***
— Что нам скажут?! ЧТО?! — девушка пришла в ярость, начав вопить, как сумасшедшая; стол оказался давно перевернут, препараты разбиты, чудом уцелел микроскоп. Леви сидел на стуле перед Ханджи, смотря куда-то в пол. — Не кричи, очкастая. Ты весь корпус на уши поставила… — кажется, Аккерман был единственным в этой ситуации, кто старался сохранять спокойствие. Конечно, на деле в его нутре все кипело, а чувства смешались в какой-то едкий коктейль из ядов. — МЕНЯ РАЗДРАЖАЕТ ТВОЁ ЧЁРТОВО СПОКОЙСТВИЕ! — Зое схватилась руками за голову, пальцами впиваясь в густые волосы, которые готова была вырвать разом. — Доигрались, выходит… — по голосу Ханджи можно было понять, что она вот-вот даст волю слезам или же снова закричит. — Как же мы могли… Идиоты. — Идиоты, да, — повторил мужчина, не поднимая взгляду повыше; не хотел он смотреть на то, как Ханджи рвёт и мечет, до жути не любил в ней он это качество. — Уже ничего не сделаешь. Что толку, если ты сейчас ломаешь всё, что под руку попадётся? — Зато ты у нас больно спокойный, я вижу! — девушка, словив себя на мысли, что в случае, если их разговор кто-то всё-таки и услышит, то конец и ей, и горе-отцу ребёнка, так что чуть-чуть приумолкла. — Мы безрассудные, глупые, наивные… ИДИОТЫ. — Пожалуй, соглашусь… — спокойным тоном отвечает Леви, всё так же буравя взглядом каменный пол. — И что делать? — А как предлагаешь поступить? — За свои ошибки нужно уметь отвечать, ведь это так? Да, Леви? — Зоэ склонила голову, проникая в свои раздутия, с каждой секундой всё глубже и глубже погружаясь на дно. — Он — ошибка? — вдруг поднял голову Аккерман, пронзая девушку ошарашенным взглядом. — Именно. Ошибка… — на её глазах внезапно выступили слезы. Конечно, от них толку ровно ноль, коль дело-то уже давно сделано. — Одна огромная ошибка… От которой следует избавиться. — Ты потом собираешься его прикончить, я правильно тебя понял? Повисла тишина. Леви не хотел говорить, а что толку, не ему носить под сердцем девять месяцев, не он будет мучиться Бог знает сколько, чтобы этого человека на свет вытолкать. Зная Ханджи, от неё можно всякого ожидать. Пусть сама решает, что будет делать. В любом случае, этому ребёнку не стоит вообще появляться на этот жестокий свет. Он родится, ровным счётом не имея ничего; ни имени, ни родителей, ничего. Родится, чтобы вскоре умереть. Родится ошибкой, недоразумением, результатом глупости двоих, казалось бы, очень мудрых людей. Он будет их грехом, их стыдом и позором. Иными словами, бременем, чем-то тяжелым, неподъёмным. Балластом, от коего нужно скорее избавиться.***
А время-то идёт быстро, слишком быстро… Становиться страшнее и тяжелее жить с мыслью, что в тебе буквально растёт снаряд. Страшно и от того, что каждый день Ханджи желала плоду одного — скорее умереть. Она так боялась его полюбить, желая смерти каждый день, что в итоге действительно полюбила. В нём течёт её кровь, кто знает, быть может, это дитя будет похожим на неё… Хотя, нет, всё равно он погибнет. Очень хотелось верить, что плод ничего не чувствует, не понимает, что мать желает ему изо дня в день лишь только смерти… Увы, за огромной шинелью, что по размерам Зое и близко не подходила, и без того утянутое тканью чрево было прекрасно заметно; то-то слухи грязные по корпусу и пошли. Ни одна живая душа, кроме командующего, и предположить не могла до поры до времени, что перед ней стоит глубоко беременная женщина. И она вполне себе живо скачет по вылазкам и экспедициям, не беспокоясь ни о себе, ни о чаде. Аккерману оставалось лишь временами напоминать этой безголовой, что ей бы поберечь себя, однако, разве она его когда-то слушала? Поддержать четырёхглазую? А зачем, если та наотрез отказывается от жалости? На кой черт жалеть себя, уже поздно. Слишком поздно. Каждый день молясь о том, чтобы случился выкидыш, Зое проклинала себя саму. Проклинала и Леви, которого до сих пор до ужаса любила. По их вине ни в чём не повинная душа была обречена на мучения… Рано или поздно придётся отплатить за эту дурость. Возможно, если бы они не были воинами, то не пришлось бы идти на такое. Не хотелось бы в таком случае убить себя, лишь бы и погиб ребёнок… Хотелось убить не потому, что ненавидели непосредственно его, а потому, что жизнь этого ребёнка будет похожа на сущий ад. Если бы они жили в мире, где нет всех тех ужасов, голода и болезней, где не нужно за место под солнцем убивать своих же людей, то Ханджи бы стала для него любящей матерью, а Леви прекрасным отцом. Но, увы, живут они как раз таки не в сказке, а в настоящем аду. Ханджи не желала своему ребёнку такой жизни, которая была у других людей. Не желала, чтобы он страдал… Иного выхода не было. Утягивая живот потуже бинтами, девушка тайно мечтала, чтобы с ребёнком что-то да и произошло, но тут же получала от Леви, который беспокоился прежде всего о Ханджи; себе же хуже делала она, сама того не замечая. Могла перетянуть так туго, что потом едва ли не падала в обморок от нехватки воздуха. Вот и дура же… Порой Леви казалось, что очкастая разговаривала с ребёнком по ночам или же в те моменты, когда в комнате была одна. А иногда даже плакала, залезши под одеяло с головой. То приговаривала во сне какую-то ересь, то как-то странно смотрела на себя в зеркале… Хотел бы мужчина что-то для неё сделать, быть может, помочь советом, но Зое отказывалась на отрез. Леви не хотел, чтобы это дитя погибало. Но разве ж можно назвать его существование жизнью? Разве это весело, когда твоя мать каждый день Бога просит о твоей кончине? Сироты никому не нужны были за стенами, большинство в итоге уходило в армию, лишь некоторые чего-то в жизни добивались. А тут о как забавно выходит… Мать у чада майор, отец капралом за короткий год стать смог. Но это не отменяет того факта, что этот ребёнок будет попросту никому ненужным.***
За криком последовала убивающая тишина. Неужели, он мёртв? Это будет лучший подарок в награду за мучения, благословение. Но пока Ханджи, рыдая от боли, молила, чтобы дитя не закричало, Леви, сидящий за дверью, тайно желал, чтобы с ним всё было хорошо. В глазах у девушки темнело, а в уши въелся противный, назойливый звон. Ханджи была не способна даже взглянуть на него, всё плыло перед глазами. Эту боль ни с одним ранением не описать, не передать словами, каким же было ощущение того, что словно бы тебя режут ножом изнутри. Это чувство заставляло самые разные мысли посещать голову. В который же это раз Зое молила Всевышнего, чтобы дитя не сделало глоток воздуха, чтобы не открыло свои глаза… Ей не хотелось убивать его собственноручно, совесть же замучает, но если он погибнет, ещё даже не наглотавшись воздуха с этого мира, то, возможно, чувство вины станет лишь меньше. Он не кричит уже десять секунд, уже двадцать… Половина той чертовой минуты растянулась, кажется, на вечно. В тот момент Леви просто не смог сидеть в бездействии, поэтому, соскочив с места около двери, он быстро ворвался в затхлое помещение, окна в котором были плотно зашторены, лишь пару свечей освещали ту комнатушку. Перед мужчиной восстала картина: Ханджи лежит неподвижно, сама она бледнее смерти, совершенно неживыми глазами смотрит на лекаря, который держит в руках новорождённого. В глазах Аккермана скрылся животный страх, пускай его никто и не мог заприметить. Впав в ступор, даже и слово невозможно было проронить. Ханджи ведь едва дышала, а с ребёнком-то что? Он таки умер? Леви медленно подошёл к Ханджи, всматриваясь в каждую деталь её мертвецки бледного лица, исхудалых рук и совершенно нелюдимого взгляда. Она сама словно со смертью повидалась, но по какой-то причине на тот свет костлявая её забирать не стала. Что же это выходит? Девушку едва ли не убил её же ребёнок. Дитя, которому она желала смерти, само едва ли не погубило мать… Кто это? Их сын, быть может, дочка? Аккерман сел около Ханджи, убирая с её лица темные волосы, что ей предательски лезли в глаза. Он уже было хотел поцеловать её в пылающий лоб, но тут какой-то писк впился бурой в голову — их ребёнок закричал. Зое наконец-то подняла испуганный взгляд на доктора, который протянул им этот комок со словами: — Примите поздравления, это мальчик. Сын… Ханджи родила сына. Она его носила под сердцем, затем в мучениях родила, чтобы в итоге мальчишка умер. Он не виноват в том, что его родители совершенно не думали о том, что он вообще-то тоже человек, не виноват и в том, что его никто не хотел. Леви видел в этом ребёнке своего сына, а не свою фатальную ошибку. Лекарь решил выйти, чтобы дать этим двоим время, при этом не зная, что родители новорождённого мальчика собираются с ним сделать. Ханджи видела то, как ребёнка, укутанного в полотенце, взял Леви, всматриваясь в это кричащее нечто. Капрал смотрел на него так, будто мальчик не умрет через пару часов, смотрел так, словно любит... Зоэ приподняла руку для того, чтобы положить её на ладонь Леви. Ей вправду хотелось видеть сына. Это её мальчик, он успел так или иначе стать частичкой её тела и души, это её кровь. — Это наш сын, Ханджи, — приговаривал Аккерман, глядя на дитя, как на маленькую игрушечную обезьянку. — Ты справилась. — Он ведь должен был умереть, не забывай, — тихо отвечает Зое, с горечью смотря то на Леви, то со слезами на тот свёрточек, в который завернули её сына. Девушка чувствовала себя сумасшедшей, не иначе. А как же описать то, что сына она и любила, и хотела убить одновременно. Это неправильно. Мать не может хотеть так поступить, верно? Мальчику она никогда мамой не приходилась, хоть и очень того хотела. Куда лучше вообще не иметь мать, чем иметь такую… Да лучше вообще не жить в этом страшном мире, где ничего помимо жестокости не водится. — Отдай мне его… — велела Ханджи, подняв глаза на мужчину, который, вероятно, сам не хотел выпускать дитя из рук. Когда Аккерман передал мальчика на руки новоиспечённой матери, та едва ли не начала кричать. Как это так, почему нужно убить этого мальчика, почему ему лучше не жить? Он ведь зачем-то и пришёл в этот свет… Даже находясь в руках у отца, маленький мальчик не переставал неистово плакать, а вот стоило очутиться ему на руках у горе-матушки, так он сразу успокоился... Это выглядело как глупая игра в семью; неужели, если бы не сложившиеся обстоятельства, то у Ханджи с Леви действительно была бы настоящая семья? Факт того, что сейчас Зое держит на руках родного сына, свою кровинушку, убивал, терзал её. И как же ей нужно будет избавиться от него… Как сохранять хладнокровие, когда приходится просто взять да и загубить собственного ребёнка? — Сынок… Прости меня, пожалуйста, — вдруг начала говорить Ханджи, жалобно смотря на мальчика, который пальчиками успел ухватиться за прядь материнских волос, — но у меня нет другого выхода. Пойми, дорогой, я отдаю тебя не потому, что мы с папой тебя не любим, а потому, что жизнь слишком жестока по отношению к таким, как ты… — Ханджи, прекрати… — Леви не мог просто так это слушать. Хотелось крикнуть девушка, чтобы та прекратила это, чтобы просто молчала… Но разве это справедливо по отношению к ней, по отношению к матери, которой приходиться вот так бездушно поступать с собственным чадом? Она совсем уже отчаялась, бедолага; взгляд её сумасшедший, а голос и вовсе дрожит. Страшное зрелище. — Сынок мой, родной… Мне очень жаль... Мой Удо, — продолжала она, теперь уже целуя ребёнка в лоб. Жаль, что больше Ханджи сына не сможет поцеловать и прижать себе, говоря как же сильно на самом деле любит. Просто будет куда лучше, если мальчика, которого мать нарекла именем Удо, на этом свете не будет. А ведь маленький так похож на неё... Волосы и глаза папины, несомненно. Ханджи бы с радостью смотрела на то, как этот ребёнок растёт, как исследует мир. Только исследовать нечего. Он был бы узником этих громадных стен, не имел бы ничего... Тогда зачем ему эта жизнь? Пусть покоится на небесах, где ему будет в разы лучше. Леви с Ханджи чудесно понимали, что убивают сына вдвоём, что этот страшный грех ляжет на душу обеих. Не искупить им двоим это зверство ни каким другим способом. Настал момент, когда с мальчиком пришлось попрощаться. Зое убила бы его сама, закрыв глаза, утопила бы, как котёнка, однако была она слишком слаба, да и сердце бы у неё не выдержало попросту. Вот и выходит так, что это кровавое дело девушка полностью отдаёт своему возлюбленному, отцу этого ребёнка... Леви Аккерману было поручено убить собственного сына, совсем крохотного Удо, который даже глаза раскрыть толком не успел. Зое со скрежетом на сердце отдаёт дитя мужчине, в последний раз смотря на мальчика. Никогда она не забудет, как малыш не хотел отпускать её палец, когда приходилось его отдавать прочь... Ей это будет снится в кошмарах. — Ханджи, ты же понимаешь, что не будет нам прощения? — Аккерман прихватил сына покрепче, от чего он еле слышно пискнул, ручонкой попытавшись схватиться хоть за что-то. — Ты давишь на больное... — отвернулась она, не захотев показывать Леви свои слёзы. Да и не хотелось взглядом их провожать. — Сделай так, как я тебя просила, пожалуйста. — Похоже, ты совсем свихнулась, очкастая... — вторит Леви, разворачиваясь, а затем уже удаляясь восвояси, позади оставив Ханджи, которая закрыла руками лицо, стараясь не сорваться на горестный крик.***
В одной руке держа спящего сына, а в другой узду верного коня, Леви медленно шагал по темным просторам местности за стеной Марией; некоторые члены разведки были вынуждены жить за стеной, в другом штабе. Вот и Леви отправился туда вместе с сыном. Тем не менее, пока ещё не начало смеркаться, он должен был разделаться с ребёнком. Таков был их с Ханджи уговор. Они расправляются вместе со своей же ошибкой. Только вот, капрал, смотря на маленького мальчика, не мог с ним так страшно поступить... Просто не мог. Он ведь ребёнок, совсем ещё младенец. Родился от силы час назад. Слишком уж коротка его жизнь. Удо был славным малым, на Аккермана старшего похож, частично на свою отрёкшуюся от него мать. А ведь он спит на руках отца, мирно дремлет, совсем не понимая, что папа сейчас идёт его убивать... Сам Леви никогда отцовской любви не знал; Кенни ему в отцы совсем не годился. Какой же это отец, если он просто взял и ушел, не вернувшись. Леви клялся себе, что если у него будет ребёнок, то он никогда его не бросит, не станет таким же предателем, каким был Кенни. А в итоге что? Вот и стал он отцом, вот и держит на руках своего сына, только вот, сейчас он его будет обязан убить. Потому, что так обещал его матери. Потому, что малыш Удо появился не в тот час, не вовремя. Быть может, его полюбят сильнее уже в другой жизни. Не за стенами, не в этом мире. Аккерман должен был утопить его в реке, что в пяти минутах от их штаба. Течение сильное, стремительно быстрое было, туда даже сложно зайти... А вода-то ледяная, вовсе не теплая. Куда проще было бы мальчика просто придушить подушкой, но нет же, почему-то тянуло именно к реке. Леви оставил своего вороного коня около высоченной плакучей ивы, а сам, аккуратно прихватив сына, который всю дорогу мирно спал, стал медленно спускаться к воде. Он старался на мальчика в лишний раз не смотреть, чтобы в нём уж точно не проснулась совесть, однако, мысль о том, что вот-вот и этот пацанёнок просто так погибнет от рук отца, не оставляла Аккермана в покое. Леви снял с себя ботинки и закатил штанины, дабы сильно не мочить ноги. А стоило ему войти в ту ледяную воду, стило сделать всего-то маленький шаг, так он чуть ли не обомлел. Вода слишком холодная, а за счет течения так вообще будто тебя льдинками пронзают. Если умирать в такой воде, то это же как нужно терпеть... А это, на минуточку, ребёнок, который ни плавать не умеет, ни даже звать не помощь. Он будет только вопить, но никто кроме титана его не учует. Мальчик был беспомощным совсем... Его некому спасти, никто его не может защитить. Мужчина так и продолжил стоять, но уже опустив глаза на сына, который неожиданно для отца открыл свои огромные и, кажется, полные любопытства глазёнки. Тут-то и у холодного капрала нервы сдали; невозможно было глядеть на что-то, что через пару минут ты должен будешь кинуть в ледяные воды реки, смотреть на живого человека, на родного ребёнка. Леви не смог попросту сдержать слёз; только подумать, он, Леви Аккерман, скатился до такого, что решает, а убивать ли ему родного сына, или всё-таки миловать. Этот выбор тяжел, слишком тяжел. Оставить дитя от также не мог; не такому, как Леви, детей надо воспитывать. Вот из Ханджи мать бы отменная получилась, она любила этих мелких засранцев, сына тоже любила, но именно эта любовь заставила её оставить его умирать. Кажется, это неправильно, что это тот еще абсурд. Но у неё не было выбора. Его не было ни у кого. Аккерман не хотел его убивать ни тогда, ни сейчас. Он любил этого мальчика, как сына, как ребёнка от той женщины, которую он любил больше своей никчемной жизни. Но Удо просто пришёл в их жизнь слишком рано, пришёл не вовремя по их же вине... Так какого черта мальчика надо убить? Он ведь живой, он уже целый человек, а не всего-то плод, который даже дышать не умеет. Удо дышит, смотрит на этот мир открытыми глазами... На него смотришь, а в голове сразу "Ведь это мой сын, как я могу так поступить?". Но Леви понимал, что этого ребёнка ничего не ждет. Его не ждет великое будущее, не ждут открытия, ибо в их мире уже всё открыто до него... Да что там, про его рождение будут знать только его мать, отец и ещё один человек. Да и всё на этом. Как же жаль, что судьба у мальчика сложится именно так... Леви впервые за долгое время смог пустить слезу. Он чувствовал себя Дьяволом, будто им нечисть движет, шепча одну и ту же мантру на ухо: убей его, убей! А Леви хотел крикнуть в ответ, что не хочет этого делать, он не простит себе этого. Не любил терять людей он, очень не любил. А тут... Ребёнок, черт его дери! Он плакал, прижимая младенца к себе. Было чертовски холодно, страшно холодно, но они продолжили стоять. На отца с сыном падали лунные лучи, шумела вода, а ветер громко гудел где-то позади. В этих лучах скрывалось нечто необыкновенное, нечто, от чего та душевная боль переставала завывать в сердце. Это ощущение прожило не больше минуты, ведь когда маленький мальчик как-то непонятно пискнул, вернулось осознание того, что с ним всё-таки следует что-то сделать... Он умрет если не тут, так в детском доме, так что... Однако Леви не был настолько жесток, чтобы просто взять да бросить сынишку в ледяную воду. Каким бы он не был сильным и проворным, вот так жестоко покончить с ребёнком он не мог. Если пройтись в сторону штаба, можно было обнаружить стоящую там лодку. Вот и идя по берегу реки, Аккерман направлялся к этой совсем скромной лодочке, попутно говоря с сыном. — Мне жаль, сынок... Мне так жаль. Видимо, такова судьба у Аккерманов, обречены мы на муки... — мужчина посмотрел на ребёнка, которому, как казалось, очень нравился спокойный отцовский голос. — Я знаю, что ты меня не понимаешь, но, — чуть-чуть Леви пришлось притихнуть, ведь лодка уже показалась из-за деревьев. — Но я просто хочу, чтобы ты знал одну вещь. Так будет лучше для всех, сынок... Вот и лодочка эта показалась; доски у неё были уже староваты, сама она в кое-каких местах мхом заросла... Не лучший вариант, однако он единственный. И если уж у ребёнка не будет даже надгробия, то почему бы просто не нацарапать его имя на лодке небольшим охотничьим ножиком, что всегда валялся в кармане брюк? Так Леви и сделал. — Мы ещё непременно увидимся. Прощай, Удо... Мужчина аккуратно поцеловал сына в лоб. Больше он этого никогда сделать не сможет, это последний раз, когда Аккерман вообще видит мальчика. Он со слезами на глазах кладет младенца в лодку, а затем решает скинуть с себя свою зелёную накидку со значком отряда разведки. Чтобы мальчик умирал не в холоде... Леви небрежно укутал дитя, а затем аккуратно погладил его по головке. Больше сына он не увидит... Скорее всего, Удо в скорости умрет от голода, а если совсем не повезёт, то титан сожрет. Аккерман до конца своих дней будет помнить, как он безжалостно толкнул небольшую лодку, которая была быстро схвачена течением реки. Он не забудет то, как слезы спадали вниз, прям на траву, и как сильно хотелось самому прыгнуть в ту чертову лодку, чтобы смерть разделить с родным сыном... Он не простит себе это. Вот так отпустить сына — всё равно, что убить его. Дьявол, коему в конечном итоге удалось подтолкнуть отца Удо на такой страшный грех, радостно пританцовывал за спиной у Аккермана, любуясь его слезами. Дьявол танцевал и около рыдающей на постели Ханджи, которая уже миллион раз успела пожалеть, что вот так просто взяла и дала Леви убить их сына... Их кровинушку, кусочек их души. Кажется, это именно она решила судьбу своего мальчика, так от чего же настолько больно? Его смерть была выгодна им всем, однако, как же страшно было мириться с собственным грехом. Леви смотрел на лодку покуда она не скрылась из виду. Он не расскажет Ханджи, что сынишку он решил не убивать своими же руками, самому капралу казалось, что таким образом смерть сына он облегчит. Пусть лучше Зое думает, что мальчик умер. Не нужно ей будет гадать, а жив ли он сейчас. Судьба Удо была ясна всем. Он, как казалось, обречён на смерть...***
Военные выходили одной огромной ордой. Они радовались, что за огромное количество времени всё же удалось им ступить на землю, пускай и дьявольскую. Марлия и остальные державы судна сюда отправлять не шибко-то и хотели, а то упаси Господь эти монстры их заметят. В основном правительство проворачивало такие операции для того, чтобы проверить обстановку, а то мало ли, вдруг элдийцы флот во всю собирают, а поэтому уже стоит подготавливаться к очередной войне с этими отродьями? Дебелые мужики ходили туда-сюда, просто ноги разминали. Каждый занят своим делом был, все рассматривали территорию, на каждую мелочь внимание обращали. И решили по своей же глупости водички у реки выпить, расположившись с костром около неё. Обсуждали то, какие же элдийцы сволочи, как жизнь миру испоганили. Говорили, что их грехи ни с чем в мире не сравнятся, а посему им нет прощения. Все что-то как-то разговорились, пока один из солдатиков не заметил, как по реке что-то движется. — Братцы... Поглядите-ка вдаль! Это ж лодка, нет? — Зелиг, ты что такое мелишь?! Опять напился до беспамятства?! — толкнул сослуживца один из мужчин, всматриваясь в даль. На шее другого военного красовался бинокль, который был так сейчас необходим, поэтому, особо не церемонясь, мужик сорвал его, а затем уже вгляделся. — Видите, капитан! Лодка это! — Правда лодка! — в один голос утверждают другие солдаты. — Будьте начеку... Кто знает, что задумал грязный элдиец... Мужчина выставил своё ружьё вперед, идя на встречу к приближающейся лодочке. Ему казалось, что оттуда выскочит что-то, а потом нападёт. Но даже когда он крикнул что-то по типу "ЭЙ, КТО ТАМ?" ему не ответили. Так что, всё ещё держа впереди себя автомат, солдат продолжил аккуратно ступать вперёд. Вот идёт он, идёт, будто волк крадётся к своей жертве, а ничего не происходит. Чем ближе лодчонка, тем больше мужчина начинает сомневаться в том, что там вообще что-то есть. Ружьё медленно опустилось, когда лодочка подплыла совсем быстро. Мужик по началу присмотрелся пристальней, но кроме какой-то зелёной тряпки ничего не увидел. Интерес подогревал разум, однако как-то страшновато эту ткань поднимать, вдруг это ловушка, а под ней взрывчатка?! Но любопытство взяло вверх, так что, не долго думая, марлийский солдат сделал шаг в воды холодной реки, рукой схватившись за маленькое судно. Эта тряпка словно что-то накрывала, будто там пряталось что-то маленькое. Тем не менее, ничего там не двигалось, вообще никаких признаков жизни. Но стоило мужчине поднять очи чуть выше, как тут он заметил странную надпись на "дьявольском" языке. Перевести сам бы он не смог, а вот кто-то из его товарищей — да. — ЭЙ! ПАРНИ! СЮДА! Пока остальные воины нерасторопно шагали на встречу своему сослуживцу, виновник торжества всё же решился эту ткань сдвинуть. Рукой он бы туда не полез, а вот дулом ружья — вообще без проблем. И как только ткань была наглым образом сдернута, тот мужик чуть ли не впал в ступор — перед ним оказался едва дышащий ребёнок. Мальчику на вид было точно не больше суток от роду; пуповина еще не зажила, сам он бледный, как смерть, местами синеват. Губки его были темно-серыми, а кулачки он прижимал к себе, вероятно, пытаясь отогреть самого себя. Жалкое зрелище. Пока военный приходил в себя, к нему всё подбегали и подбегали его товарищи, которые тоже один за другим впадали в шок при виде этой картины. — Вот так дают элдийцы... Они точно дьяволы! — выкрикнул один. — Собственное дитя может только черт какой-то погубить! — вторил другой. — Ребёнок живой! — вдруг заприметил какой-то паренёк, на плече у которого красовалась желтая повязка с белой звездой. — Мальчишку нужно спасти! — Ты его сородич, такое же нечистое отродье, вот и спасай! Герой, тоже мне, — крикнул парень с красной повязкой на руке, с отвращением глядя на дитя и на его спасителя. — Там надпись какая-то... Эй, переведи-ка! — Наверняка там написано "Урод"! — захохотал марлиец с красной, а остальные, имеющие желтую, решили промолчать. — Там написано "Удо". Имя его, может... — ОН УМИРАЕТ! НЕСИТЕ ТЕПЛУЮ ВОДУ! КТО ЗНАЕТ, СКОЛЬКО ЭТО ДИТЯ ПРОБЫЛО БЕЗ ВОДЫ И ЕДЫ... ОН ВООБЩЕ, КАЖЕТСЯ, ЕДУ ЕЩЁ В ЖИЗНИ НЕ ВИДЕЛ! И тут все внезапно засуетились. Кто-то помчал к кораблю за теплыми вещами, а кто-то за теплой водой к костру... Многим было жаль этого ребёнка, совсем ещё ведь маленький... И какие же сволочи могли с ним такое сотворить? Спасти-то мальчишку спасут, но его жизнь слаще от этого не станет. Если выживет, то отправят в концлагерь где-то за горизонтом, ну, а если повезёт — найдёт семью из таких же отродий, а там уже и приживется. Удо сказочно повезло... Не умер от голода и холода, нашли солдаты, которые сжалились и не убили. Мальчик будет жить дальше, он выживет обязательно... Его любезно обогрели, напоили теплым молоком. Не оставили умирать... Никто не знает, какая судьба теперь ожидает этого ребёнка, но теперь уже ясно одно — жить он будет. Долго или нет, счастливо или в вечном горе — уже вопрос другой. Мальчик будет расти копией своей вспыльчивой матушки, станет таким же сильным, как родной отец... И пускай он вообще не знает, что за люди подарили ему эту жизнь, Удо будет часто видеть один и тот же сон, в котором ему чудится какая-то женщина, говорящая ему, что очень любит, и бросает только по этой причине. Во сне к мальчику до конца его короткой жизни будет приходить ещё одна персона, на этот раз незнакомый ему мужчина, который аккуратно закутывает Удо в какой-то темно-зеленый плащ...