Брат всегда говорил мне, что я добрый. И я стал добрым. Он говорил мне, что я наивный и я стал наивным. Он говорил мне, что я на многое способен и однажды я спас целый мир.
— Джорджи Риверс.
Вся моя жизнь состояла из скучных белых потолков. Иногда они отличались по качеству материала, либо узору, но цвет всегда оставался тем же. В больнице, на работе или дома. Всегда один и тот же белый потолок. Дома он был слегка желтоватым из-за сырости (когда я была младше, некому было починить протекающую старую крышу и со временем подтеки появились даже в детской комнате, над широкой кроватью, где спали младшие братья), с тонкой и мелкой россыпью черных и зеленоватых пятен плесени. Детство прошло, братья выросли, а починенная крыша, словно проклятая, так и продолжила протекать, грозя однажды обвалить старые деревянные перекладины нам на головы. Сеня всегда говорил, что этот дом прогнил не снаружи, а изнутри, а потому ему уже точно ничего не поможет — только оставить, да забыть, вместе со всеми его обитателями — а потому и съехал оттуда самым первым в общежитие, прихватив за собой Вадика. Когда мать и бабушка закатили грандиозный скандал, ссылаясь на то, что мальчики еще «маленькие» и должны жить рядом (а на самом деле просто не желая терять еще одни подвластные им «души») я молча помогала собрать им вещи и вызвала такси, чуть ли не наказывая — не возвращайтесь. Пуская там будет тяжело и непривычно, но вы должны отсюда выбраться и позволить себе сделать хоть один свободный вздох, не задушенные этой ненавистью ко всему сущему и обязательствами, что навязала жизнь. Сама же осталась, наедине с больной бабушкой, холодной матерью и белым потолком, который никогда не менялся, даже если менялось все остальное. Спустя некоторое время хаотичных подработок, за которые я цеплялась в надежде заработать на жизнь хоть что-то, что можно было бы потратить не только на еду и медикаменты, я нашла более-менее достойную работу в офисе и так в моей жизни появился ещё один белый потолок. Ровный, с тонкими серыми гранями и сделанный из маленьких панелек, он стал моей ассоциацией со словом «стабильность» и въедчивым запахом кофе из кофемашины, что стояла у нас в подсобке. А маленький диванчик, стоящий в углу этой же комнаты, стал убежищем — принимая в свои объятья он обещал восемь часов спокойного сна, не наполненного криками и требованиями домашних, что, казалось, поселились в наших стенах многие годы назад. Моя жизнь не менялась годами и в какой-то момент я к этому привыкла. Не смирилась, нет, но просто устала настолько, не видя решения в ближайший десяток лет, что просто решила отпустить все и плыть по течению. Друзья и братья говорили о том, что нужно что-то менять, что семья меня потопит, что нужно подумать о себе, но я лишь улыбалась и понимала — кроме меня это никто больше не потянет. Никто больше не станет этим заниматься, мать ни за что не вывезет сама, а бабушке нужен уход и… лучше это буду я, чем Сеня и Вадик. У них впереди ещё целая жизнь. А я успею пожить потом. Только стоит слегка подождать… В свои почти двадцать восемь у меня была такая же жизнь, как и у миллиона других. Почти стабильная работа, средний заработок, скандальные родственники и несколько непроработанных детских трав, что иногда изрядно мешали жить, но с которыми я училась справляться. У меня были друзья, лучшие братья, которые выросли в лучших людей, пара недосмотренных аниме и мечта лишь об одном — спокойствии. Я подкармливала уличных животных, подавала мяч дворовым мальчишкам и, как и в далеком детства, с восхищением вглядывалась в звёздное небо, лишь изредка сетуя на отсутствие очков — из-за работы за компьютером зрение нещадно испортилось — меня всегда влекла за собой свобода. Небо, полное красок и неизведанного, никогда не было ограничивающим и давящим на меня потолком. Это же небо я видела сейчас, хотя вполне себе справедливо ожидала узреть отвратительно бело-зеленый больничный потолок, несмотря на то, что ненавидела больницы — они всегда были предвестником горестного прощания. Но ведь… это то, что обычно видят люди, которых сбила машина, не так ли? Сначала они прозаично выходят на пешеходный переход, раздраженные очередными проблемами и бесятся из-за запутавшихся наушников, а после, через несколько коротких мгновений и отвратительный визг тормозов, оказываются подкинутыми в воздух многотонной, плохо управляемой махиной. Тело пронзает острой болью, сознание только и успевает подмечать разлетевшиеся по округе вещи, а телефон, не ведомо как переживший приземление на асфальт, негромко, но иронично играет строчку из песни любимой группы.«Время — убийца и остановиться нельзя, ты уже все потеряла…»
Мысли о братьях были единственным, что все ещё держало меня в сознании. Чужие голоса были не больше, чем гулом, который нарастал и вскоре превратился свист завывающего ветра. Незнакомые лица, их прикосновения и испуганные глаза исчезли, вместе с болью уступая место звездам и покалыванию по всему телу. Даже мысли о братьях, свернувшиеся в сердце теплым клубком, куда-то исчезли, принося наконец-то таки успокоение… и я открыла глаза, впервые чувствуя себя так легко. Вокруг меня был лишь песок, а над головой сиял путь, состоящий из мириад звезд, который куда-то вел. Все было настолько знакомым и в тот же момент непривычным, что я встала и даже не отряхнулась, позволяя почти белому песку спадать на землю. Я знала это место, я знала его, знала… но не могла вспомнить. С каждым шагом, с каждой песчинкой, падающей вниз, я словно бы теряла воспоминания и саму себя, через несколько десятков бессмысленных шагов уже не имея возможности вспомнить даже собственное имя. Картинки в голове мелькали, путались и путали меня, но лица становились все более незнакомыми, а голоса утихали, пока не стали совсем немыми… И внезапно я увидела её. Имир. Её имя возникло в голове сразу же, словно вспышка, открывшая мне все знания о прошлом, настоящем и будущем. О своём, о моём, о чужом, о том, которое станет близким и о том, что станет незнакомым и неважным. Пока девочка, маленькими ладошками крепко держала ведро, наполненное песком, ходила с места на место, вылепливая незнакомую фигуру, я плакала, осознавая. Я умерла. Для меня нет пути обратно. Сейчас для меня все было неважным, но все стало реальным. Я знала, что это реальность. Я знала, кто эта девочка. Я знала, что потеряла всё. Я знала, что могу всё обрести… я знала… я знала всё. Упав на колени, я видела картинки в своей голове: видела собственные похороны и лица родных и знакомых, видела, как женятся братья, как счастливо живут с собственными семьями, как не забывают и обо мне, даже годы и годы спустя. Я видела, как кается мать и плачет бабушка, а ещё как наконец-то таки обвалилась наша крыша. Я видела, как все это исчезает где-то вдали, оставляя меня совсем, совсем… одну. Словно вечность спустя моих мокрых щек коснулись маленькие, будто бы ещё совсем детские, пальчики. Я вздрогнула и посмотрела в опустошенные глаза девочки, чувствуя и зная, что из них вот-вот готовы сорваться слезы. Но не сейчас… пока еще не сейчас… — Имир… — прошептала я тихо, аккуратно касаясь руки маленькой девочки. Позади неё стояла несколько песочных фигур, что не были похожи на меня настоящую, но я понимала… теперь понимала, что это мое будущее. Что эта девушка, крепко держащая за руку маленького Эрена Йегера, теперь будущая я. Мне хотелось многое сказать, многое спросить, многое разузнать… когда я открою глаза, вспомню ли я? Когда я открою глаза там, смогу ли я спасти…? Предотвратить…? Смогу ли… Внезапный страх окатил с ног до головы и обуял меня целиком, как и вихрь вопросов. Почему я? Зачем? Зачем… зачем?! — ИМИР! Но девочка не откликнулась. Она посмотрела на меня своим пустым взглядом и, протянув тонкий палец, коснулась лба, произнеся лишь одно слово: — Дана. Звёзды исчезли. Раздался мой крик… — Карла! — Святая Мария, доктор Йегер! У вас девочка! И я… родилась.