью? Опять эта ухмылка, говорящая, что 007 — скучающий котяра, а Кью — мышь, которую гоняют от лапы к лапе, ведь больше заняться нечем. Бонд складывает руки на груди и откидывается назад, полусидя-полустоя у стола, и наблюдает, как Кью чинит дверной замок своего кабинета. Ему совсем не нужно смотреть на клавиатуру, когда он печатает, однако Кью все равно смотрит — это гораздо лучше, чем обращать внимание на агента 007, который, кажется, даже не моргая, следит за каждым его действием. — Вам негде помахать дубинкой? — Прямо сейчас — нет. А что? — Кью смотрит на него и тут же жалеет, что взгляды украдкой остались в прошлом, и им на смену пришла ледяная, прожигающая насквозь синева глаз Бонда. — Предлагаете помочь? — О да, конечно, это же идеальное применение моих умений, и мне абсолютно нечем заняться. В конце концов, разве кибертеррорист-психопат, одержимый местью, только что поиздевался над системами безопасности моего предшественника... «Или над улучшениями, которые, как мне казалось, я сделал. Гребаный мудак Сильва, вот скотина». Мысли Кью медленно останавливаются, когда он осознает воцарившуюся тишину и заставляет себя снова поднять взгляд. Бонд наблюдает за ним так же, как раньше — гипнотизирует, словно змея. Под глазами морщины и мешки, как пыльные бархатные занавески в эдвардианском отеле, синяки потускнели до бледно-желтого цвета, который почти совпадает со светлыми волосами. Кажется, Бонд может сидеть тут и смотреть на него весь день, неподвижный и незыблемый как статуя, и у Кью мурашки бегут по всему телу, а галстук начинает душить. — Гм. Ну. Если вы уже закончили со взломом и проникновением и нет ничего, с чем бы вам помог один из техников или вы бы справились сами, сбегав за угол в ближайший «Carphone», мне действительно нужно... — Есть одна вещь. Ткань костюма Бонда сбивается вокруг кулака, когда он ищет что-то в одном из карманов, вылавливая вещь. Он отталкивается от верстака и бросает ее в протянутую руку Кью. Это... О господи. Зуб с мясистым, липким веществом, все еще прикрепленным к нему, слегка запыленным ворсинками ткани. У Кью мурашки бегут по коже, когда он пытается скрыть отвращение, бросая зуб на свой стол и задаваясь вопросом, сколько же времени придется дезинфицировать руку, чтобы перестать ощущать его на своей коже. — Спасибо, но правда не стоило. — Не признали работу своего отдела? Конечно, ему уже несколько лет, и вероятно, его имплантировали примерно в то время, когда вы учились ходить на горшок. Кью игнорирует словесную шпильку 007 — видит бог, у него нет времени обижаться на каждую великовозрастную шуточку, и тыкает в зуб концом своей ручки, задевая ясно видимую гладкую круглую капсулу, вылепленную из окрашенного стоматологического герметика. — О, — затем он понимает, что это зуб Бонда, и тот зачем-то принес ему его. — Ладно. Наведались к дантисту, как я погляжу. Бонд насмешливо фыркает, будто это вообще важно. Кью понимает, что Бонд слишком крут для новокаина. — Если полстакана скотча и плоскогубцы назвать стоматологией, то да. Сделайте мне что-то, что все закончит, когда понадобится. Мы поняли друг друга? Конечно, поняли. Дело не только в противном чувстве ужаса, возникшем у Кью при виде изувеченного Сильвы, который вынимал пластины изо рта, но и в осознании — это произошло при нем, в его смену, и он все проворонил. Никто не понял, что это значило для тех, ради кого они работали, кого поддерживали. Они не заметили, насколько устарели технологии и как срочно их нужно было обновить, наряду со всем прочим в этом тоскливом мавзолее. Этот зуб наверняка торчал у 007 словно заноза, надоедливая дрянь, пока тот не вырвал его. Кью остается только смотреть на зуб и проклинать себя за недальновидность, ведь мог же он весьма самодовольно отбрить агента 007 и отправить за более новым и гораздо смертоносным имплантатом. Вместо этого он молча кивает, извиняясь, а затем ждет, пока замок на двери снова встанет на место после ухода агента 007. И только тогда Кью понимает: Бонд сказал «когда понадобится», а не «если».***
— Мне правда обязательно это пить? На вкус как средство для чистки унитаза. — Да, обязательно. Я в жизни сама это не осилю, а утром мне еще придется устраивать с М кошки-мышки вокруг стола. — Нам не нужно добивать всю бутылку, и это не в его стиле. — Да, не в его. Глаза Манипенни расфокусированы, она со злостью смотрит куда-то вдаль. — Пока, по крайней мере. Полагаю, у меня есть еще время выяснить, позволю я ему поймать себя или нет. — Серьезно? Она кивает. — Он?.. Она снова кивает, наполняя стакан Кью какой-то совсем уж отвратительной на вкус «Маргаритой». Кью почти уверен, что стол задымится, если пролить на него эту отраву. — Даже не представляю. Разве он не женат? — Ох, чтоб меня, ты же девственник, да? — Манипенни треплет его волосы, пока он не убирает ее руку, поправляя упавшие на очки пряди. — Я так и вижу это: плотно сжатые губы расслабляются, пуговицы расстегиваются, запонки отлетают. Бьюсь об заклад, под всеми этими костюмными полосками скрывается настоящий тигр. — Придется поверить тебе на слово. Кью пытается допить залпом, но это совершенно отвратное пойло, поэтому он морщится и сдается. — Не могу. Прости, Манипенни, я пытался, но это мерзость. Я ухожу. — Не уходи. Пожалуйста. Здесь так тихо без тебя. Проклятый Лондон. Она прямо-таки цепляется за его ногу, умоляюще глядя на него, и Кью снова падает на пол рядом с ней, бросая куртку, которую снял со спинки единственного в комнате стула. — Просто это место слишком славное для таких, как ты. Загляни как-нибудь в мой район. Там поножовщина стенка на стенку, жулики и пробки на дорогах. — Звучит прекрасно. Ее голова покоится на его плече, и Кью знает, что надо бы приобнять ее или как-то утешить, ведь она такая одинокая и грустная, и, вероятно, такая же больная на голову, как и любой другой знакомый ему бывший полевой агент. Однако он пассивно позволяет ей лежать на своем плече, пьет «Маргариту» и пытается вникнуть в мыльную оперу, которую она смотрит. — Просто из любопытства... Ты девственник, Квентин? — Едва ли, хотя, даже будь это правдой, в этом не было бы ничего плохого. И пожалуйста, хватит звать меня Квентином. — Тебе подходит. Еще Кьюберт. Она осушает свой стакан, затем отбирает стакан у Кью и, икая, прижимается к нему. Прошел примерно месяц со дня гибели Мэнсфилд, и половина МИ-6 пребывает в меланхолии легкого запоя. — Так тебе совсем не хочется? — Что? — Потрахаться. Он надеется, что в его голосе не прозвучит весь ужас, который он ощущает. — С тобой? Прямо сейчас? Она пожимает плечами, прижимаясь ими к его ребрам. — По телеку сплошная срань. — О. Если ты не против, то нет, но большое спасибо за предложение. — А по тебе и не скажешь. Тебе нравятся девушки? Кью ощущает легкое беспокойство, не зная, насколько честным должен с ней быть. Они постепенно сближались, и дело не в том, что быть радужным лучом в темном царстве такое уж глобальное препятствие в разведслужбе, потому что, насколько он знал, это практически вменялось в обязанность в первые дни холодной войны. Но он никогда особо не умел громко заявлять о чем-то и не бегал по парадам. И без того непросто быть самым молодым руководителем технического отдела секретной службы, чтобы все не представляли, как он молниеносно раздевается и наклоняется каждый раз, когда когда кто-то мускулистый появляется в поле его зрения. — Поверь, я должен быть убийственно не заинтересован, раз не бросаюсь на такое великолепие, как ты. — О, ты такой милый, — она сжимает его колено, затем наклоняется ближе. — Хотя мне чертовски скучно. Скажи подобное кто-то другой, он смертельно оскорбился бы. — Говорят, ужасно трудно уйти из поля и вернуться в то, что такие, как мы, называем реальностью. — Так говорят, да? Даже полузакрытые, ее глаза проницательны и видят его насквозь, когда она садится и кисло смотрит на него. Кью просто забирает у нее стакан для очередной порции. — Говорят? — Ты понимаешь, о чем я. Честно говоря, даже не знаю, что ты сюда налила, но оно просто отрава. — Знаю, зато оно бьет по шарам, а это главное. Кью более чем уверен, что он, вероятно, один из лучших логиков своего поколения, но даже понятия не имеет, о чем они говорят. Его сносит теплая волна текилы, очки сползают по носу и начинают запотевать. — Расскажи мне что-нибудь. Это нынче самое главное? Выполнять свою работу? — Знаю, ты — искусный мастер, я уже трижды на неделе прослушала эту лекцию. — Я не об этом. Кью поправляет сползшие очки и зажимает переносицу, пытаясь заставить свой вялый мозг работать, а потом пихает очки на место. Такое чувство, будто ее апатия, пьяная и депрессивная, как и у всех них, заразна. Не то чтобы он знал прежнюю М — хорошо или вообще, — не считая нескольких комментариев, сделанных таким ледяным тоном, что у него возникло желание спрятаться под столом, но пришлось оплакивать ее вместе со всеми. Он никогда не понимал, почему люди так боятся смерти. Еще в детстве он знал, что мертв — значит мертв, так какой смысл жалеть о ком-то, когда его больше нет? Он терпеливо объяснил это своей матери после смерти бабушки; думал, от этого ей станет легче, но она посмотрела на него как на какого-то монстра. — Уже поздно, — он проверяет часы и стонет: — Господи, даже позже, чем я думал. Мне и правда пора валить. Манипенни позволяет ему притянуть себя, а затем быстро обнимает, крепче, чем он, и хотя бы сейчас без каблуков она не такая высокая. — Ладно, отпущу тебя, раз надо. Ты же нормально доберешься домой, мой мальчик, умник из умниц? Я могу вызвать тебе такси... — По телефону? Как примитивно. Клянусь, это лишнее. Ты забыла, что я работаю с опасными типами, которые умеют стрелять в людей. Он целует ее в щеку, но она поворачивает голову и ловит поцелуй уголком своего рта, поэтому стирает большим пальцем с него следы губной помады. — Даже если время от времени цель немного сбивается. Он достаточно пьян, чтобы не мерзнуть, и ему легче игнорировать орущие пятничные толпы и парней, которые мгновенно оскорбляются при виде очков Кью и его фактического существования на их территории или по какой-то иной причине, достаточной в их едва сформировавшейся стае приматов. Пару раз у Кью так заплетаются ноги, что он едва не падает, и на него накатывает странное чувство, почти дежавю, словно он забыл сделать нечто важное, и это выскочило из головы. Это явно не связано с работой, и, похлопав по карманам, Кью находит все, что ему нужно — пару вещей, которые носит с собой, ведь даже наполовину пьяный он не настолько туп, чтобы таскать с собой рабочие материалы. Когда Кью оказывается возле дома и во второй раз роняет свои ключи в кусты у входа, краем глаза он ловит какое-то постороннее движение. Нагнувшись за ключами, Кью щурится в сторону дальнего фонаря, но ничего там не видит. Наверное, кошка или те лисы снова объявились. Что бы это ни было, оно исчезло, а ему нужно помочиться после какой-то дряни. Стоит Кью, повозившись, вставить ключ в замочную скважину, все мысли уходят прочь.***
Бонд отсутствует две недели. Точнее, пятнадцать дней, но Кью абсолютно не считает: он ужасно занят восстановлением урона, нанесенного Сильвой и заменой системы, которую с такой легкостью взломали. Кью едва замечает отсутствие коренастого психопата, который подначивает его забавы ради. Если подумать, он мог бы найти повод заглянуть к аналитикам, чтобы поговорить с ними и узнать текущую ситуацию. Или даже небрежно прогуляться по своим новым информационным потокам и посмотреть, но тогда всем бы казалось, будто он заметил отсутствие Бонда, что, разумеется, полная ерунда. Ни на йоту. Кроме того, он всегда предпочитал высоких, смуглых, стройных, поэтичных и красивых, а не... непонятную херню, присущую Бонду, которую Кью не может выбросить из головы с тех пор, как эти мозолистые пальцы задели его собственные. — Еб твою мать, — он закрывает алгебраический логарифм, с которым возился, затем трет пальцами глаза под очками. — Прекращай. Ему здесь не место. Просто делай свою работу, ты, сраный придурок. Прошло два месяца со дня знакомства с Бондом, и, вероятно, два месяца, когда он умудрился проспать больше часа или двух, не просыпаясь либо от вцепившейся в глотку паники, либо от откровенно ужасного кошмара с участием Бонда, пыток, боли и смерти или же невыносимо-мучительных эротических снов, где Бонд раздевал его всеми возможными способами. Кью теперь даже не способен вообразить как мог поначалу считать Бонда уродливым. Закаленное в боях животное — ну да, головорез в отличном костюме, ходячее оружие и метафора безжалостности, воплощенные в мускулистой фигуре с головой-пнем и ушами, напоминающими ручки на футбольном кубке. На первый взгляд он кажется несокрушимым, вот только Кью один из немногих, кто может достаточно близко подойти и увидеть, где образовались трещины. Итак, Кью просыпается ночью после сна о Бонде и не может вспомнить, как же он когда-то проглядел его гипнотическую и неоспоримую красоту. Даже с теми ушами, которые Кью столько раз мечтал кусать, грызть, лизать и сосать, задыхаться, стонать, умолять... — И, честно говоря, если вы с командой сегодня не в ударе, то нам лучше разойтись. — Хм? — Кью приходит в себя и растерянно смотрит на Таннера и трех других руководителей, ожидающих его ответа. — О, систематизация Махди? Все сделано, закончено вчера вечером. О чем вы, конечно, в курсе, потому что первым делом проверили BSR. На лице Таннера, наряду с коллегами Кью, мелькает виновато-озорной взгляд школьника. Таннер, может, и непосредственный начальник Кью, но Кью все равно раздраженно фыркает, откинувшись на спинку стула, и складывает руки на груди, словно защищаясь. — Ладно, раз вы так старательно давите на меня, я остановлю исследование и подам прошение М сделать систему BSR обязательной. Знай хоть кто-нибудь в этой комнате, насколько уязвима электронная почта... — Разве вы не оружейники? — Спрэгг побагровел, его розацея вспыхивает, когда он яростно пыхтит в усы. — Не понимаю, какое отношение электронная почта имеет к пулям и прочей ерунде. — Информация — наше лучшее оружие, самая надежная защита и самая большая слабость. Ее защита имеет первостепенное значение, и я встревожен тем, что мне приходится объяснять это главе нашей контрразведки. Таннер прочищает горло, и Кью чувствует, как уши горят от подразумеваемого порицания, поэтому тянется за своим чаем и прячет нос в чашку, поскольку он прав и не станет извиняться за попытку вытащить это место из времен, когда записки отправляли семафором. Остальная часть встречи проходит как в тумане, и он ждет не дождется, когда сможет вернуться в свое убежище, свой удобный бункер, полный цифр, проводов и шаблонов, которым он может следовать, как ребенок, рисующий по точкам в книжке. Теперь его окружают лишь сложные диаграммы вокруг полой аппаратной оболочки, информация и вводные данные катастрофически устарели. А все потому, что Бонд свалил и решил подурачиться, и Кью понятия не имеет, когда увидит его снова и увидит ли вообще. Или эти его глупые, отвлекающие, аппетитные уши, которые Кью хочется пожевать, как собаке сладкую косточку. — Ты хотел поговорить? — едва остальные расходятся, Таннер толкает дверь конференц-зала, а затем тянется за остатками печенья в середине стола. — И отстань от Спрэгга, пока его удар не хватил, потому что последнее, что мне сейчас нужно, — еще одна управленческая перестановка. — Буквально пара слов. «Я теряю рассудок из-за безмерной влюбленности в одного из наших агентов. Кроме того, у меня наверняка развилось крайне завышенное чувство собственной важности, поскольку я абсолютно уверен, что за мной кто-то следит». Нельзя такое произносить. Ведь тогда его отправят в вагончик-теплушку, где-нибудь в вечной мерзлоте, при малейших сомнениях в его психическом благополучии и, как следствие, профессиональных способностях. — Мы закончили первую фазу испытаний нового зубного имплантата, но в процессе снесли фундамент в западном углу. Таннер явно впечатлен и отчасти шокирован. — Вы взорвали фундамент, тестируя новую капсулу самоубийства? Тебе не кажется, что это перебор? Буквально? Кью пожимает плечами. — Самую малость. Мне нужно, чтобы М перевел вторую фазу на военный объект. Возможно, укрепленный ядерный бункер. У нас ведь, безусловно, есть доступ к некоторым из них. — Ядерный бункер? — теперь Таннер таращится на Кью с ужасом. — И это ты планируешь засунуть в голову человека? «Вам правда нужно, чтобы я сказал, куда вы можете засунуть свой огнемет, Кью?» Бонд наверняка бы все переиначил, будто ношение в зубе взрывного устройства, мощности которого хватит сравнять с землей небольшое здание — один укус и шаг в небытие — не вызывает особого беспокойства. Но Кью напряженно кивает, потому что к этому нужно отнестись серьезно. — Да, тем, кому понадобится.***
На этот раз он не пьян — в последнее время не до этого, но дело может быть и в ряде других причин. Например, хронический недосып. Стресс от миллиона различных информационных потоков в голове, поскольку он не смеет делать какие-либо заметки, кроме чисто умственных. Склонность порой поддаваться самовлюбленности и считать, что мир вращается вокруг него. Кто-то следит за ним. Сначала Кью сомневается, уверяя себя, что у страха глаза велики — ведь кому захочется преследовать его и зачем? Но когда однажды вечером он слышит позади себя шаги, которые останавливаются вместе с ним, затем звучат всю дорогу к его квартире, после чего сбиваются на легкий бег и исчезают, когда у него хватает смелости развернуться в поисках источника... — Кто здесь? — дрожащим голосом окликает Кью, сглатывая страх, застрявший в горле. — Знаете, я обучен самообороне, и если вы задумали поживиться, ловите автобус, потому что тут одни нищеброды. В ответ — тишина, никого и ничего в два часа ночи, кроме настороженного кота, который поднимает хвост и демонстрирует Кью свою задницу, прежде чем сбежать. Слова о самообороне — правда. Каждый работник секретной службы ежегодно проходит курс, но будь Кью проклят, если сейчас вспомнит хоть одно движение, поэтому он роется в кармане в поисках ключей, ускоряет шаг и решает притвориться мертвым, едва не обмочившись от ужаса при мысли, что кто-то решил напасть на него. Кажется, он снова слышит шаги, когда пулей летит по тупику, ведущему к его квартире, хныча себе под нос. Он слишком молод, чтобы умереть, и ему действительно не нравится боль, даже номинальная в садо-мазо; нужно было послушать маму, которая причитала об ужасе переезда куда-то вроде Лондона, но рекрутер таким соловьем заливался, рассказывая, как секретная служба заботится о своих людях. Ну и где теперь этот сраный рекрутер? Ключ в двери, и сейчас уж точно кто-то идет, он слышит каждый шаг и почти ощущает чье-то дыхание... Он входит, выдергивает ключи из замка и собирается захлопнуть дверь, когда появляется чья-то рука, и Кью думает, что писк, который он издает при виде этой руки, услышат только собаки. Но внезапно выучка бессознательно берет верх, и он всем весом падает на дверь и толкает... — Перестаньте кудахтать и откройте проклятую дверь. Слова пробиваются сквозь стук его сердца, пот, обжигает глаза. — 007? Кью медленно, но верно оттесняют, хотя он всем телом налег на дверь. Бонд заходит, шагает в сторону и, наконец, позволяет Кью закрыть ее. — Ожидали кого-то другого? — Вас уж точно не ждал! — его трясет от адреналина, и страх превращается в раздражение, чему весьма способствуют очки, сползающие на нос от выступившего холодного пота. — О чем, мать вашу, вы думаете, врываясь сюда, как... — Кто-то следил за вами. — Да, вы сами, по-видимому. Совсем запутались? — Нет, не я. Кто-то другой. Кью, дрожа, молча наблюдает за Бондом, который подходит к окну гостиной и рассматривает сквозь жалюзи затемненную улицу. Во рту горько. — Какой-то здоровяк. Он следил за вами по крайней мере дня три, с момента моего возвращения. — Вы наблюдали за мной? — мурашки от некоего предчувствия скользят по позвоночнику Кью. — Зачем? Бонд фыркает и поправляет жалюзи. Затем ухмыляется, глядя на Кью. — Ну, кто-то же должен. Нападение с помощью входной двери? Конечно, технический отдел обязан был открыть для себя концепцию электрошокеров. — Вы правда думаете, что кто-то следил за мной? То есть мне показалось, что пару раз я видел... — И ничего не сказали Таннеру, — это утверждение, а не вопрос, но Кью в ответ качает головой и поправляет очки. Сумка и пальто оказываются на полу, а вслед за ними падает и его собственная задница. когда от запоздалого шока подкашиваются ноги. — Нет. Не хотелось показаться каким-то параноиком. — О, ради всего святого... — Бонд смотрит в потолок, словно там его ждет объяснение поведения Кью. — Вот почему юный возраст — проблема. Вы один из немногих людей в мире, кому известны секреты, которые с радостью купят на черном рынке. Паранойя в этом случае не только понятна, но и, вероятно, чрезвычайно полезна. Более опытный человек точно знал бы это. Кью сидит на полу рядом со своей входной дверью, дрожь начинает стихать, и строптивость снова дает о себе знать. — Но у технического отдела никогда не было серьезных проблем с безопасностью персонала. Иначе я бы знал, — заявляет он, пытаясь встать. — Возможно, у технического отдела в принципе никогда не было начальника с такими навыками. Вот, взгляните, знаете ли вы его? С этой программой распознавания снимка лучше не получилось. — Мне ли не знать. Систему модернизировали. — Только не говорите... Ваше изобретение? — Конечно. Его пульс выровнялся, но снова подскакивает, когда Кью протягивает руку и берет телефон у Бонда, их пальцы слегка соприкасаются, как при первой встрече. Кью знает — это его фантазии, но кажется, будто прикосновение Бонда задерживается на мгновение, он пронзает его взглядом, кожа на руках грубая и сухая и совсем не холодная, в отличие от рук Кью. Телефон — тот, который предоставил ему техотдел для последнего задания, в основном он не поврежден, Кью замечает всего несколько царапин и на одном из углов налет от жара. Разблокировав, он просматривает снимки камеры, прищуривается, чтобы разглядеть, и... — Маркус? Какого черта он делает в Лондоне? — Вы узнаете этого человека? — Бонд стоит позади прямо у плеча Кью, глядя на фото; он достаточно близко, чтобы его дыхание дразнило мочку уха Кью. — Кто он? Угроза? — Он мой... — Кью делает паузу, сглатывая внезапно пересохшим горлом. — Эм, старый приятель. Из университета. — Из Эдинбурга? — Да. В смысле, насколько я знаю, он был в Гане. Тихий голос на краю сознания шепчет Кью, что Бонд не должен знать, где он учился, однако он слишком увлечен фотографиями Маркуса и пытается объяснить себе, какими судьбами того сюда занесло. — Вы уверены, что именно он следил за мной? Это вы фотографировали? — Да. Он не круглосуточно ходил по пятам, но однозначно отслеживал ваши передвижения. На кого он работает? — Что? — от ноток в голосе Бонда Кью резко поворачивается и смотрит на него, едва не сталкиваясь с ним носом; его рот совсем близко, он чувствует влажное дыхание Бонда у своих губ. — Нет, вы не так все поняли. Маркус... Ну, он не опасен. Я не знаю, чего он хочет, но точно не мои рабочие секреты. — Откуда вы знаете? Дыхание Бонда пахнет горьким кофе — двойным эспрессо, и Кью гложет вопрос, будет ли он и на вкус таким же. Бонд вытаскивает телефон из пальцев Кью, не сводя с него глаз, они так близко друг к другу, лацкан пальто Бонда касается куртки Кью. А сам Кью словно застывает на месте, загипнотизированным близостью и запахом Бонда, суровой зимней красотой глубоких морщин на лице, его массивностью, выступающей челюстью и нижней губой. От него веет теплом, которое Кью едва осознает, и оно явно от ускоренного метаболизма. — Я уверен. Он был моим... хм, близким другом, я довольно хорошо знал его. Самый захватывающий его поступок — попытка съесть жареный во фритюре батончик «Марс», но он не осилил даже половину. — Хм... — Бонд пытливо всматривается ему в лицо, и теперь Кью уверен — если Бонд когда-нибудь решит устроить ему настоящий допрос, он немедленно уступит. — Я не верю в совпадения. Вас завербовали и дали возглавить технический отдел, а потом неожиданно появился старый друг и тайно следит за вами? Нет. Думаю, я пойду и перекинусь с ним парой слов. Он все еще на улице, отмораживает себе задницу. Поставьте чайник, я отнесу ему чашку той надушенной гадости, которую вы пьете. — Вы не сделаете ничего подобного. Отставить, 007. Я сам с ним поговорю. Выражение в глазах Бонда нечитабельно, но технически Кью его начальник, поэтому Кью распрямляет плечи и пытается вести себя соответственно: он утюжит Бонда своим фирменным взглядом медвежонка Паддингтона, пока не доходит до двери. Однако тут же уничтожает весь эффект фразой: — А вы не могли бы показать, где он? Бонд шагает из гостиной в узкий коридор, откуда на него смотрит Кью. — Я сделаю лучше — сам покажу. — Не нужно. Это личное дело. — Да будет вам известно, я — глубокая могила секретов, — Бонд ухмыляется и сверкает глазами, затем открывает дверь и пропускает Кью вперед. — После вас.***
— Ты в порядке, приятель? — Кью воздерживается от воркования, которым обычно приветствует Клайва после работы, однако голос его автоматически скатывается в сюсюканье. Он кашляет, прочищает горло и продолжает уже более нормальным тоном: — Хочешь сверчка? Конечно, хочешь. Вот, держи. Клайв как обычно неподвижен, затем моргает и облизывает собственное глазное яблоко. Черный сверчок прыгает на пластиковые лианы, куда Кью брызгает водой, и в крошечном мозгу Клайва срабатывает одинокий нейрон, заставляя его наклонить голову в сторону скрывшегося насекомого. Кью возвращает на место крышку вивария и выключает свет. — Удачной охоты. Бонд облокотился о барную стойку, отделяющую кухню от гостиной, и наблюдает за происходящим с кружкой растворимого кофе. Он с подозрением смотрит на вивариум. — Кого вы там кормите? — Леопардового геккона. Подозрительный взгляд превращается в возмущенный. — Хм. Ящерицы. С недавних пор я не очень их люблю. — Уверен, Клайв очень расстроится. — Вот ваш чай. — О, спасибо. Самый опасный человек в мире находится в гостиной Кью: дорогой пиджак брошен на спинку дивана, рукава его рубашки закатаны на мускулистых предплечьях. И он протягивает ему кружку едва заваренного «Эрл Грея». Время приближается к часу ночи, и Кью валится с ног, но недавние события были такими странными и неожиданными, что он даже не знает, выставить Бонда за дверь или... или что? — Пейте, судя по вашему виду, чай вам необходим. Вы в порядке? — Просто устал, — он садится на диван, ставит чашку, затем на секунду снимает очки, потирая глаза кончиками пальцев. — Уверен, для кого-то вроде вас вся эта драма яйца выеденного не стоит, а вот для меня такое в новинку. — Вроде меня? — Бонд смеется, но Кью не открывает глаза и откидывает голову на спинку дивана. — Признайте, что ничем не примечательная бытовая ссора между бывшими должна занимать чрезвычайно низкое место в вашем списке стрессовых инцидентов. Где-то между отсутствующей запонкой и вросшим ногтем? Старенький диван скрипит и прогибается, когда самый опасный человек в мире садится рядом с Кью. — Мне тоже в свое время пришлось приобщиться к семейным скандалам. Поверьте, уж лучше стычка с партизаном, владеющим мачете. Или даже парочкой партизан. — Прошу прощения, 007. — Вот. Он не хотел этого говорить, но молчать было нельзя, поэтому он выпалил извинение, даже если сил открыть глаза у него не осталось. — Не стоило втягивать вас во все это. — Ерунда. Я ни за что на свете это бы не пропустил. Видели бы вы свое лицо, когда он, рыдая, бросился к вашим ногам. Кью фыркает, и его настроение впервые за весь этот день поднимается. — Да я просто сердцеед. — Я тоже так считаю. — Спорим, такого вы от меня не ожидали? — Вы всегда такой колючий? — Уж кто бы говорил. Я рад, что все это показалось вам забавным. — Я бы так не сказал. — Нет? — Кью открывает глаза, поворачивает голову и видит, что Бонд разглядывает старый облезлый кубик Рубика на камине. Мышцы его спины смещаются под тонкой хлопчатобумажной рубашкой, когда он поднимает кружку и отпивает из нее. — Наверное, мне его жаль. Это нелегко. — Что именно? Глаза Бонда с тяжелыми мешками под ними сверкают. Он снова смотрит на Кью и слегка пожимает плечами, его губы кривит едва заметная, безрадостная улыбка. — Заполнять пустоту после чьего-то ухода. — О. И что тут можно ляпнуть в ответ? Кью от корки до корки знает досье Бонда, изучил еще до встречи с ним, и эта короткая фраза наполнена смыслом, который, очевидно для обоих, находится в этом досье. Но Бонд первым нарушает тишину, снова поворачивается лицом к камину, его спина и плечи настолько рельефны, что Кью может разглядеть каждую мышцу вместе с тонкой полоской бинта над ребрами Бонда. — Да уж. — Кофе отставлен на столик. — Но вы уверены, что не собираетесь его приглашать? Я не хотел мешать... — О боже, нет. Я расстался с ним по нескольким весьма веским причинам, и мольбы никогда особо не трогали меня. — Совсем никогда? — Бонд многозначительно приподнимает бровь, и щеки Кью краснеют. — Есть ли хоть что-то, что вы не сводите к низкопробным инсинуациям? — Вообще-то, нет. Внезапная ухмылка обезоруживает, глуповатая, полная легкого очарования, и ее достаточно, чтобы тело Кью отреагировало и заметило, насколько близок Бонд, и как сильно ткань его рубашки натянулась на этой мускулистой спине. Теперь они просто сидят на диване, кружки забыты и остывают на кофейном столике, их колени почти соприкасаются, и Кью чувствует, что улыбается, надежда вспыхивает глубоко внутри его живота. Улыбка Бонда медленно сползает, секунды тикают, и Кью вдыхает, а затем слегка проводит пальцем по колену Бонда. Взгляд светло-голубых глаз смягчается, и Кью кажется, будто он видит в них отголоски собственного страстного желания, там, под изрезанным морщинами лбом и нависшими бровями. Есть что-то настолько отчаянное, настолько безоружное во взгляде Бонда, Кью даже не представлял, что тот умеет так смотреть. Поэтому Кью немного подается вперед, касаясь коленями коленей Бонда, тянется и обхватывает пальцами широкий затылок — теплый и колючий от недавней стрижки. Он почти ждет, что его оттолкнут, щелкнут по носу или ухмыльнутся со словами «Отвали». Но рот Бонда приоткрывается, тот смотрит на губы Кью, а потом ему в глаза — так отчаянно и мрачно, с таким желанием... Кью сдавленно ругается и, больше не думая ни о чем, прижимается к его рту. Губы у него сухие и потрескавшиеся, подбородок, по которому Кью проводит большим пальцем, чисто выбрит. Он чувствует колебания Бонда, поэтому углубляет поцелуй, открывая рот настолько, чтобы провести кончиком языка по уголку рта. Затем Бонд коротко выдыхает через нос, словно до этого затаил дыхание, и бормочет имя Кью — настоящее, уменьшительно-ласкательное, которым его зовут лишь в семье да старые друзья, и уж точно не коллеги по работе. А потом Бонд решает полностью перехватить инициативу поцелуя на себя. Руки, полные смертоносной силы, обхватывают его лицо и притягивают Кью ближе, еще больше углубляя поцелуй, Бонд проникает языком в рот Кью и целует так тщательно, что у Кью судорожно поджимаются пальцы на ногах, едва не раздирая носки. Вкус во рту Бонда опьяняет — это кофе, тьма и жар, и ни толики сладости. Затем руки перемещаются и вцепляются в бедра, и Кью ловко перебирается на колени Бонда. Они агрессивно целуются, словно изголодались друг по другу. Проклятый рационализм Кью протестует, заставляя его взять ситуацию под контроль, он сжимает воротник Бонда и пытается толкнуть того вниз. — Моя рубашка стоит больше, чем все содержимое этой квартиры, — хрипло сообщает Бонд между поцелуями. — Тогда сними ее. Сердце Кью сжимается, сбивается с ритма, а затем стучит еще сильнее, потому что молчаливый, задумчивый и суровый Бонд — прекрасен; но когда ухмылка Бонда превращается в настоящую улыбку, глаза сияют, а с блестящих от слюны губ срывается смех — он просто завораживает. — Типичная черта техотдела — извечный прагматизм. Затем Кью полностью ложится на Бонда, и они вытягиваются, целуясь на диване; Бонд хаотично пытается расстегнуть рубашку Кью, пока тот неуклюже ерзает, потому что ни на миг не может выпустить губы Бонда. Его очки неизвестно где, кардиган скомкан, а волосы растрепаны — Бонду удается развести полы рубашки и зарыться руками в волосы Кью, направляя его в более медленный, глубокий и не столь безумный поцелуй. — Чего ты хочешь? — Разве не очевидно? — Бонд двигает бедрами, проводя солидным стояком по бедру Кью, одновременно покусывая и посасывая мочку его уха. — Тебя. — Нет. Ох, щекотно... Нет, я о постельных делах. Бонд останавливается и отстраняется, бросая на Кью недоверчивый взгляд. Таким образом, Кью наконец, может оценить гений чистой красоты голой груди Бонда. — Обязательно все анализировать? К слову, обычно я сверху. — У тебя много шрамов. Россыпь порезов и ссадин, некоторые свежие, другие уже затянувшиеся, едва заметные бледные линии, и пара сморщенных розоватых узлов, в которых Кью узнает зажившие огнестрельные раны. — А у тебя талант констатировать очевидное. Хочешь поговорить об этом или продолжим? — Нет, я просто не уверен, что тебе присущи такие вещи. Я про секс с парнями, — неуверенно заканчивает он, отстраняясь от Бонда, который останавливает его, обняв руками за шею. При желании он мог бы свернуть ее за секунду. — Разве это имеет значение? — Предположим, нет. Ну, для меня. — Тогда заткни свой рот и займись нуждами своего агента. В конце концов, ты мой квартирмейстер. Два месяца грез, и вот Бонд лежит под ним, поглаживая под рубашкой большими пальцами бока Кью, да еще и обнаженная — ослепительная, крепкая и широкая — грудь Бонда должна основательно подзадорить Кью, но в итоге именно мягкие и нежные уши заставляют его стонать и, целуя линию подбородка Бонда, вцепиться зубами в край ушной раковины. Бонд издает забавный, возбужденный звук и наклоняет голову, снова толкаясь в бедро Кью, едва тот наполняет его ухо теплым влажным языком. Воздух между ними быстро нагревается до точки воспламенения. Кардиган Кью свирепо сорван с него, по пути задев нос, но сейчас не время жаловаться, потому что Бонд снова вдумчиво целует его, постанывая каждый раз, когда Кью касается его сосков большим пальцем. Затем с Кью стягивают рубашку, его галстук застревает в воротнике, и одна из тяжелых рук Бонда проводит по тому месту, где эрекция Кью упирается в брюки, пока он изо всех сил пытается вырваться из рубашки... — Так, стоять! Убери от меня свои лапы на пять секунд. Дурацкий галстук. — Этого и следовало ожидать, когда покупаешь всякую ерунду из полиэстера. — Вообще-то, я больше чем уверен, что это очень дорогая вещь. — Кью вырывается из рубашки, осознавая, что его волосы наверняка торчат, как после удара молнии, судя по веселому взгляду Бонда. — Это подарок моей сестры, а она ужасная модница. — Теперь понятно, откуда тот отвратительный коричневый кардиган. — Да будет тебе известно, он очень модный. Кью уверен, что в первый и последний раз говорит такое. Ведь в основном он любит его потому, что тот удобен и отлично скрывает пятна чая. — Он ужасный, — Бонд уверенно водит руками по спине Кью. — Лучше носи лабораторный халат. Или вообще ходи без одежды. — Под предлогом разработки новых форм оружия массового поражения сознания? Пальцы скользят по его боку, вызывая дрожь, затем касаются подбородка, заставляя его посмотреть Бонду в глаза. Ледяная синева потеплела от нежности, светлые ресницы придают им ауру света. — Меня ты определенно поразил. — Я? Нет. — Да. — Отвали. Снова эта улыбка, и бедро Бонда прижимается к его собственному, сердце Бонда бьется о ребра Кью, а невероятный жар кожи обжигает везде, где касается его. Кью достаточно знает из досье Бонда и его бесценной репутации, что эта улыбка — мимолетна, Бонд улыбался целой плеяде женщин, а теперь уже ясно, что, скорее всего, еще и нескольким мужчинам. Но они обнимаются, грудь к груди, Бонд одной рукой ласкает спину Кью, а другой сжимает его зад и целует медленно, и сочно, и гораздо интимнее, чем некоторые из бывших партнеров Кью. — Позволь мне. Кью целует грудь Бонда, пробуя на вкус солоноватый налет на ней с привкусом недавнего душа и сигнализирует о своем намерении, медленно сползая вниз. В отличие от других натуралов, которым отсасывал Кью по пьяни, после явно ошибочных ночей в грязном баре студенческого союза, Бонд, похоже, не намерен просто лежать и наслаждаться. — Тебе не обязательно это делать. — А может, я просто хочу. Кроме того, ты ранен. Кью целует и покусывает повязку на ребрах Бонда, затем опускается вниз, целуя шрам от аппендэктомии и расстегивает ремень Бонда. — Я частенько бываю ранен. — Однако Бонд приподнимает бедра и позволяет Кью спустить ему штаны, обнажая подтянутый мускулистый живот и пучок светлых лобковых волос, когда Кью добирается до трусов. — А тут всего-то пара швов. — Ты все время наплевательски относишься к ценному имуществу и активам секретной службы Ее Величества. Кью утыкается носом в массивный стержень члена Бонда сквозь трусы, затем достаточно стягивает их вниз, чтобы тот полностью высвободился, являя свою первозданную крепость и красоту. — Как твой квартирмейстер я проявил бы преступную халатность, не взяв ситуацию в свои руки. Что он и делает, обхватывая пальцами пульсирующее основание члена Бонда и целуя кончик. Бонд ругается при первом мягком посасывании, а затем еще раз, зарываясь пальцами в волосы Кью, когда тот проводит языком вверх и вниз по тугой уздечке. Такое ощущение, что Кью ждал и мечтал об этом целую вечность, всегда, с тех самых пор, как впервые взял чей-то член в рот, хотя понимает, что прошло всего несколько месяцев. Он и представить себе не мог, что Бонд окажется таким отзывчивым — он стонет и дрожит, когда Кью берет его в рот, хрипло ругается, и хвалит, и звучит так, будто вот-вот задохнется. Сам Кью на грани, он и не помнит себя настолько возбужденным, его кожа горит от каждого прикосновения к телу Бонда. Ему приходится бороться за каждый вдох, до головокружения вдыхая и наполняя себя запахом Бонда. Он медленно движется вперед, насаживаясь ртом все глубже, когда внезапно пальцы в волосах начинают гладить его голову, брови и веки с непонятной нежностью. Но при этом Бонд нетерпеливо толкается в горло Кью. — Давай, Кью. Постарайся как следует. Кью, не прерываясь, демонстрирует Бонду средний палец. Бонд смеется, но тут же стонет, когда Кью умудряется полностью поглотить его. Он уже подстроился под размер Бонда, его губы плотно сжаты у корня, пока головка упирается в заднюю часть горла. Кью ускоряется, сосет сильнее, на лбу выступает пот, он стонет, вторя все более громким ругательствам Бонда. — Бля. Ох, бля, Кью. Меня запирали внутри промышленных трюмных насосов с меньшей мощностью всасывания, чем у тебя. Я уже на грани, если ты не хочешь... Кью точно знает, насколько близок Бонд, по количеству преэякулята, от вкуса которого его собственный член дергается и увлажняет штаны, а яйца напрягаются, словно отсасывают ему самому. Он сосет глубже и сильнее, массируя яйца Бонда, затем давит на них костяшками пальцев, и Бонд выдыхает проклятие и кончает. Сила бедер, сжимающих его голову, невероятна, пальцы болезненно скручиваются в волосах, когда теплая густая сперма попадает на заднюю часть его горла. Кью сглатывает и отстраняется достаточно, чтобы следующий выстрел попал на язык, и его лихорадит, жар поднимается вверх по позвоночнику, пронзает яйца и кончик члена, почти как сухие оргазмы, которые случались у него до наступления половой зрелости. Он выдавливает языком и губами остатки спермы из Бонда, трясущиеся руки обхватывают его лицо, тянут вверх, вдоль обнаженного торса для поцелуя, который подтверждает Кью, что 007 не привыкать ко вкусу спермы. — Ты, — Бонд убирает влажные пряди волос, прилипшие ко лбу Кью, — долбаное чудо, слишком талантливое, себе на беду. — Даже не знаю. Пока мои таланты идут мне на пользу. — Кстати, о пользе... Иди сюда. Мускулистые руки, все еще покрытые дорогой рубашкой, напрягаются и тянут Кью вверх, пока он не оказывается на обнаженных бедрах Бонда. Эти руки с крепкими пальцами, которые забрали больше человеческих жизней, чем Кью может вспомнить, сейчас расстегивают его ширинку и ныряют в штаны, чтобы вытащить отчаянно ноющий член Кью. — Хочешь кончить? Кью смотрит на свое бледное тело с тощей грудью, на явно проступающие ребра от многочисленных поздних вечеров на работе, когда он забывал поесть, на сильную руку Бонда, поглаживающую и покачивающую его член, а затем вниз, в глаза Бонда, мягкие от оргазма. — А ты как думаешь? Конечно, хочу. — Быстро? На большом пальце, который трется о его щель, есть твердая мозоль, которая, как услужливо напоминает Кью разум, появилась из-за многократного взведения курка. Бонд использует другую руку, чтобы перекатывать и тянуть яйца Кью, а сам двигается под ним, пока его лицо не оказывается прямо под пальцами, затем быстро и сильно дергает член Кью. Кью чувствует, как его накрывает и беспомощно смотр на Бонда; каждый вздох наполнен огнем, ревущим в ушах, мышцы сжимаются, и он стонет, откидывая голову назад. — Очень. — Молодец. Тогда кончай мне на лицо, чтобы потом, стоит тебе посмотреть на меня, ты видел именно этот момент. Затем Бонд открывает рот и ждет, его рука ускоряется, и этот образ настигает Кью, как летящий поезд. Он смотрит на человека, которого жаждал с тех пор, как соприкоснулся с ним, и с тонким хриплым бульканьем, которое утащит с собой в могилу, выпаливает: «О-о-о, 007!» И кончает на лицо и рот самого опасного человека в мире, вероятно, запачкав и диван. — Я — Джеймс. Кью шевелится, обмякнув на груди Бонда. Он медленно моргает и пытается сфокусироваться на комнате, старается контролировать свой бешеный пульс, пока толчки по-настоящему мощного оргазма сотрясают его бедра. — Что? — На будущее. Меня зовут Джеймс, а не 007. Хотя если ты любитель таких вещей... — Мы говорим о будущем? Каждая частица Кью подскакивает, рукоплещет и вопит: «Это не конец!» Сильные руки обхватывают его, и мягкий, когда-то сломанный нос трется о бровь Кью, размазывая его собственную, уже остывшую сперму. — Дай мне двадцать минут и кровать, там и посмотрим, что можно сделать. — Двадцать? Замечательно. Этот умник восстанавливается быстрее, чем Кью в лучшие времена. — О боже. Ну ты и старикан. — Да, я реликвия, как мне достоверно сообщили. Кстати говоря... Бонд вытирает лицо его рубашкой, но Кью слишком расслаблен и слишком увяз в своей влюбленности, чтобы возражать. Он упирается подбородком в теплую твердую грудь под ним, и его голова поднимается и опускается с каждым ее вздохом. — Что? Можешь подать мои очки? Ты для меня сплошное размытое пятно. — О да. Вот. Извини, что заговорил о работе, но я думаю о том, с чем помочь можешь только ты. — О твоем зубе? Разве может казаться столь естественным лежать, обильно измазанным спермой, взъерошенным, потным, полуголым, со спущенными штанами, и обсуждать вопросы национальной безопасности с международным шпионом? Бонд проводит покрытыми шрамами костяшками правой руки по скуле Кью, очерчивая одной из них его губы. — Ты придумал что-то, на что я могу положиться? Кью знает, что суицидная капсула — единственная подстраховка Бонда, когда он по-настоящему одинок и беспомощен, в чужой стране, которая не знает о нем или не хочет, чтобы он был там. Как же несправедливо, что это бремя падает на его плечи. — Да. — И ты уверен, что оно сработает? Считай меня придирчивым, но не хотелось бы жить с половиной головы. — Уверен. Я убедился. Она снесет тебе голову и уничтожит твои останки вместе с останками всех в радиусе двадцати метров от взрыва. Невероятно, но член Бонда дергается на животе Кью. — Такими темпами мне придется забрать обратно свои слова о твоей юности. — Да, непременно. Взрывчатое соединение поистине интересное, со множеством потенциальных применений. — Например? Теперь он знает — вообще-то уже некоторое время, — что Бонд не кроманьонец, и возможно, такой же умный, если не умнее его самого; невероятно изобретательный и способный молниеносно мыслить в полевых условиях. Бонд смотрит на него, и его глаза искрятся юмором, который, кажется, не убить никакими пережитыми ужасами. Кью понимает, что по сути Бонд мысленно обскакал его, когда тот принимается покрывать поцелуями горло Кью. Но, будучи самым главным умником в мире, он просто обязан оставить за собой последнее слово, как самодовольный идиот, коим он и является. — Например, если ты правильно разыграешь свои карты, то наконец-то получишь свою взрывающуюся ручку.