***
Знаешь, Фелис... Нет, неверное начало. И так ясно, что ничего ты не знаешь, нужно объяснить. Многое нужно бы объяснить. Начну, пожалуй, с простого: почему в личных записях обращаюсь к тебе. Той, которая никогда это не прочтёт. Той, с которой больше не свидимся. Ты, конечно, в нашу последнюю встречу была непоколебимо уверена, что ещё встретимся. Просила писать письма, приглашала в гости, когда я снова окажусь в Париже. Но, милая, я же по глазам твоим видела, что всё ты понимала. Что мне и без того осточертело в этом городе, так ещё и смерть матери, ещё и управление поместьем не давали вздохнуть спокойно, свободно. Понимала, но, как тебе присуще, упорно верила в оптимистичный исход: в конечном итоге я обрету душевный покой и вернусь в Париж. Ох, Фелис, хотелось бы мне, чтобы ты оказалась права, однако не в этот раз. Верить и знать – абсолютно разные понятия. Верить – это про мироощущение. Знать – это про факты. Верить ненадёжно и хрупко, лишь наивные глупцы верят, не стремясь узнать. Знать же определённо и неоспоримо, "scientia potestas est". В одном только понятия сходятся: и то, и другое больно до острых, раздирающих сердце осколков. Я ведь могла избрать любое изложение своей мысли, а если уж хочется обращаться к кому-то, выдавая гнетущее одиночество за монолог в письме, то могла бы выбрать кого угодно: Одетта, Виктор, Матурин, мсье Мерант, Нора, Дора и остальные девочки (называть их мадемуазелями язык не поворачивается – в моей голове все мы ещё лишь дети, юные и глупые). Та круглолицая молодая булочница с добрым взглядом ярко-голубых глаз из кондитерской на соседней от Оперы улицы. Помнишь, мы почти никогда не бегали туда после занятий? А когда таки бегали, это ощущалось праздником. Покупали по мягкому свежему кремовому пирожному. Я всегда брала с вишнёвым джемом, а ты с черничным. А потом ты дурачилась, высовывая посиневший от ягод язык. На тот момент я верила, что так будет всегда. А ты твёрдо знала, что так есть сегодня, и... И всё. Ведь зачем загадывать наперёд, если никто не знает, что именно в этом туманном "наперёд" случится. Проблема лишь в том, что все эти люди... Они бы не поняли, не поверили. Сделали бы всё, что в их силах, чтобы помочь, в этом я уверена. Да только я не помощи ищу, а принятия. А ты, милая Фелис, ты принимала меня. И принимаешь до сих пор, раз не стала убеждать в неверности решения продать поместье и покинуть Париж. Потому именно ты невольно стала безмолвным слушателем происходящего. Искренне надеюсь, что тебе такое бремя не в тягость.***
Решила не писать даты, время и не упоминать названия мест, куда заносит меня судьба. Не столько ради безопасности, сколько ради собственной прихоти. Так... Так спокойнее. Единственная слабость, которую себе позволю: каждый новый день начинать с чистого листа. Но и это тоже сугубо ради собственного спокойствия, потому что для разбирательства в ситуации просто необходима свежая голова, не забитая впечатлениями дня прошедшего. А ныне стоит прояснить, что же заставило меня сорваться буквально в никуда. Но это сложно. Боже, как же всё это сложно... В поезде, несущем меня в первую точку выяснения произошедшего, на одной из станций ко мне подсел мужчина. Холёного вида франт, с пробивающейся проседью на висках. На вид ещё не старик, но его взгляд за стёклами круглых очков... Пронзительный, тяжёлый. Знаешь, такой взгляд бывает у людей, которые слишком многое повидали, слишком многое потеряли. Мы завели разговор. Один из тех, когда всё начинается с ненавязчивого вопроса о погоде, а дальше вы будто бы разговариваете сами с собой, но видимость диалога даёт трепетное ощущение, что ты не одинок в беспокоящей тебя проблеме. Он ехал до конечной, мне же выходить раньше. И когда я засобиралась, вместо прощания он осторожно коснулся моей руки, привлекая внимание, и несколько секунд молча смотрел на меня поверх своих очков. – Вы не обязаны, – просто сказал он, будто бы зная обо всех моих планах. – Ошибаетесь. Я обязана самой себе, – ответила я, горько улыбнувшись. Он столь же горько усмехнулся в ответ. – Понимаю. Тогда... Будьте предельно осторожны, мадемуазель. В этом мире есть вещи, которые лучше вовсе не тревожить. Я кивнула ему, соглашаясь. И, мгновение подумав, возразила его ходу мыслей: – Я лишь хочу, чтобы однажды потревоженное снова вернулось туда, где ему место. – Похвально, то дело правое, – незамедлительно отозвался мой собеседник. – Я вижу в вас не только силу, но и незаурядный ум и рассудительность. Сейчас вы не уверены в себе, но, помяните моё слово, вы справитесь с тем, что на себя взяли. Мне тоже захотелось сказать ему что-то приободряющее, но, взглянув на этого мсье с глазами мудреца, я прикусила язык. Ему не нужна вера в собственные силы, ему нужно спокойствие, чего я не могла ему дать ни словами, ни действиями. Так что я сердечно поблагодарила его за душевный разговор и поспешила сойти с поезда. Уже с перрона, обернувшись, я видела, как он улыбается мне из окна, и от этой улыбки вкупе с последними его словами в голове будто бы что-то щёлкнуло. Решимость в собственных действиях. Я смогу, милая Фелис, ведь всё это уже не кажется таким сложным.***
Со вчерашнего дня за мной есть должок: объяснения. Сегодня, выспавшись и позавтракав, я чувствую в себе силы вернуть его тебе хотя бы частично. Начнём с главного: я не уверена, что моя мать мертва. Не подумай, я не лгала, когда рассказывала, что ходила на опознание тела. Я действительно там была. И могу уверить, что на мраморных плитах секционного стола, все всякого сомнения, лежала почившая Реджина Ле'О. До сих пор отчётливо помню её бледную, почти белую кожу, распущенные волосы (я так редко видела собственную мать без затейливой причёски на голове, что это привело меня в ступор). И смрад, пробивающийся даже сквозь повязку с благовониями, которую мне настойчиво советовали надеть. Я знаю, что её тело положили в гроб, а гроб опустили на шесть футов под землю, я видела это собственными глазами. Потому, казалось бы, никакой неуверенности быть не должно. Да её и не было. Ровно до тех пор, пока я не нашла в себе сил освободить рабочий кабинет моей матери и не обнаружила некоторые её записи. Почти полностью исписанный ежедневник в переплёте змеиной кожи был запрятан так глубоко в шкафах, что и не найдёшь, если не знать, где он (как знала она), или методично, слой за слоем, убирать потрёпанные художественные произведения и книги ведения счетов (как делала я). Разумеется, мне стало интересно, что там. Неважное ведь не хранят так далеко. Разве что если хотят забыть... Но нет, она не хотела. Есть одна весьма известная хиромантка, по сей день в Париже её салон действует, Мадам де Тэб. Мадам из Фив, если угодно. Ты точно о ней слышала, Фелис, я даже напомню, когда именно. Не столь давно в одной из газет иронично высмеивали, что Эдуард VII, принц Уэльский, на престол-то взойдёт, только коронация будет перенесена на год вперёд в силу его болезни, так мадам де Тэб на его руках увидела. Что ж... Если то окажется правдой, какой фурор будет, я даже представить не могу – ведь ни разу ещё за всю историю Великобритании коронацию не переносили. Да, я ставлю под сомнение её предсказания, поскольку не верю, что по линиям на ладонях можно предопределить всю жизнь человека. Впрочем, не только в этом дело: сама мадам вызывает во мне спорные чувства. Открыв пухлую тетрадь, я погрузилась в чтение. Это было чем-то вроде дневника, но без последовательных описаний монотонных будней или непоследовательных рассказов о необычных событиях. В правом углу всегда стояла дата, а ниже пара предложений о том, что делали некоторые "мы". Начало этот дневник берёт ещё задолго до моего рождения. По моим подсчётам, в те времена ma mère как раз училась балету. Записи бывали раз в неделю, бывали реже. Из них я поняла одно: компанию приятелей моя мать в юном возрасте избрала дикую. В основном по выходным они упивались дымом камыша (может, и в самом деле камыш жгли, однако слабо верится, возможно, это название чего-то иного). А после происходило... Всякое. То они слышали голоса, то видели тени. Однажды была запись про фей. Без подробностей, простое "в оранжерее летали феи". Казалось бы, ничего совсем уж необычного. Но дальше пошли вклеенные вырезки из книг и газет. Все они были про мадемуазель Ленорман, гадалку начала этого века. Ты, Фелис, скорее всего даже и не знаешь про такую женщину, поскольку ровно дышишь к предсказаниям и карточным раскладам. Я же смутно припоминаю, что несколько раз мама упоминала в разговорах это имя. Впрочем, важно лишь то, что данная мадемуазель, по рассказам современников, была искусна в гадании по картам и в составлении различных целительных запахов. Как ты представляешь себе салоны гадалок? Мне в мои, кажется, шесть лет чудилось что-то очень напускное. Много тканей, мягкости, много парчи и шёлка, загадочная темнота с парой свечей по углам, зеркала повсюду, воздух пропитан восточными благовониями. Полное отсутствие людей, кроме, непосредственно, гадалки и её помощницы. На самом деле всё не совсем так – я несколько разочаровалась, когда мама привела меня в салон мадам де Тэб. Но разочарование было от несоответствия моих ожиданий и реальности. В целом, салон-квартира обставлен достаточно оригинально. На окнах тёмные тяжёлые шторы, наглухо задёрнутые. Мягкий рыжий свет от светильников. Не очень светло, скорее, лёгкая полутьма. По стенам картины и фотографии. Тогда я ещё не могла оценить их по достоинству, но сейчас, вспоминая, полагаю, что там висели оригиналы работ многих известных художников Франции. В центре комнаты постамент с бюстом некоего пожилого мужчины, а рядом под стеклом бумага с отпечатками рук и подписью. Множество людей ходили туда-сюда по центральной зале, сидели на диванах, обитых тёмно-зелёным бархатом, пили вино и угощались фруктами. С ними разговаривали молодые девушки, что-то спрашивая приглушённым шёпотом и внимая еле слышным ответам собеседников. Мы с мамой присели за один из столиков, она завела разговор с одной из мадемуазелей. На их беседу я совсем не обращала внимания, гораздо интереснее был тот бюст в центре. Я всё рассматривала бороду, короткие волосы, выточенные в светлом камне, морщины вокруг глаз. Представляла, как выглядел бы этот человек, будь он из плоти и крови. Мне вдруг стало интересно, жив ли он по сей день. – Простите, а кто этот мужчина? Он часто сюда заходит? – обратилась я к мадемуазели, бестактно прерывая их с матерью. Мама незамедлительно на меня шикнула, но вот девушка расплылась в добродушной улыбке. – О, это замечательный человек, – ответила она. – Зовут его Адольф Дебарроль. Великий хиромант, который обучил достопочтенную мадам всему, что знает сам. Раньше часто посещал это место, но в последнее время всё реже и реже, возраст берёт своё, – взгляд её несколько потускнел. – Спасибо, – поблагодарила я за ответ и более никого от диалога не отрывала даже несмотря на то, что очень хотелось: мне не давали покоя те отпечатки рук. Чьи они? Какую историю за собой несут? А история была, я даже не сомневалась. Газетные вырезки в дневнике закончились столь же резко, как и начались. Пошли привычные записи: дата в правом верхнем углу и пара предложений. Ныне записи повествовали о том, как "мы" ездили по лесам и Богом забытым деревням, которых-то и на карте – я проверяла – не указано. Нигде не было раскрыто, кто конкретно эти самые "мы", но почему-то мне кажется, что те, с которыми Реджина ходила по салунам, это совсем не те, с которыми она ездила по Франции. Мой домысел: сначала она с ровесниками гуляла, но это было несерьёзное ребячество, а потом её компаньонами стали люди оккультных наук. Подкрепляется данная теория фактом, что чем дальше, тем больше в дневнике упоминаний о некоторых учениях и практиках. Множество символов, судя по всему, заимствованных из алхимии. Как я поняла, то были различные процессы и вещества. Опережая твои вопросы: нет, ma mère не обучала меня такому намеренно. Но совершенно неудивительно, что во время дальнейшей уборки я находила в её кабинете множество трактатов: от колдовства до алхимии, от ясновидения до спиритизма, от гадания до хиромантии. Книги, брошюры, газеты – что угодно и на любой вкус. Так много. Так хаотично. В покоях мадам де Тэб, где она проводила сеансы хиромантии, было абсолютно так же, как и в главной зале. Разве что комнатка меньше, и никаких людей, только она. Довольно красивая полная женщина средних лет, с лицом простой домохозяйки. Одета она неброско, без всяческих колдовских атрибутов. Даже кошки чёрной не было, представляешь? Она улыбнулась матери, приветствуя её как давнюю подругу. Потом перевела взгляд на меня. – Сколь красивое юное создание привела ко мне вселенная! – мадам всплеснула руками. – Камилла Ле'О, будущая великая балерина, – я сделала книксен, как подобает воспитанной мадемуазели. Да, матушка уже тогда оказывала на меня чу́дное давление по поводу моих карьерных высот. – Сразу видно дочь мадам Реджины, – усмехнулась гадалка. – Присаживайтесь, дитя. Поведаю, насколько великой вы станете. Я села за большой прямоугольный стол тёмного дерева, на котором лежала колода карт, бумаги со схематичными рисунками ладоней, некоторые записи, несколько книг (автор их, к слову, Адольф Дебарроль). Напротив меня села мадам де Тэб и вытянула свои руки ладонями вверх. Я сделала то же самое, и она, мягко взяв меня за запястья, чуть потянула руки на себя. Мягко, еле касаясь подушечками пальцев, водила по линиям на раскрытых ладонях. Что-то шептала, иногда улыбалась, иногда чуть хмурилась. От таких прикосновений меня разморило, стало клонить в сон будто бы после огромной чашки сладкого горячего шоколада. – Вижу, жизнь у тебя будет приятная. Добьёшься своего, чего бы это ни стоило. Будут верные друзья и... – тут предсказательница резко остановилась и в словах, и в движениях. Внезапным рывком меня вытянуло из состояния мягкого марева, словно от какого-то удара по голове. Женщина, нахмурившись, сильно сжимала мои ладони, взгляд её бегал по линиям, будто бы пытаясь найти в них опровержение увиденному. По ушам ударил скрежет дерева по паркету. Мадам встала из-за стола. – Уходите, – хлёстко. – И чтобы эту особу, – она с презрением посмотрела на меня, – никогда больше не видели на пороге данного заведения. Покидая покои хиромантки, я украдкой взглянула на мать. Та улыбалась уголком губ, а во взгляде была уверенность. С тех пор и по сей день я ни разу не была в салоне мадам де Тэб.