Остался только ветер

      Месяц без него.       Долгий тяжёлый месяц.       Первые дни Незуко была словно в лихорадке. От мыслей о нём Незуко чуть не сошла с ума, раз за разом прокручивая в голове прощание с ним.       Дни текли вязким отравленным мёдом, заполняли её горькими мучительными воспоминаниями.       И тольк одна мысль всё недавала покоя… «Как он мог так поступить с ней, с ними?»       Незуко прожила эти тридцать дней без его сильных, жилистых рук, которые сжимали, стискивали, гладили, касались, дарили…       Как же не хватало его ласк, умелых проворных пальцев, которые могли заставить её податливое тело петь.       Словно блистательный пианист, он, терзая невидимые клавиши её разгоряченной плоти, доводил до сверхнаслаждения, до экстаза, безумного и божественного.       Прошло семьсот двадцать часов без его улыбающихся губ, которыми он касался её, сомкнутых, раздвигая их языком, и целовал, покусывая. А потом, дразня — вниз по шее: то медленно и бережно, до изнеможения, то порывисто и ненасытно, до боли, до горящей кожи.       Эти часы без него — как наказание свыше: помнить и не иметь возможности увидеть.       Незуко, как одержимая, считает минуты проведённые без него. Их сорок две тысячи двести. Именно столько она не видела его серых глаз, дерзко приподнятой брови и острого прищура.       А эта его дурацкая привычка — молча смотреть, не разрывая контакта и не отвечать на её вопросы, мгновенно приблизившись, резким движением развернуть спиной к себе и…       Незуко всегда сопротивлялась, не позволяя собой управлять и смущённо вырывалась. Но он всегда был сильнее её. Как она ненавидела его в эти моменты!       И как она жаждала этого теперь!       Два миллиона пятьсот девяносто две секунды она не слышала его любимого голоса.       Почему это случилось с ними?       Почему он оставил её, не долюбив, не досказав, не дослушав?       Почему чёртова метка рушит судьбы?       Как ей дальше жить, кто подскажет?       …Будь проклята жестокая судьба!       Незуко её ненавидет… Вечерело. Царившее безмолвие нарушал лишь ветер, который шелестел в ветвях, словно шепча: Санеми больше нет. И срывал последние лепестки с давно увядших цветов.