На рассвете

Говорят, что самое темное время суток – за пару часов до рассвета. По крайней мере, для зрячего человека. Ну а слепым… Слепым нет никакого дела до причудливой игры небесного светила. Дарит ли оно свой свет щедро, или же жадничает, распыляя золотистое сияние между унылых туч – слепому это неведомо; до него доходят лишь жалкие крохи тепла. Кромешная тьма – вечный спутник утратившего зрение. Ичиго никогда не тешил себя подобными философскими сентенциями. Он всегда пытался видеть в происходящем лишь то, что есть, не путая себя поисками дополнительного смысла. Вот и сейчас, когда судьба в очередной раз повернулась к нему спиной, он пытался не унывать. Несмотря на то, что было отчетливое ощущение необратимости произошедшего. Новая сила далась небывало страшной ценой – никогда до этого Ичиго не пускал в размен свою привычную полноценность. Но ни капли не жалел об этом, несмотря на то, что даже чудодейственное отрицание Орихиме не могло исправить случившегося. Он снова был в строю, снова мог защищать тех, кого любил – а разве он когда-нибудь требовал от жизни большего? Но всему приходит конец… Любая сила рано или поздно иссякает. Такая участь постигла и его, несмотря на упорные тренировки. Как песок сквозь пальцы, ушло отточенное до неимоверной остроты чувство и видение чужой реяцу. Он стал обычным и абсолютно слепым человеком. И вскоре в его жизнь пришло одиночество – во всей своей безжалостной и неприглядной полноте. Дорога в Сейретей была снова закрыта. На этот раз, кажется, бесповоротно. Школьные друзья разъехались во все уголки страны в поисках счастья и лучшей доли. Уехал даже Исида, даже Чад… Ичиго не держал на них зла – наоборот, был рад за них, искренно понимая, что друзья должны, просто обязаны идти вперед. А потом уехала она… Плача, отрывая от сердца любовь к родному городу и такому упрямому, но не менее дорогому Куросаки-куну, Иноуэ так же покинула свой дом. Даже сейчас, спустя несколько лет, Ичиго помнил тот день как вчерашний. В ушах все еще стоял расстроенный и дрожащий голос Орихиме, но рядом не было ее привычного тепла. Ее присутствие стало для него в какой-то момент невыносимым. И, сорвавшись, он наговорил девушке кучу неприятных слов, буквально оттолкнул от себя, уличив в непозволительной жалости к нему, такому самостоятельному и гордому. А теперь горько сожалел об этом, понимая, что потерял единственного понимающего человека. Ведь никогда, ни на секунду, не присутствовало в ее душе и намека на унизительную жалость – он сам все придумал, не найдя достойных слов, боясь, что она точно когда-нибудь предаст его. И пусть лучше он сам перерубит эти дорогие сердцу узы, чем будет потом подыхать от безысходной тоски и злобы. С потерей сил что-то внутри оборвалось – он больше не верил людям, хотя стал гораздо лучше чувствовать их. Слепые годы не прошли даром, но душу постигла присущая всем увечным болезнь – озлобленность, подозрительность, недоверие стали его вечными спутниками. Дни бежали мимо, складываясь в годы. Он сбился со счету, отмечая дни и ночи по привычным звукам родного дома. Он просто знал, что в семь убегают на занятия уже студентки университета Карин и Юзу, а в восемь неспешно, без прежней резвости, на работу уходит отец. Годы не пожалели Куросаки-старшего, прибавив к застаревшим душевным ранам новые. Не обошли лишения времени и Куросаки-младшего. Ичиго не знал, сколько ему лет: двадцать, двадцать пять, тридцать. Ведь у окружавшей его тьмы не было возраста. Он просто знал, что уже не тот мальчик, что когда-то хотел спасти весь мир, что до старости еще очень долго, но в душе уже сломалась та заводная пружинка, что давала ему силы совершать подвиги каждое мгновение. Он редко выходил из дому, хотя по-прежнему ничего и никого не боялся – ведь никто не ждал его на менявших пестрые наряды улицах. Желание покинуть добровольное затворничество посещало его лишь в особые дни. Например, когда с утра до вечера шел нудный мелкий дождик, и большая часть населения Каракуры предпочитала отогреваться в уютных квартирках за кружками ароматного чая. Ичиго же тянуло на свежий воздух неимоверно. Пренебрегая белой тростью, он просто шел по прямой до тех пор, пока не упирался в бордюр набережной реки. Постояв там какое-то время, он отправлялся обратно, не обращая внимания на промокшую насквозь одежду. Отросшие до плеч волосы неприятно липли к шее, закрывали вечно хмурящийся лоб, прятали грубые рубцы на месте когда-то живых карих глаз. Ичиго принципиально отказывался носить черные очки или повязку, сочтя нужным отпустить челку подлиннее. Так текла его жизнь – размеренно, невыносимо утомительно и скучно. День через день он тренировался, не желая окончательно превратиться в тряпку, но уже никакие усилия не могли вернуть ему былого. Раз заграбастав жертву своими отвратительными лапами, тьма вряд ли когда-нибудь отпустит ее. И потому не было ничего удивительного в том, что Ичиго начал подумывать об избавлении себя от опостылевшего существования. Это желание, родившись в одно одинокое пустое утро, стало его постоянным спутником. И не то чтобы смелости не хватало для осуществления задуманного – сознание упорно не желало находить для этого более менее веские причин. А потом неожиданно вернулась она. Взволнованная Карин вбежала в его комнату. - Ичи, Ичи, к тебе гостья! – вздрогнув, Ичиго отложил в сторону книгу, за которой коротал свой бесконечный день. Карин уже успела исчезнуть, а через мгновение он вновь услышал ее шаги и… Не веря слуху, до боли напрягая его, Ичиго все равно отказывался узнавать тот голос, что раздавался все ближе и ближе к его комнате. Пара легких шагов, короткий смешок младшей сестренки, стук закрывающейся двери и тишина, прерываемая лишь его и ее дыханием. Он сразу понял, как Иноуэ изменилась. Выросла, став еще красивее и интереснее, но не растеряв при этом своей ослепительно доброй души. Ее голос дрожал лишь самую малость, когда она, улыбнувшись, сказала: - Здравствуй, Куросаки-кун, вот мы и… - Встретились, - резко перебив, закончил он за нее. Скрывая за грубостью охватившее его волнение, Ичиго резко бросил на стол книгу и неловко встал, безошибочно проходя к дивану и садясь на него. - Садись, - коротко бросил он, закидывая ногу на ногу и скрещивая руки на груди. Короткий вздох, снова легкие шаги. Диван прогнулся совсем чуть-чуть – Орихиме села на противоположный край, но Ичиго все равно чувствовал ее тепло. И что-то в его душе будто бы срослось заново, перед этим оборвавшись до конца. - Ты совсем не изменился, Куросаки-кун, - едва слышно проговорила она. И Ичиго готов был прозакладывать душу дьяволам, уверенный в том, что она нервно сжимает изящные пальцы. - А ты… - он так и не договорил – дверь распахнулась и в комнату залетел Ишшин, необычайно оживленный и радостный. И Ичиго впервые не ворчал на отца – чувствовал, что и в душе старика что-то сдвинулось с места, где-то с самого краешка начал оттаивать вековечный горестный лед потерь. - Подумать только, больше пяти лет прошло, - проговорила Иноуэ, все так же улыбаясь. Она вытащила его на прогулку – Ичиго долго упирался, но сейчас, идя с ней под руку, как никогда чувствуя все полноту и красоту жизни, он совсем не жалел о том, что поддался на ее уговоры. - Сколько тебе сейчас? Я немного сбился со счету, - виновато пожал он плечами. Орихиме рассмеялась, и от этого смеха задорные мурашки пробежали по болезненно напряженному телу Ичиго. Он, как всегда, ожидал удара в спину, а вместо этого лишь тепло, радость и невыносимо-ослепительное счастье. И захотелось взять ее за руку, исследовать хрупкую ладонь от основания кисти до кончиков изящных пальцев, проверить, нет ли на безымянном какого-нибудь непозволительного предмета, ставящего жирную непересекаемую черту между ним и ей. Но он не сделал этого – просто шел рядом, слушая ее голос и думая, что сводить счеты с жизнью еще рановато. Как же она изменилась, черт бы побрал весь этот мир! Он не спал ночами, воскрешая в сознании тот образ, что хранил столько лет, тот образ, что засел в его памяти с тех дней, когда сила и зрение были ему подвластны. Тогда она было почти девочкой, пусть и невероятно красивой, но все же девочкой – тихой, скромной, хотя и решительной в нужные моменты. А теперь она – Женщина, и лишь с большой буквы. Он чувствовал ее силу и уверенность в себе, и иногда это ощущение становилось невыносимо болезненным, как и понимание того, что ему нечего дать ей. Перед ней готов склонить голову весь мир, а он, никчемный и жалкий, будет в последних рядах тех, кто сможет совершить во имя ее красоты хоть мало-мальски значимый подвиг. Ичиго знал лишь, что она по-прежнему носит длинные волосы. Шелковистые пряди не раз щекотали его опущенные вдоль тела руки, когда Орихиме заботливо поправляла его взъерошенную ветром челку. В такие моменты он больше всего на свете мечтал коснуться ее лица, пройтись по нему невесомыми прикосновениями, убедиться, что она действительно улыбается – широко и от всей души. Но он не мог позволить себе такой вольности, и потому приходилось верить ей просто так, без всяких на то оснований. И почему-то он верил, отдавая ей свою душу и послав куда подальше недостойные мысли о жалости и снисхождении. Время снова текло неуловимо быстро. Но Ичиго больше не тяготился своим существованием. Дни были заполнены ей, ее теплом и нежностью, и он буквально оживал в ее присутствии, лишь по ночам позволял всякого рода сомнениям властвовать в его душе. Он просто боялся, что однажды она не придет, и тогда тьма во второй раз поглотит его, и уже не будет причин удерживать жизнь в своем беспомощном теле. Но она приходила каждый день, заменяя своим появлением восход солнца, и Ичиго облегченно вздыхал украдкой, снова слушая ее ласкающий слух голос. И казалось, что наступила идиллия. Однажды они гуляли в парке. На улице стояло лето, жаркое, но дождливое. Вчера опять была гроза, и теперь Орихиме заботливо направляла его, не давая наступить в глубокую лужу. Ичиго улыбался, борясь с невыносимым желанием взять ее за руку, но снова сдерживался ценой неимоверных усилий. Неожиданный инцидент выбил его из уже привычного умиротворения – какие-то парни, заметив его невыгодное положение, начали отпускать в сторону Орихиме шуточки и пошлые намеки. И хотя девушка делала вид, что ничего не слышит, и изо всех сил пыталась как можно скорее увести Ичиго отсюда, он не выдержал. Привыкнув ориентироваться по звукам, он безошибочно попал одному из наглецов прямо в скулу. Смачный звук падающего тела возвестил о том, что и ежедневные тренировки не прошли даром. Но на этом везение кончилось – следующая попытка удара вывела Ичиго из равновесия, а легкий толчок одного из противников отправил его прямиком на холодную и мокрую землю. Громко смеясь и потеряв всякий интерес к стоящему на коленях рыжему, парни ушли. Скрипя зубами, чувствуя, как все внутри буквально выгорает от беспомощной злобы, Ичиго начал вставать, унизительно опираясь на руки. - Куросаки-кун! – не на шутку перепуганная и взволнованная, Иноуэ не отступала ни на шаг. - Это все из-за меня, прости, пожалуйста… - виновато шептала она, протирая его руки чем-то влажным и приятно пахнущим. Он молчал, обуздывая разыгравшееся бешенство, и меньше всего на свете желал срывать свою злобу на ней. Они вернулись домой, и лишь силой Ичиго смог отвязаться от почему-то ставших невыносимыми попыток Иноуэ помочь ему привести себя в порядок. Стоя в ванной, он наощупь заливал перекисью разбитые костяшки, наощупь отмывал грязь с ладоней и долго стоял над раковиной, уткнувшись разгоряченным лбом в ледяное зеркало и до боли напрягая давным-давно позабывшие свет глаза. О, если бы только он мог видеть! И не надо ему никакой силы, черт с ней, с силой! Лишь бы видеть, лишь бы знать, с какой стороны ждать удара, куда направить свой кулак. В его жизни не было момента унизительнее произошедшего сегодня в парке. И было глупо винить в случившемся Иноуэ, но какая-то часть души Ичиго, все еще болезненно озлобленная на судьбу, упорно втолковывало ему свою недостойную идею. Орихиме ждала его на кухне, предусмотрительно приготовив чай и тщательно скрывая за беззаботностью смущение. Ичиго хмуро сидел рядом, слушая и отмечая фальшивые нотки в ее искрящемся радостью голосе. Допив чай, он по привычке пошел к раковине, не желая оставлять после себя грязь, но тут Иноуэ вскочила и попыталась остановить его, уговаривая доверить это дело ей. И тогда Ичиго не выдержал. - Я сам, - грубо отталкивая ее теплые руки, проговорил он сквозь зубы. - Но, Куросаки-кун, зачем? Давай лучше я… - Я же сказал – сам! – и он со злостью кинул чашку на пол. Звон разбитого стекла на миг заполняет тягостную атмосферу. Тихий, испуганный вскрик Иноуэ, его собственный голос, непривычно злой и сдавленный, и, словно в приступе бешенства, неистовый удар кулаком по столу. И ярость взорвалась внутри него, принося преступное облегчение, развязывая язык и мысли. - Зачем, - неистово кричал он, раз за разом ударяя по столу, - зачем ты вернулась? Зачем? Тебя здесь никто не ждал, я не ждал тебя, черт побери! Ведь все было кончено, разорваны все узы, расставлены все точки над “i” – я здесь, один на один с собой, а вы все – там, в живом и настоящем мире, где нет места прошлому. Так зачем же ты вернулась? Чтобы в очередной раз показать мне, кто я, а кто… Она метнулась к нему неуловимой гибкой тенью. Проскользнув между мелькающими кулаками, прильнула к бурно вздымающейся груди, обвила его шею дрожащими руками, прижалась близко-близко, забирая на себя всю боль, отчаяние и безысходную злобу. - Глупый, молчи! – прошептала она, отчаянно стискивая тонкими пальцами его лицо, приподнимаясь на цыпочки и прижимаясь лбом к его лбу. Он замолк, затих, пораженный ее близостью, прохладой кожи, ароматом волос и хрупкостью тела. И руки сами собой легли на ее талию, и тело непроизвольно подалось вперед – к ней, к спасительному теплу и свету. - Ну что ты говоришь, Ичиго, - горячо шептала она, покорно поддаваясь силе его рук. Скользя пальцами вдоль его скул, она путалась в спутанных рыжих прядях, перебирала их нежно и заботливо, заставляя до беспомощной дрожи вдоль позвоночника забыть его обо всем происходившем до этого мгновения. – Я не могла не вернуться. И я совсем не надеялась на то, что ты ждешь меня… - Молчи! – выкрикнул он сорвавшимся от волнения голосом. Раз запустив жадные пальцы в шелк ее длинных волос, он уже не находил в себе сил оторваться от их волнующей гладкости. Раз вдохнув волнующий аромат ее кожи, горячей и словно бы пропитанной неземной нежностью, он уже не мог выпустить девушку, не мог не думать о ней, ее тепле и отзывчивости. Забыв обо всем на свете, он наконец-то отыскал ее чуть подрагивавшие губы – сначала пальцами, изучив их горячие трепещущие очертания, а затем собственными губами, пересохшими от охватившего душу волнения. И она ответила – он понял это по тому, как девушка рванулась навстречу, прижимаясь еще теснее, как сомкнула на его плечах руки, как поддалась его неловкому яростному поцелую, возвращая взамен выбивающую из-под ног землю нежность. Он целовал ее долго и с упоением, сходя с ума от невыносимого наслаждения, блуждая руками по ее податливому телу, с замиранием сердца ощущая ее ответные ласки. Находя губами ее прикрытые глаз, невольно улыбаясь от щекочущих прикосновений длинных ресниц, он каждый раз вздрагивал, когда ее губы, мягкие и пылающие, касались его лба, а затем спускались вниз, даря живительное тепло безобразным шрамам на месте его глаз. И эта обостренная чувствительность сопровождала каждое его или ее движение. Скользя ладонями по гладкому шелку платья, Ичиго чувствовал ее горячую кожу. Забывшись в этом хмельном угаре, он уже не контролировал своих действий – лишь дикая дрожь пробивала все его существо, когда Иноуэ нетерпеливо стягивала с него ставшую тесной футболку. Не желая останавливать творившееся сумасшествие, Ичиго подхватил ее на руки и рванулся к лестнице, но замер, беспомощно хмурясь. - Прости… - хрипло выдохнул он, понимая, что находится не в самом выгодном положении. Орихиме лишь рассмеялась – совсем по-новому, так маняще, что он позабыл о своем недостатке и снова потянулся к ее губам. Но она остановила его. Выскользнув из крепких объятий, схватив его за руки, не переставая смеяться и возбуждать в нем все новые и новые волны невыносимого желания, она повела его вверх, ступенька за ступенькой, к тому, чего оба желали больше всего на свете. И когда за его спиной хлопнула дверь, и Иноуэ вновь прильнула к нему, на этот раз предательски дрожащая и ощутимо взволнованная, он позволил рассудку отступить в тень. Теперь он знал о ней абсолютно все. Не осталось ни единой, даже самой ничтожной тайны. Она отдалась его рукам без остатка, доверчиво открыв душу и вскрыв бродящие в его душе желания многолетней выдержки. Ее лицо, губы и волосы были уже немного ему знакомы, но ведь это было не все. И он со сладостным предвкушением продолжил это невыносимое, граничащее с самым настоящим безумством, изучение давно желанного тела. Он не хотел признаваться себе в этом, но от правды было сложно скрыться – Иноуэ волновала его всегда, а сейчас, такая близкая и родная, несмотря на все его капризы, она казалась наградой неба за все пережитое одиночество. Тесно обтягивающие ее стройные ноги чулки скользили под ладонями гладкой прохладой, переходя в невыносимо горячую кожу бедер. Он поднимался все выше и выше, до стонов стискивая ее тонкую талию и по мере сил помогая ей избавиться от тяжелого шелкового платья. И снова целовал ее – всю, от мучительно припухших губ до сведенных сладостной судорогой пальчиков ног. Сдерживая стоны, она терзала трясущимися руками пряжку его ремня, обвивала длинными ногами его талию и шептала на ухо что-то бессмысленно-радостное. Упоительное наслаждение становилось все ярче и насыщеннее – ослепительными вспышками мелькало оно перед невидящими глазами Ичиго. И в тот момент, когда Иноуэ выгнулась в его объятиях тугой струной, со стоном становясь его до конца, он готов был продать душу взамен на мимолетное видение ее сверкающих слезами счастья глаз. А дальше все смешалось в хоровод слитных движений и неистовых поцелуев, неконтролируемых стонов и до боли откровенных признаний. Одно дыхание на двоих – оказалось, что это не фантастика. Ичиго впервые дышал и двигался для кого-то, а не для себя. Все прошлое безвозвратно теряло смысл, настоящее становилось чудесной сказкой, а будущее концентрировалось на ней – той, что плакала в его объятиях, даря свою нежность и ласку, и клялась больше никогда не оставлять его. Все еще не в силах насытиться её близостью, он входил в податливое тело все глубже, с содроганием ощущая невыносимую сладость ее губ, крепкие до судороги объятия. Мокрые волосы липли ко лбу и с какой-то необъяснимой радостью он чувствовал, как ее пальцы смахивают их в сторону, а затем скользят к плечам и дальше, на сведенную до боли спину, впиваются в мышцы, оставляя на них ноющие следы. Она все сильнее стискивала дрожащие, двигающиеся в такт бешеному ритму, бедра, и от каждого движения его дыхание прерывалось, а сердце билось в груди беспомощной птицей. И с каждым ее стоном, с каждым лихорадочно-горячечным поцелуем за спиной словно вырастали крылья. В последнем порыве он все-таки сказал то, что должен был. Когда вспышки всех цветов радуги стали монотонно белыми, болезненными, словно раскаленный на солнце белоснежный песок пустыни, он прошептал, хрипя и задыхаясь в волнах накатывающего невыносимого удовольствия: “А я никогда не отпущу тебя!” Позже, в тягучей таинственной тишине, приходя в себя после всего случившегося, он сказал ей еще очень много слов, которые столько лет томились в ожидании. Но самые главные были произнесены лишь на рассвете – в то утро он впервые почувствовал зарождающееся тепло дня. И на самый краткий, обманчивый и неуловимый, миг ему показалось, что надежда никогда не умирала. Даже в самый непроглядный предрассветный час живет вера в чудо – неотвратимая уверенность в том, что обязательно наступит новый день. Прижимая к себе задремавшую Иноуэ, Ичиго прошептал, касаясь губами ее виска: - Пожалуй, стоило потерять зрение, чтобы увидеть настоящую тебя… Луч солнца проскользнул сквозь шторы, выхватывая из предрассветного сумрака его счастливую улыбку.