Наказание

Поднявшись и уходя прочь из тронного зала, Элу Тингол всё ещё ощущал мелкую дрожь негодования. Это было редкое для него состояние, точнее — неслыханное; ещё он понял, что удаляется слишком быстро, когда пару раз споткнулся, едва не запутавшись в длинных полах своих одежд. Добравшись до собственных покоев, он замедлил шаг, потом остановился посреди спальни, более похожей на ещё один зал пышностью убранства, и устремил невидящий взгляд вдаль, точнее — в глубину самого себя. Но каков наглец! Безродный смертный, хорошо, сын какого-то смертного вождя... Неважно. Тингол понемногу успокаивался, хотя, вспоминая собственную полную гнева речь, снова ощущал смутное беспокойство. Не по поводу излишней жестокости к этому адану, конечно. Его давно ничто так не злило, и... И... Не позволил ли он себе лишнего? Меж тонких серебристых бровей пролегла морщинка. Но надо же было как-то указать адану на его глупость! И потом, тот все равно не станет пускаться в столь дальний путь. Просто поймет, что просить у короля эльфов руки его дочери столь же безрассудно, как пытаться добыть сильмарилл у темного владыки. Тингол выдохнул. После жара негодования его понемногу пробирал холод. «Не стоило так выходить из себя». «Пожалуй, не стоило». Позади раздался шорох и шелест перьев, на миг показалось, что в оконном проёме ожил ещё один гобелен — сидящая меж цветов дивной красоты птица (величиной она много превосходила прочих, обитавших в этих лесах). Тихое пение, послышавшееся следом, ознаменовало явление его майэ, и теперь Тингол не был уверен, чьи это мысли — ее или его собственные. Немигающий острый птичий взгляд был устремлён прямо на него; он обычно любил разглядывать янтарный отблеск солнечных лучей вокруг черного зрачка, но теперь почему-то хотелось отвести глаза в сторону. Тем временем птичий зрачок сжался в маленькую точку. — Я... Жаль, что тебя не было при нашей беседе. Этот смертный... Он попросил слишком многого. Я вышел из себя, но только потому, что не ждал подобной наглости, — и Тингол облизнул гордо изогнутые губы, хмурясь дальше и собираясь с мыслями. Птица молча просматривала на него. Со стороны казалось, что она делает это совершенно бездумно, как большая часть диких творений валиэ Кементари, и присматривается к эльфу, как к цветку или, скажем, насекомому, раздумывая, съедобное оно или нет. Элу Тингол, однако, понимал, что за этим кроется. Царственная осанка вмиг испарилась, и он будто даже стал ниже ростом. — Я знаю, это было напрасно, — пробормотал он наконец совсем негромко. Птица размышляла. Но, конечно, не насчёт съедобности ближнего к ней цветка. Было время, когда Мелиан, любимая майэ Йаванны, обещала себе никогда не воздействовать на волю того, кого избрала в супруги. Обещание исполнялось неукоснительно. Хотя ее любимый Эльвэ был много слабее, и идея мягко направить его ко благу выглядела соблазнительно. Но теперь, когда полшага отделяло его от верного пути в бездну? Раздался короткий птичий крик, хлопанье крыльев, птица слетела с подоконника внутрь покоев — и будто бы выросла многократно, заполняя собой пространство, только это была уже не птица. Тингол сделал шаг назад, но избавиться от ее всепроникающего присутствия уже не смог. — Мне жаль, — вымолвил он. «Тебе не просто жаль. Ты исправишь то, что сделал». — Короли не берут назад слов. «Твое своеволие безумно. Оно приведет тебя к гибели. Отчего ты подумал, что можешь решать там, где важен лишь выбор Лютиэнь?» — Это моя вина, но я не мог по-другому! Холод и снова нервная дрожь — они прокатывали по спине волнами, заставляя замереть на месте. Секунду назад он не видел майэ, хотя явственно ощущал ее присутствие, а теперь словно бы сам воздух в покоях задрожал, и его потоки сплелись, обретая очертания чего-то, похожего на кокон. Ещё через миг из него шагнула вперёд дева дивной красы. Дивной и пугающей — ровно такой, какой она явилась ему тысячи лет назад. И Элу Тингол снова встретил ее с замиранием, страхом — и обожанием в глазах. — Я не хотел огорчать тебя. Она покачала головой, будто указывая, что дело не в ней. Да-да, перед ней много лет назад этот эльда тоже предстал именно таким, благоговейно рассматривающим ее. Ей тогда показалось удивительным само то, что у столь красивого создания вообще может быть разум: — он же наподобие птицы или розового куста, он прекрасен и так, к чему требовать от него большего? Вот и теперь она пообещала себе не наказывать его за промах слишком сильно. Но и оставлять его без внимания не стоило. Ещё бы — он чуть было не разрушил все то, что они вместе столько времени строили! Он все ещё стоял перед ней, и майэ тоже могла ощущать волны холода, пробегавшие по его телу. — Кажется, ты немного опасаешься боли, Эльвэ? — спросила она, и Элу Тингол тотчас понял, что на этот раз на снисхождение рассчитывать не стоит. Поскольку она так пристально вглядывалась в него, точно выискивала уязвимые места... Он прикрыл глаза и сжался, закрываясь аванирэ, чтобы спастись от беспощадного и холодного птичьего взора, но маска в тот же миг была содрана, беспощадно и быстро, и все тот же острый птичий взгляд рассматривал все потайные углы его души. — Если она будет причинена твоими руками, это будет лишь счастьем для меня. Он снова облизал губы и снова глянул на майэ с надеждой. Нет, на него определенно нельзя было злиться долго. — А чего ты боишься? — Того, что ты оставишь меня и наши леса. — Этого не будет, Эльвэ. Наш союз вечен. Хм... — Мелиан прикрыла глаза, задумавшись ненадолго. — Не скрепить ли нам его телесным единением ещё раз? Тингол выдохнул, широко распахнув глаза. Мелиан смотрела а ответ немигающим птичьим взглядом. Она могла улыбаться, а взгляд оставался все тот же, это-то и отличало ее от обычных эльдар, чей облик она принимала. — И, раз уж телесное так тесно слито с душой у вас, эльдар, то и наказание должно быть соответствующим, — она взяла его за подбородок, любуясь точёными чертами лица. Ни одно драгоценное украшение из всех тех, что она дарила ему, не заставляли его глаза сиять так ярко, как сейчас — в ожидании близости и одновременно в лёгком испуге. Угольно-черные ресницы оттеняли свет его глаз. — Иди сюда. Ее рука была цепкой, как когтистая птичья лапка, и такой же безжалостной, как когти стервятника. Он не помнил, как оказался лежащим у нее на коленях, с обнаженными бедрами, которые обжигали хлесткие шлепки. С каждым замахом он ощущал все большее жжение, а ещё неприятную тяжесть, которая обычно сопутствовала восставшей плоти, когда к ней которой приливала кровь, — это ощущение он успел позабыть, и оттого оно казалось довольно болезненным. Он жалобно простонал, прося большего, или хотя бы того, чтобы ее ладонь прошлась по его естеству, потом вспомнил, что на милость рассчитывать не приходится. У него слезы навернулись на глаза: такими дразнящими были все её касания, таким мучительным — желание его плоти. — Прошу тебя, — обратился к ней он, заглядывая через плечо в ее застывшее, как у всех майар, лицо. — О чем? Ты посчитал, что твои желания важнее предначертанного хода дел! Ты повел себя неразумно и оскорбил того, кого твоя дочь избрала своей судьбой! С каждым обвинением следовал новый шлепок, и кровь приливала к промежности сильнее, заставляя то выгибаться, то вжиматься в гладкий шелковый покров — не то ее платье, не то птичьи перья, не то одеяло на постели. Ему казалось, что если он и сдержит желание плоти, то, по крайней мере, этого не вынесет его сердце, которое и без того билось слишком бешено. Слезы текли по лицу уже помимо его желания и воли, но она снизошла к нему лишь тогда, когда у него в глазах стало темнеть от боли. — Когда-то ты говорил, что тебе любопытно, как происходит акт телесного единения у птиц, — нагнулась она к нему, проворковав ему на ухо. Он кивнул головой, издав протяжный стон, и немедленно после этого ощутил себя запертым в непривычном и неловком теле: в ответ на попытку взмахнуть руками в стороны взметнулись крылья; на месте его удерживала чужая тяжесть, сзади он ощущал чужой клюв и птичий клекот, угрожающий, похожий на недовольный звериный рык, а ещё — как изнутри его распирает нечто инородное, слишком огромное, чтобы он мог вытолкнуть это из себя естественным путем, и мерными толчками двигается внутри, каждый раз вызывая ответное желание кричать. Тингол вскрикивал, но слышал лишь птичью трель, причем довольно неблагозвучную; слуги наверняка решили бы, что на балкон в покоях забралась пара павлинов, и только, а значит, о помощи взывать бесполезно. «Так больно!» — взмолился он к майэ. Ответ прозвучал почти саркастично. «Не стоит так напрягаться. Раскройся передо мной, Эльвэ. Раскрой свое тело и разум». Он смог расслабиться, лишь когда совсем обессилел, и то это случилось скорее против его воли. И сразу после ощутил, как к разрывающей боли примешивается нечто большее, какое-то острое наслаждение, которое заставляет требовать ещё и ещё. И он просил этого ещё, и они сливались в единое целое, пока она не отпустила его, и мучительную переполненность не сменило чувство пустоты. * * * Если присутствие майэ в покоях походило на разразившуюся грозу с черными облаками и риском быть поражённым молнией, то Лютиэнь, явившаяся сразу после нее, была подобна свежему рассвету после этой грозы, чистому, с каплями росы на листьях. Ее поцелуй дышал прохладой, когда она склонилась к его разгоряченному лбу. Тингол в ответ с отеческой нежностью коснулся губами ее ладони. Потом несмело поднял глаза: лицо дочери сияло счастьем. — Мне передали твою последнюю волю, — защебетала она. — Я так счастлива, что ты переменил свое мнение и позволил нам соединиться; ты не пожалеешь, когда узнаешь Берена ближе. Он отважен и смел, он знает и любит леса, как и ты, и приглашал тебя на охоту в леса за завесой... — Передай, что я смогу сопровождать его на охоте с радостью... Но позже. Я недомогаю, — томно вздохнул Тингол и, наградив дочь нежным поцелуем в щеку, перевернулся в постели на живот: лежать на спине было не слишком приятно, ниже поясницы все так и горело огнем, а скакать верхом, надо думать, было бы и того больнее.