Wake Me Up

Это не больно. Он не может лгать. Это ломает его, манит, мучает, но не приносит боли. Только предвкушение и невыносимое возбуждение. Рука в его волосах, вдавливающая его щёку в подушку, где наволочка присасывается к его носу с настойчивостью его вдохов. Тепло тела над ним, влажное и обволакивающее всё вокруг. Прикосновение усов. Нелепые волосы на лице, которые только дразнят, даже когда оставляют красные следы на его бледной коже. Скольжение влажного, твёрдого члена по его спине. Сжимающиеся кулаки в простынях. Ощущение рук, растягивающих его и тискающих достаточно сильно, чтобы оставить синяки. Жжение. Ощущение, что в него проникают, пока он находится в таком уязвимом положении. Осознание того, что с ним любая позиция уязвима. Ощущение того, что его держат и трахают до тех пор, пока крики наслаждения не перейдут в рыдания, а голова не закружится и не сможет создать ни одной связной мысли. Пустота в животе после того, как он просыпается в луже собственной спермы, одинокий и страдающий. С течением времени это становится всё более нелепым, потому что днём ничего такого не происходит. Если уж на то пошло, то он должен доминировать — по крайней мере, в своих чертовых фантазиях — а не принимать и умолять о большем. Он пытается избавиться от этого. В конце концов, у него есть средства. И так много женщин более чем счастливы лечь в постель с членом самой большой, мать её, метал-группы в мире. Да, блядь. В мире. И что с того, что они все блондинки? Они горячие, вот что важно. Что такого, что он немного грубоват? Им это нравится. А он получает удовлетворение от очищения. И это помогает, хотя бы на время. Маленькие удовольствия и всё такое. Но если он случайно уловит запах одеколона Джеймса, он знает, что этой ночью ему конец. — Джейсон! Он дергается от звука его имени, которое больше звучит как рык, и поднимает голову, щёки горят. Его руки потеют на плеере, который он держит на коленях. Наушники тоже где-то там, вероятно, в его сумке. — Да? — Я спросил, хочешь ли ты ещё панкейков? Джеймс не выглядит весёлым, и две половинки разума Джейсона спорят о том, что должно активировать его гордость или его член. Джейсон смотрит на еду на столе и качает головой. — Нет. — Тогда прекрати витать в облаках и иди в автобус. Всё равно мы уже отстаем от графика. С каких пор ты превратился в Ларса, хочет спросить Джейсон, но его язык завязан в узел, а под Walkman на его коленях появляется выпуклость, которая отвлекает его от когнитивных функций. Он сглатывает и осматривает пустое кафе, освещённое мягким утренним солнцем. Держа гаджет на коленях, он встаёт как раз в тот момент, когда Джеймс садится доедать панкейки. И судя по всему, день удался. Поездка на автобусе в соседний город довольно коротка, концерт заряжает, публика — зверская. А вот время после концерта — время, которое большинство музыкантов ценит очень высоко — он боится. Он был бы благодарен — очень, очень благодарен — если бы алкоголь мог помочь. Любой, ему все равно, какой. Даже ректифицированный спирт его бы вполне устроил, если бы он мог хоть раз выбросить Джеймса из головы. Но ничего не помогает. Поэтому он обращается к косякам. Проверенные и испытанные. Раньше травка заставляла его философствовать, но сейчас она просто заставляет его функционировать как нормальное, человеческое существо. Ну, настолько нормальное, насколько это возможно. И он не видит сгорбленного певца, рычащего в свой микрофон. Он не видит, как тот отбрасывает свои грязные светлые пряди, уже пропитанные потом. Он не видит ни его задницу, ни худые бёдра, ни глаза, светящиеся энергией и едва сдерживаемой яростью. Он чувствует это. Он чувствует каждое грёбаное движение Джеймса, как будто они одно целое. Он сильно под кайфом, и желание в его теле не подавлено — оно усилено. После концерта он практически немой. Его мозг медленно испаряется через череп, и он потеет, как свинья. Джеймс допрашивает его обо всём, как обычно. Он особенно вдохновлён после шоу. По иронии судьбы, именно тогда Джейсон находит его наиболее привлекательным. Но он не отвечает на его провокации и шутки. Он злится. Настолько, насколько может быть зол обкуренный нахал. Он знает, что должен быть зол, особенно на то, что даже травка не помогает. Он также взбешен тем фактом, что он пойдет в свою комнату, подрочит в душе, ляжет под одеяло и будет метаться полчаса, прежде чем сдаться и снова подрочить. Он чертовски возмущен тем, что проснется в 4 утра, обливаясь потом и лежа в собственной высыхающей сперме. Он ещё не решил, что ненавидит больше: делать это и чувствовать себя отвратительным неудачником, или не делать это и чувствовать себя ужасно неудовлетворённым весь следующий день. Но ему не нужно думать. Он под кайфом. Это слабое утешение. Два часа спустя его спина царапается о влажные простыни, он извивается, выгибается и сжимается до тех пор, пока его рваный стон не разносится по комнате. Губы касаются его шеи, нежно проводя по шершавым волосам на лице. Две руки разводят его ноги, и он сгибает их в коленях, подставляя свои чувствительные бёдра прохладному воздуху. Из него вырывается стон, когда его тащат за талию и прижимают к твёрдой, пульсирующей эрекции. В ухе шумит голос, что-то бормочущий, но утром он никогда не помнит слов. Он притворяется, что это что-то приятное и нежное; может, что-то грубое. В его сне даже есть немного прелюдии. Но не это запомнилось ему больше всего. Он вздрагивает, когда рука скользит вверх по его телу, и это ощущение настолько головокружительное и возбуждающее, что ему хочется кончить прямо там и тогда. Его член прижимается к животу, и он хочет схватить его, но не может. Он чувствует длинные и влажные волосы на своей шее и щеке, и ощущает запах виски. Он извивается, заряженный и готовый, и чертовски благодарный за живость фантазии. У него будет достаточно времени потом, с утра, чтобы почувствовать себя жалким. Он задыхается от первого рывка, страстно желая и одновременно сжимаясь. Его ноги обхватывают сильные плечи, и скольжение внутрь заставляет всё тело гореть, а его извиваться, насколько это возможно в его положении. Угол наклона попадает точно в цель, и он снова вздрагивает, с губ срывается беззвучный крик. Он не успевает приспособиться, потому что темп неумолим. Это жжёт, но так хорошо, и он не хочет, чтобы это прекращалось. Всё как всегда в тумане; он не может вспомнить подробности, когда просыпается. Он помнит только ощущение наполненности, растянутости и открытости. Неохотное доверие, с которым он отдаёт себя, и дикое обладание, с которым его берут. Он никогда не видит глаз, и это единственное, что он хотел бы изменить. Но даже полупрозрачных снов более чем достаточно, чтобы заслужить его благодарность. Он хочет схватить, укусить и поцарапать, дать должную отдачу, но его руки будто сделаны из свинца, и ему трудно сосредоточиться и пошевелить ими. Он вскрикивает, когда член вонзается в его простату и подводит его ещё ближе к краю пропасти. Он хватается за плечи, но от пота руки соскальзывают. Он стонет и снова хватается за плотную, худую плоть. Он чувствует его запах. Чувствует этот запах, который витает вокруг каждую ночь, во время и после концерта. Инстинкты берут верх, он открывает рот и впивается зубами в источник этого запаха — шею. Рычание у его уха заставляет гордость и удовлетворение бурлить в его венах. Он кончает, сильно и долго, и, вероятно, достаточно громко, чтобы весь этаж услышал. Всхлипы чистого удовольствия вырываются из его груди, и вскоре член покидает его. Жар, пот, рваное дыхание, тихие слова в его ухе, и прежде чем он успевает схватить, сделать что-либо, это всё исчезает — всё — и он снова остается один. Утром он будет благодарен себе за то, что так быстро задремал и ему не пришлось иметь дело с пустотой в комнате, и такой же пустотой в его груди.

***

— Ты можешь... Приглушить это? Смех Кирка рассеивается. — Приглушить что? Джейсон сглатывает и вертит вилку в руках. — Хихиканье, — неохотно пробормотал он, уже чувствуя себя виноватым за то, что испортил день всем, кроме себя. На его плечо опускается рука. — Ты в порядке? Джейсон кивает, всё ещё уткнувшись в свою тарелку. До сих пор он не мог поднять глаза, да и не сможет; не сейчас, когда Джеймс сидит напротив него. В обычный, хороший день, возможно, и смог бы, несмотря на постыдные образы его снов, прокручивающиеся в голове, как на кинопленке. Но не сегодня. Мысленная пометка, которую он постоянно делает, выгравировалась в его сознании: не смешивать траву и Jose. Просто... не надо. Всё его тело болит, а голова пульсирует с интенсивностью дискотеки в клубе в субботу вечером. Он знает, что даёт себе пустые обещания, но тем не менее, он хотя бы их даёт. — Выкладывай, — говорит Ларс. Он свернулся калачиком на своём стуле, фактически игнорируя стол, пока засовывает в рот картошку фри из тарелки, зажатой между его грудью и коленями, — Кто это был? Рыжая? Или высокая цыпочка из Вайоминга? — он прожёвывает, затем толкает Джеймса плечом, — О, я знаю — та бесстрашная, которая заставила его расписаться на её бедре. Я прав, Джейсон? — У меня просто похмелье, чувак, — говорит он. — Ага, — Ларс пихает локтем не реагирующего Джеймса и корчит рожицу, которую Джейсон, к сожалению, улавливает периферийным зрением. — Всё в порядке, Джейс. Мы будем немного тише. Правда, ребята? — Кирк оглядывается по сторонам, не получая практически никакой реакции. Вилка скребёт по тарелке, и Джейсон морщится, стараясь не обращать внимание на звон в ушах. Он робко отрезает кусочек жареного яйца, благодарный за отсутствие навязчивых звуков. Он слышит только жевание, и это радует. — У тебя развилась непереносимость алкоголя, Ньюстед, — говорит Джеймс, и если бы у Джейсона были силы, он мог бы найти в этом заявлении сарказм. Но его там нет. Поэтому он просто нарезает кукурузный хлеб, обмакивает его в разлитый желток и отправляет кусочек в рот. Джеймс продолжает жевать. — Тебе стоит обратиться к врачу по этому поводу, если ты хочешь быть в ёбаной метал-группе. Джейсон фыркает и инстинктивно поднимает глаза. На лице Джеймса самодовольное выражение, но есть и кое-что ещё, что заставляет Джейсона поперхнуться едой. — Эй, ты в порядке? — Кирк легонько хлопает его по спине, но Джейсон не может ответить. Его сердце подскочило к горлу и борется за место с кукурузным хлебом. Он кашляет, глаза слезятся, и Кирк выпрямляется на своем месте, уже встревоженный. — Полегче, парень...  Джейсон ударяет кулаком по собственной груди и умудряется столкнуть кусочек вниз. Джеймс вытирает рот и встаёт, задевая коленом стол и заставляя столовые приборы звенеть. Глаза Джейсона прикованы к нему, но он видит только одно. — Ты в порядке? — снова спрашивает Кирк. Кашлянув и кивнув, но всё ещё глядя на Джеймса, Джейсон пытается рассуждать в своей голове. Может, он слишком много анализирует, может, глаза его обманывают, и то, на что он смотрит, вовсе не багровый синяк на шее Джеймса. И он почти верит в это — потому что трудно думать иначе — пока Джеймс не обходит стол и не опирается на стул Джейсона, заставляя его скрипеть. Он почти верит, что ему всё привиделось, пока не слышит эти слова. — Тебе действительно не стоит есть это дерьмо, когда существует вещь получше, для которой ты можешь использовать свой рот. Потом он уходит, а Джейсон остаётся, захлёбывается собственной слюной. Он обещает себе — в десятый раз — никогда больше не смешивать траву и крепкий алкоголь. Только на этот раз он убеждён в этом.