По ту сторону

Волны набегают на берег мелкой рябью, шелестят о песок - стоит почти полный штиль, и воздух горячий, до краев напоенный солнцем. Справа, слева - насколько хватает глаз, только песок и море, ракушки и зеленые нити водорослей, которые море выбрасывает на сушу. Светло, солнце стоит высоко над горизонтом, по небу медленно-медленно катятся тонкие облака, словно невесомые россыпи белых птичьих перьев. Он смотрит направо, налево, оглядывается через плечо на безмятежное море, а после опускает глаза на свои руки, разглядывает их долго, смотрит в растерянности, как будто пытаясь вспомнить что-то давно забытое. Узкие пальцы, мозоль у большого пальца правой руки, несколько мелких пятен на ладони - как брызги. Он подносит руку к лицу, рассеянно проводит пальцами по волосам - ладонь остро пахнет потом, железом и порохом, а вокруг - безбрежное тропическое спокойствие, и запах кажется обезоруживающе неуместным. Воздух горячий и пахнет солью, жарко так, что ему кажется, будто его собственные кости окоченели, промерзли насквозь, и теперь медленно, мучительно и неотвратимо оттаивают. Наконец, сделав глубокий неровный вдох, он шагнул вперед - и посмотрел вперед, обводя взглядом границу песчаного пляжа, где раскинулась буйная зелень тропического леса, такая густая, словно сюда никогда не ступала нога человека. И у кромки леса, между зеленью и песком, стояло небольшое двухэтажное здание из дерева и камня, на вид - далеко не новое, но все еще вполне крепкое. Каменная кладка на песке выглядела странно, цепляла взгляд, беспокоила. Но больше идти было некуда, и он снова шагнул вперед, направился к дому. Ноги утопали в песке, в ботинках, явно не приспособленных для местного климата, было жарко и неудобно идти. Подойдя ближе, он разглядел на фасаде каменно-деревянного дома чуть покосившуюся вывеску, но слова на ней не разобрал, буквы будто плясали, плыли перед глазами, отказываясь стоять на месте. Тем не менее, вывеска, и звуки музыки, доносящиеся из широко распахнутых окон, и запах горячего мяса и хлеба - все это дало ему понять, что дом этот, должно быть, трактир или таверна. Звуки и запахи были знакомыми, привычными даже, и с каждым шагом он чуть успокаивался, растерянность утихала, и казалось, горячий соленый воздух смывает с его ладоней запах пороха. Дверь в трактир была приоткрыта, и он, поколебавшись мгновение, толкнул ее, заходя внутрь. В трактире было темней, чем на пляже, так что он чуть зажмурился, давая глазам привыкнуть. Главный зал трактира оказался изнутри как будто бы больше, чем казалось снаружи. Простые деревянные столы и стулья, очаг у дальней стены и множество свечей, которые, должно быть, зажигали с наступлением темноты. Справа от очага располагался прилавок, и за ним - дверь на кухню, откуда доносился упоительный аромат свежей выпечки. Народу в зале было мало: за прилавком суетился трактирщик, слева от него скучала девушка, должно быть, официантка, и за ближайшим к прилавку столиком, спиной ко входу, сидел единственный посетитель. Услышав скрип входной двери, посетитель обернулся, сощурился, разглядывая вошедшего - и спустя мгновение расцвел широкой белозубой улыбкой, словно осветившей все его лицо. - Александр! - крикнул он и сорвался с места, едва не опрокинув стул, налетел, как буйный порыв ветра, обнял - практически сгреб в охапку. Александр вздрогнул, дернулся от неожиданности, замер на несколько долгих мгновений - а потом словно разом очнулся, ожил, оттаял. Словно разжала острую ледяную хватку боль под ребрами, единомоментно схлынул, исчез промозглый туман в голове. Остро заныли кости, саднила ссадина у виска, ноги дрожали так, как будто он бежал сюда сломя голову, - Александр почувствовал себя снова ослепительно, слепяще живым и ярким, словно в серо-коричневую палитру его портрета вдруг добавили красок. - Александр! - снова повторил налетевший на него человек, и отстранился, цепко вглядываясь в лицо. И Александр ответил любезностью на любезность, всмотрелся внимательней, и узнавание нахлынуло на него, соленое, как морская вода. - Лоуренс?.. Лоуренс снова расплылся в улыбке, казалось, с еще более яркой, заразительной радостью, и хлопнул его по плечу. - Лоуренс, ты... - ...чертовски рад тебя видеть! - перебил тот и, схватив Александра под руку, потащил к своему столику. - Хотя вид у тебя, конечно, тот еще, - он усмехнулся, - ничего, все поправимо. Эй, вина моему другу! Он махнул трактирщику, уронил Александра на стул и сам упал на соседний, и все говорил, говорил, не переставая солнечно улыбаться. А Александр снова посмотрел на свои руки, как будто впервые их видел. На рукава, испачканные грязью. Оглядел рубашку, всю в засохших коричневых пятнах, с дырой на груди. Из стеклянных осколков памяти наконец сложилась непротиворечивая картинка, и Александру вдруг стало тяжело дышать. Паника захватила его, холодная, хлесткая, безжалостная, как ураган. Он, должно быть, побледнел, или что-то отразилось на его лице, потому что Лоуренс осекся. Помолчал секунду, потом протянул руку, обхватил запястье Александра пальцами, пожал молчаливо. Пальцы у него были сухие и теплые, и держал он надежно. И спустя какое-то время Александр почувствовал, как быстро бьется под пальцами Лоуренса его собственный пульс. Он медленно, с усилием выдохнул. Снова вдохнул. Снова выдохнул. Кровь текла у него по венам, сердце стучало в груди. За широко распахнутыми окнами трактира, кажется, прекратился штиль, и легкий ветер с моря доносил запах песка и соли. - Ты разберешься, - негромко сказал Лоуренс, еще раз коротко сжав его запястье, и убрал руку. - Поверь мне, Александр, разберешься. Времени у нас теперь предостаточно. Он улыбнулся снова, печально и пронзительно радостно. Официантка принесла вино, хлеб и горячую мясную похлебку, и Александр неожиданно остро ощутил, что, оказывается, голоден как волк. Все еще не вполне придя в себя, он, тем не менее, взял ложку и принялся за еду - а Лоуренс продолжил разговор за двоих. Себе он тоже заказал вина, и теперь, то и дело небрежно отпивая из стакана, говорил обо всем на свете, по своему обыкновению бурно размахивал руками, смеялся. Иногда его взгляд замирал на груди Александра, у ребер, и в глазах мелькала горечь, но радости там плескалось больше. С каждым словом, с каждым смешком, с каждым преувеличенно театральным жестом Лоуренса Александр все отчетливей понимал, как сильно скучал по нему. Яркому, громкому, жизнерадостному - живому. Его голос, и горячая еда, и тепло, и легкий бриз с моря - и наконец, закончив есть и отставив в сторону миску, Александр почти успокоился. Он смотрел на лицо Лоуренса, его улыбку, легкие смеющиеся морщинки в уголках его глаз - и думал, что должно бы не вериться в происходящее. Разум должен сомневаться, искать подвох - но разум молчал, сердце билось, горячий воздух грел ноющие мышцы и окоченевшие кости. Беспечно качнувшись на стуле, Лоуренс поднял стакан, кивнул Александру и снова улыбнулся - почти торжествующе: - За свободу! Александр вздрогнул, память остро кольнула его в висок, он замешкался, не поднял свой стакан сразу, и когда наконец потянулся к нему рукой, слева, в коридоре, ведущем в жилые комнаты трактира, что-то громко стукнуло и послышались шаги. Александр обернулся. Протяжно заскрипела старая дверь, и в зал шагнул высокий мужчина средних лет с недовольным выражением на лице. - Лоуренс, сколько можно не давать старику поспать? - бросил он на ходу, стремительным шагом направляясь к их столику, но на полпути остановился, заметив Александра. - Я не виноват, что стены здесь тонкие, как бумага, - парировал Лоуренс с коротким смешком, отпил вина из стакана и коротко стаканом отсалютовал. - А вы, генерал, здесь в той же степени старик, что и я. Генерал скривился, но ничего не ответил на подколку, подошел к столику, отодвинул стул и сел. - Еще не стемнело, а ты уже пьешь, - бросил он Лоуренсу, и махнул трактирщику: - Как обычно. А потом замолчал, посмотрел в лицо Александру - прямо и спокойно, и протянул руку. - Алекс. Александр пожал его ладонь - она оказалась на удивление прохладной, несмотря на жару. - Здравствуйте, сэр, - слова привычно слетели с его губ. Джордж Вашингтон усмехнулся в ответ. Странно было видеть его таким - в простых свободных штанах и рубашке, не до конца застегнутой на груди, таким расслабленным, спокойным, таким... молодым. Снова молодым, и больше не было груза целой страны на его плечах. Не было мундира, не было политиков, не было армии - только песок и солнце, и горячий пшеничный хлеб, который принесла официантка, и на который Джордж Вашингтон теперь щедро намазывал масло. - Тебе бы переодеться, Алекс, - бросил он Александру, совершенно между делом, не моргнув и глазом. - И советую сходить на пляж, окунуться, - вода здесь просто сказочная. Он говорил с такой спокойной уверенностью, без тени страха или горечи, что Александр невольно почувствовал себя легче, будто с плеч сняли тяжелый груз. Он верил Вашингтону на поле боя и на политических заседаниях, поверил и сейчас - неожиданно просто и без сомнений. - Иди, иди, - повторил Вашингтон и махнул рукой, - а то Лоуренс своей болтовней тебя в гроб вгонит. Лоуренс то ли выдохнул, то ли фыркнул, почти по-детски обиженно, а Вашингтон усмехнулся удачной шутке. Александр сам не заметил, как улыбнулся в ответ. Встал из-за столика и на несколько секунд замер, колеблясь, глядя на своих друзей и чувствуя, как под ребрами, там, куда вошла пуля, стремительно зарастает рана и рождается новая, искрящаяся радость. Наконец он развернулся, борясь с подспудным скользким страхом, что стоит закрыть глаза - и все исчезнет, и направился к выходу из трактира. На пороге он остановился. Узкий песчаный пляж, и за ним - море, сколько хватает глаз. Теплое, спокойное, доброе море, легкие барашки волн, соленый запах. До самого горизонта - ни оружия, ни войны, ни дуэлей, ни сплетен, ни боли своей и ни боли чужой, только море. Огромное море, без конца и края. Он зашагал вперед, на ходу неуклюжими пальцами расстегивая рубашку. Уже на полпути он заметил, что на пляже он не один. Молодой человек, совсем еще юноша, сидел на берегу у самой кромки воды, в одних штанах, закатанных до колен. Длинные русые волосы беспорядочно рассыпались по его плечам. Уже со спины, не видя лица, Александр почти узнал его, и сердце, новорожденное, искрящееся, забилось под ребрами чаще, он остановился, торопливо скинул неудобные ботинки и ускорил шаг. Юноша обернулся, видимо, услышав его шаги, и застыл на мгновение, удивленно вскинув брови. Потом вскочил на ноги и протянул неуверенно: - Па?.. Александр налетел на него, как буйный порыв ветра, и сгреб в охапку. Филипп был точно такой, каким он его помнил, разве что чуть более загорелый. И голос у него был такой же, и лицо, которое Александр знал до мельчайшей черточки, и растрепанные тонкие волосы, и то, как он порывисто обнял Александра в ответ - так же, как обнимал с самого детства. Александр стоял у кромки моря, держал своего недавно умершего сына в руках и смаргивал непрошеные слезы, и море плескалось у его ног, унося с собой запах пороха, и страх, и застарелую боль. Грохот вражеских пушек, бессловесный укор в женских глазах, холодеющие пальцы в его руках - он наконец понял: все это осталось давно, далеко, далеко и больше не с ним. Далеко. По ту сторону огромного безмятежного моря.