***
Когда Майкл оказывается прижатым к стене подсобки, он не сопротивляется. Обруцци сзади что-то рычит: про день, про побег, про секс, но Майкл не слушает. Поверхность перед ним белая и почти-почти гладкая. Он почти-почти не здесь. В реальность он возвращается с криком: зубы на плече — там, где едва заканчается тату — острые, и Майклу приходится заткнуть рот рукой, чтобы остановиться. Он всхлипывает, дёргается — только чтобы обнаружить себя в крепком захвате: пальцы мнут талию, а в задницу упирается член. Осознание, что он уже полуголый, приходит вместе с довольным смешком справа. — Неужели ты думал, что я дам тебе летать по орбите, детка? От хриплого голоса на ухо Майкл жмурится. Страх прокрадывается вверх по телу, заставляя сердце колотиться. Майкл успевает приоткрыть губы: он хочет объясниться, сказать, что это случайность, что он всегда здесь, когда- Пальцы внутри кажутся огромными, и Майкл хватает воздух ртом. Мир растекается, и мысль, что их сразу два, нельзя назвать осознанной. Это больно, и приятно, и головокружительно. Майкл упирается лбом в бетон и поддаётся назад. Спустя бессчетное время и один закусаный в рубашку всхлип Майкл не падает, когда пальцы исчезают, наверное, из чистого упрямства. Или потому что Обруцци притискивает его к стене так, что ещё немного и там будет отпечаток. А потом Майкл до боли вжимает ногти в колючий щебень, покрытый краской, и ему даже удаётся на мгновение оттолкнуться плечами, чтобы тут же повиснуть, не в силах вдохнуть, потому что Обруцци ловит его движения наперёд. Член внутри будто раскалённый. — Ш-ш-ш, детка, давай без этого. — Из-за слёз холод воздуха на лице становится ещё явственнее. — Вполне достаточно, что я загнал тебе, да ведь? Майкл шмыгает носом, и кивает: движение судорожное, но вполне ясное «да». Задница всё ещё горит, и он не жалеет, что попытался пихнуться лишь потому, что не может. Обруцци целует его в шею, медленно разжимает хватку, давая прислониться обратно, и, когда Майкл надсадно вздыхает, начинает двигаться. Майкл стонет, и тихо просто не получается. Обруцци трахает его размеренно, на каждом выходе добавляя слюну, но меньше больно не становится. Майкл тянется вниз, своей рукой пытается поймать чужую, и всхлипывает, когда его понимают без слов. Ладонь на головке горячая, а подушечки щекочут яички, и Майкл жмётся до тёмных пятен перед глазами. Он валится, когда ему начинают дрочить, и кончает ещё до того, как Обруцци расходится. Мысли разлетаются цветными ультразвуковыми канарейками, и Майкл не слышит, что скрывается в рычащем шёпоте ему в затылок, не чувствует мяса, перекрывающего звук — только ощущает, как резко в него врывается член, и как крутит мышцы в ответ на каждый толчок, и как по уретре толчками движется сперма. Обруцци кончает в него долго, проталкивает сперму глубоко, и Майкла бьёт крупной дрожью всё это время.***
Майкл тычется носом Сукре в плечо и сжимает губы, чтобы не стонать. Тот пахнет потом и специями: и сейчас даже не важно, где он умудряется достать их в тюрьме. Ноги сводит, и расслабиться никак не получается. Он пытается подвинуться, возможно, это всего лишь спина не разогнулась… Майкл ахает, изгибаясь. Верхняя койка плывёт волнами. Сукре что-то довольно бормочет ему в шею, двигается неспешно, на секунды застывая перед выходами. От каждой такой остановки Майкла как будто простреливает спастическая молния. Он не может сомкнуть ни рта, ни глаз: они распахнуты до предела. Воздух сушит уже неприятно, но у него не получается издать и звука. Койка продолжает таять, и возбуждение, до этого свернувшееся капризно в животе, начинает расползаться по телу. Майкл не может понять, что скрипит: пружины под ними или его горло. Сознание мечется за болью и удовольствием, и он уже почти не видит. Сукре ускоряется. Роговицу теперь жжёт по-другому: слёзы одна за другой набираются у век и стекают вниз по вискам. Горло судорожно зажимается, когда Сукре целует его: в шею, в подбородок, в рот — слишком крепко, слишком давно не вздохнуть, и Майкл умоляюще всхлипывает, когда язык оказывается буквально у него в глотке. Но Сукре не понимает. Он продолжает трахать быстрее, и Майкл весь — нерв, который натянули вместо струн. Боль меняется, становится тоньше, острее, колет по коже, и напряжение в теле тоже преображается. Его то скручивает, выворачивая под Сукре, то отпускает так, что он весь вибрирует, не в силах вдохнуть. Возбуждение постепенно сливается со всем в одно, и Майклу до рези нужно, но оргазм, такой близкий, никак не наступает, и ему остаётся только скулить и вскидываться, когда Сукре решает сменить темп или угол. Майкл никогда не принимал веществ, но слово экстази у него ассоциировалось именно с этим. С болезненной невозможностью кончить, с вяжущими жилы спазмами, с застрявшим в горле криком и жгущими-жгущими-жгущими касаниями и ледяным-ледяным-ледяным воздухом. Майкл впивается в плечи Сукре ногтями и ломается отрицательной параболой: рука на пояснице горячая и тянет вверх, и рыдания рвуться сквозь зубы, потому что — тщетно, и толчки — только скорее. Когда шершавые пальцы сминают головку, Майкл кричит. Сукре кончает в него следом, зажимая предплечьем рот, и Майкл чувствует сперму явственнее, чем всё вокруг. Он не видит света, одни цветные вьющиеся огни, и когда Сукре выходит, чтобы тут же загнать ему ещё раз, Майкл перестаёт осознавать.***
Линкольн сжимает его крепко, жёстко и даже жестоко, потому что скоро — казнь. Майкл пытается сопротивляться, но это бесполезно и на самом деле неправда: Линкольн горячий, и большой, и руки у него шершавые, и Майклу совсем не не хочется секса, это просто очень страшно, что им остался час. Из тюремной робы его вытряхивает — прямо на стол спиной: Майкл пискает как когда-то давно и тут же зажимает себе рот. Язык Линкольна ещё горячее, чем кожа, но он гладкий, и это ошарашивающе, ошеломляюще подчистую отстреливает мысли. Майкл хнычет, пока слюни, смешанные с его смазкой, проталкивают внутрь поглубже, и долго скулит, когда следующие пальцы разводят в стороны. Линкольн что-то мырчит ему в бедро, а потом шлёпает так, что Майкл вскидывается с криком, и теперь вместо одной ладони — две. Пальцы выходят с хлюпом, Линкольн встаёт, быстро спуская штаны, и Майкл смотрит на него умоляюще, потому что он помнит-не помнит, но если нужно — да, нужно — будет молчать. Член упирается в него одновременно с тем, как тяжесть ложится на горло. Давление кроет лучше, чем любой антидепрессант. Майкл дышит носом и чувствует, как член растягивает его, буквально каждый сантиметр, и когда ему начинает казаться, что дальше вставлять некуда, что это предел, он знает, что это — всего половина. Рука на шее тяжелеет, и веки прикрываются следом, и он дышит, и дышит, и слушает шумные вдохи и рычащие выдохи. А потом Линкольн не останавливается и вынимает до конца, не останавливается и входит снова, и не останавливается. На третьем заходе Майкл дрожит весь. Он не может удержать ноги, и их держит за него Линкольн: одну на плече, а другую — далеко в стороне: тогда всё видно. На пятый раз Майкл начинает задыхаться, в глазах набираются слёзы, и мир срезается до вспышек. Он не может думать. На шестой он весь — головка спички. Её чиркают о коробок. Седьмой толчок кажется ещё медленнее, чем остальные, а внутри рождается вопль, и он уже готов заорать, и сдержать ком в груди невозможно. Линкольн замирает внутри него лишь на секунды, но это вечность, и крик уже в горле. Линкольн вдавливает его в стол, и не слышен тихий хрип, а потом Майкла гнёт прутом, потому что всякая плавность исчезает, и член дерёт его безжалостно быстро. Колкие молнии спаивают тело и каждую мышцу в электрический узор лихорадочного неистовства, по ломким линиям которого несётся яркое, родившееся в пламени боли, удовольствие. Майкла жжёт, и он горит. Глаза сохнут, и это Линкольн рычит ему моргать: он слушается автоматически. Ноги сводит до острой рези, и долгий укус над лодыжкой — единственное, что спасает. Дышать не получается, и воздух обжигает глотку, но Майкл упорно держится, ни звука не прорывается изнутри него, зато он слышит чётко, и шлепки громкие, гулом отдающиеся в ушах. Майкл не знает, что с ним, и всё осязается как один сплошной пик. Линкольн долбит его кратчайшую вечность, и мысли тлеют в голове, ещё не родившись. Сперма разливается внутри неожиданно, и Майкл на секунду осознаёт себя ясно. А потом третья рука зажимает ему нос, а четвертая начинает дрочить, и Майкл визжит. Слёзы катятся ручьём, живот стягивает, и он гнётся в стороны, но Линкольн тяжёлый, а за спиной стол, и член внутри держат крепко. От прикосновения — от беспрерывного мучения — не уйти. Оргазм не прекращается, и всё через край, и Майкл кончает долго до безумия. Мир схлопывается с ощущением болящего горла.***
A cane non magno saepe ingens aper tenetur. Ad infinitum.