— Останься… — А зачем? Ты же меня не любишь…
Зачем ей вдруг понадобилась его любовь? Про Ларису еще вспомнила…. Мало ему боли-то, конечно. Добейте уже, что ли. «А ты ей больно не делал?..»***
На следующий день они не увиделись — у нее был выходной. Да и на послеследующий, как оказалось, тоже. Он времени не терял — нашел Хаева и одним ударом разбил ему нос. Только легче отчего-то не стало. Раньше помогало. А потом она позвонила. Он не хотел отвечать — слишком сильна была обида. Но подумал о Владимире Сергеевиче, и…. — Что случилось? — Привет, — тихо сказала она. — Ничего не случилось. Просто звоню предупредить, что меня не будет на Нинином дне рождения. Мужчина ушам не поверил — она там совсем издевается, что ли? Или это у нее приколы такие? — Чего?! А мне ты это зачем сообщаешь? — грубо поинтересовался он. — До Нины не могу дозвониться. Солгала. Даже не пыталась на самом деле — знала, что Дубровская начнет расспрашивать, потом жалеть, а потом… А рыдать в планы не входило. Некогда было рыдать. — Я думаю, Нина переживет. — Я тоже так думаю, — женщина пыталась держаться, но голос дрогнул. — Просто не предупредить было бы невежливо. И он эту дрожь услышал. — Нарочинская, че случилось? Что-то с отцом? Она не ожидала, что он сменит тему: — Да. То есть нет. Нормально все, Брагин. Больше он не думал: — Ты дома? Я сейчас приеду. — Не надо, — слабо воспротивилась она. — Так ты дома, — повторил он, — или мне тебя с собаками по всей Москве искать?.. Женщина неожиданно рассмеялась, и мужчина выдохнул — кажется, ее отец был как минимум жив. — Не надо собак, Олег. Дома я.***
Он вошел в прихожую и сразу же увидел чемоданы. Сердце будто треснуло на две неравные части да так и осталось. — Ты уезжаешь? — не своим голосом уточнил он. Она улыбнулась, только улыбка вышла какой-то блеклой: — Мы. — Куда? — На лечение в Германию. От удивления даже переживания отступили. — Какое лечение? Он же не хотел… А еще рассеянный склероз неизлечим, и они оба это знали. А профессор Нарочинский и вовсе знал это лучше них вместе взятых. — Экспериментальное, — женщина качнула головой из стороны в сторону, — я сама не поняла, все так быстро… Он протер лицо ладонью: — Рассказывай. И она рассказала. В тот вечер ее отцу позвонил его друг — профессор Шнайдер, и рассказал, что нашел способ, который в теории может помочь людям с рассеянным склерозом. О диагнозе Нарочинского Шнайдер не подозревал — просто делился новостями. Владимир Сергеевич же, узнав, что бывший коллега набирает добровольцев на клинические испытания, неожиданно предложил свою кандидатуру. О чем и сообщил дочери, когда та вернулась. — А, ну тогда понятно. Конечно, надо использовать этот шанс. Женщина усмехнулась: — Да нет никакого шанса, Брагин. И отец это прекрасно понимает. Просто он жить не хочет, а тут появилась возможность послужить на благо науки, — скривила губы. Мужчина же уцепился за надежду: — Может, все не так плохо? — и сам услышал, как глупо это прозвучало. Чудеса, конечно, случаются, а медицина в Германии очень хорошая, но… Хотя Куликову же помогло. — Я об этом не думаю, Олег. И он ее понимал — если начать все анализировать и пытаться просчитать, можно с ума сойти. Она же просто выполняла волю отца. Она была хорошей дочерью. — Ты поэтому тогда ушла? — Женщина медленно покачала головой, и мужчина хмыкнул. — Могла бы и соврать. — А смысл? Ты свой выбор сделал. — Да не сделал я ничего! — почти крикнул он и, увидев, как она вздрогнула, сбавил громкость. — Ничего я не сделал, Марина. Но очень хочу. Она скрестила руки на груди: — И что ты предлагаешь? Решить за тебя? Так вроде большой уже мальчик. И голубые глаза в этот момент показались ему такими воспаленными, будто их обладательница долго-долго плакала. Может, и правда плакала? Из-за него? Из-за отца? Или есть что-то еще, о чем он не знает? Стало больно и странно одновременно, поэтому нужно было сделать хоть что-то. Прямо сейчас, и неважно, насколько правильно и какие будут последствия. Сделать, чтобы не разорвало на части: — Я буду тебя ждать, Нарочинская. Она растерянно приоткрыла рот и заморгала: — Брагин… — Я тебя буду ждать, поняла? Он не знал, когда она вернется. Не знал, вернется одна или все-таки с отцом. Не знал даже, вернется ли — вдруг решит остаться там?.. Но почувствовал, что стало легче. Им обоим.***
Они стояли в аэропорту и не могли друг друга отпустить. Руками сплелись, как ветвями. Лбами соприкоснулись. Замерли. — Ну ты это… не забывай меня, Нарочинская, что ли. — Тебя забудешь. Владимир Сергеевич сидел в кресле и чувствовал, как сердце обливается кровью. Уже двести раз пожалел, что согласился на это лечение. Не верил, что оно поможет. Не потому что не верил в Шнайдера, а потому что знал — даже в Германии медицина находится не на том уровне, чтобы лечить подобные аутоиммунные заболевания. А он своей хотелкой, предсмертной блажью, ломает жизнь дочери. И Олегу, похоже, тоже. Но Шнайдер ждал. Ждали и его коллеги. Добровольцев набрали быстро, и лечение начиналось уже завтра. Да и Марина уволилась… она сама не позволит ему не поехать теперь. У нее же Нарочинский характер. Такой же, как у него. — Брагин, — позвал профессор и поймал на себе внимательный взгляд. — Прости меня. А перед дочерью он извинится позже. Уж это он должен успеть.***
Он держался. Держался, когда ждали заказанный автобус. Когда строил замерзшую молодежь. Когда приехала Эмма, а Лена влезла с предложением поставить их дочери прививку. Держался и когда в поездке все развеселились, а Лена набралась и решила продемонстрировать вокальные способности. Держался, когда приехали Нина с сестрой — просто чтобы не испортить праздник. Держался, поздравляя от себя и вручая подарок от нее, улетевшей с отцом в далекую Германию еще вчера. Держался. А потом Эмма вызвала его на разговор и сообщила, что тоже улетает. В США. Вместе с новоявленным мужем и Тамаркой. И его, Олега Брагина, мнение тут не имеет никакого веса. Когда Эмма вошла в дом, мужчина замер на крыльце. Медленно выкурил полпачки сигарет, с отсутствующим видом вернулся в тепло и, налив водки в стакан, выпил. После чего, не реагируя на расспросы, ушел в одну из комнат. На следующий день вернулся в Москву, взял отгулы — благо, тех накопилось предостаточно, и, предупредив Дубровскую, ушел в запой. Михалева заявилась к нему не сразу — к тому моменту он пил уже три дня. Лена попыталась его пожалеть, и его чуть не вывернуло наизнанку. От алкоголя ли, от Михалевой — непонятно. — Уйди. — Олег, я же хочу, как лучше. — Проваливай! — алкоголь развязал язык, поэтому коровьи глаза Лены больше не действовали. — Я не хочу тебя. Мне нужна другая женщина. — Ее больше нет, Олег, — попыталась достучаться до него Михалева. — Но надо жить дальше. Дура. Мало того, что говорит о Ларисе, не зная ничего, так еще и не понимает, о ком он сейчас. Саданул кулаком по стене, и Лена вздрогнула. — Уходи. Мы закончили.***
Еще через неделю его как отрезало. Мужчина протрезвел, привел себя в порядок и, вызвонив Эмму, потребовал полноценную встречу. Там, скрепя сердце, согласился на ее условия, и сообщил, что все оставшееся время намерен видеться с дочерью каждый день. А когда вернулся на работу, узнал, что к ним в отделение пришел новый врач. Ее место оказалось занято.***
Она несколько раз пыталась дозвониться: рассказать, как устроились, как началось и проходит лечение, как папа. Но ей не ответили. Не ответили, хотя обещали быть на связи. Впрочем, этого следовало ожидать. Он и ждать ее обещал, но веры его словам у нее давно не было. Или даже никогда. Переборов себя, позвонила Дубровской — та сообщила, что Эмма уезжает в Америку и забирает Тамару. Ситуация стала понятнее, но легче от этого все равно не было. Ее накрыло. Так, как не накрывало с тех пор, когда Джон Смит не продлил ей визу и выпер из страны. Уже зная симптомы, она не сопротивлялась и сразу пошла к психиатру — благо, в Германии психиатрия не считалась карательной и вообще не была чем-то табуированным. Подтвердила диагноз, получила рецепты, а затем и лекарства. И начала лечение. Понимала, что оно может затянуться, но иных вариантов не видела. Он позвонил через две недели после их прилета. Она не ответила — не потому что обиделась, а потому что просто не было сил.***
Как прожил эти полгода — он помнил плохо. Вроде не пил больше, а все равно не помнил. Вся жизнь превратилась в какое-то бесцельное существование, в котором не радовали даже успешные излечения пациентов и интересные операции. Связи с ней больше не искал — решил, что ей не нужен. Проблема была в том, что она была ему нужна. Будто он в нее пророс — душой ли, в которую не верил, сердцем ли, кровью, телом. Неважно. Она была ему нужна. Она и больше никто. Поэтому искать замену он — впервые в жизни — и не пытался. Оживлялся только тогда, когда Эмка выходила на связь — она рассказывала о Тамарке и присылала ее фотографии. А потом узнал из новостей, что Владимир Сергеевич Нарочинский умер от инфаркта. Лечился от одного, а умер от другого. Попытался дозвониться его дочери снова и снова не смог.***
Этот день ничем не отличался от предыдущих. Не должен был отличаться. Только вот в приемном, рядом с Дубровской, стояла она. Марина Нарочинская. Еще больше исхудавшая — почти прозрачная, отрастившая светлые волосы до середины спины, вся в черном. Раньше она любила белое и носила, в основном, только его. Он выронил рюкзак, который держал в руках, и обе женщины обернулись на звук. — Привет, — одними губами сказал и почувствовал, что заболели щеки. Он улыбался. Он впервые за долгое время улыбался. И она тоже улыбнулась — так открыто и искренне, как не улыбалась уже давно. Даже глазами улыбнулась, и это было видно за километр. Он шагнул к ней. Точнее попытался, но запнулся за собственный рюкзак. Она кинулась на помощь, хотя удержать его не смогла бы — слишком весовые категории были неравны. А он все-таки устоял и поймал ее в объятия. — Нарочинская… — Брагин, — она не знала, что сказать. Надо было объясниться, но она ничего не могла. — Брагин. Он прижался щекой к ее щеке и прошептал на ухо: — Я же сказал, что дождусь.