ведь это..

киса агрессивный. киса ебать какой негатив несет в себе, держит, копит, а потом оно у него в глотке застревает с экстази и пивом. он ругается громко, как умеет только он — красиво, без излишек, но с пафосом небольшим, чтоб неповадно было остальным, потому что киса, вообще-то, сам за себя постоять умеет. покричит, посердится, угрозами запугает, но лицо не поменяет и от принципов не отойдет. он за них горой. и за мела. и за хенка, которого, почему-то, отдельно выделяет, разрешает мыслям гулять в голове, пока смотрит на светлую макушку в трех метрах, на диване. сидит, курит, глаза отводит кокетливо. нихуя не кокетливо. твердит себе, что кажется все это, что путает специально твердого на характер ваню, напугать хочет, как тот всех в городе страшит. киса — холерик, ему егор тест какой-то кидал в сообщениях, а потом объяснял в голосовом, кто это. «энтузиаст ты, кис, вспыльчивый, но добиваешься всего». думает, что подходит, вроде. неожиданно находится оправдание научное своему поведению неадекватному. думает, что повыебывается терминами перед недовольными преподавателями в следующий раз. интересно, а хенк кто? литературовед сраный. вот кто. сидит со своими книжками, корешки их пальцами длинными поглаживает, губы закусывает, время прожигает за напечатанным текстом в две сотни рублей, а лучше бы на самолете с двумя парнями летал, запивая алкоголем горький вкус серости городка. но он, типа, умный дохуя. в школе торчит, к учительнице их подкатывает, твердит, что вопросы есть по произведению, а сам глазки строит стоит перед столом в кабинете, просит помочь разобрать пару моментов. киса не ревнует. кисе похуй на всяких там блондинов в синих куртках с рюкзаком новых книг, пива, учебников и блока парламента, потому что скидывались на сигареты все, причем на самые дешевые, но не тонкие — не бабы же. пидорасы. мысли почитать появляются сначала в душе вечером, потом перед сном вместе с тошнотворными бабочками в животе, потому что уже представляет, как пятиклассница, что перехватит книгу, дотрагиваясь до чужих пальцев, прочувствует сюжет и персонажей, обсудит после финал. вместе с хенком. один на один. а потом понимает, что башкой тронулся — мозг совсем атрофировался от наркоты. какой один на один, какой вместе, какой хенк. красивый. очень. когда на следующий день сидит на соседнем ряду, не выспавшийся, растрепанный, такой же, как и ваня. хочет лечь на парту, но елена ивановна тогда таких пиздюлей вставит, что легче вникать в ашдвацеотри или что там у нее на доске, не видно нихуя. зато профиль хенкин видно. острый нос, чистая кожа, хотя кису обсыпает часто, розовые губы, потрескались от ветра постоянно холодного с моря. они за школой курят, за деревьями, обсуждают, как после уроков пойдут в логово и порепетируют, потому что киса гитару в руках научился держать, струны зажимать адекватно, а не как будто порвать все хочет. вдыхают дым, наблюдая за проходящими макушками учеников. знают, что у них у каждого своя жизнь, а они даже не подозревают, как она сегодня сложится. может, вечером убьют кого-то, подожгут дом, изнасилуют их одноклассницу. бред какой-то. кисе фараон нравится, пошлая молли там, платина, который из всех колонок рубит на очередной вечеринке. про бабло, наркотики и девушек, братанов своих. хенк скрывается, слушает рокета да фладду, кивая в бит, наслаждаясь приятным голосом, что медом в уши льется. несмотря на это, репетируют балладу какую-то. потом ваня скриптонита наигрывает, а боря напевает тихонько. еще одной, темной ночью, каждый твой вдох и каждый твой выдох кричит об одном — это любовь. у хенка с авторами романтизма, у мела с его анжелкой, которая то с ним, то с другим планы на жизнь уже строит, у кисы с зудящими кулаками, которые приложить хочется о лицо привлекательное, манящее, вроде бы, обычное, но такое родное. мела пиздить желания нет, а вот блондин как будто сам нарывается. поведением своим, поступками добрыми, извинениями да попытками обняться на прощание, хотя всегда руки пожимали просто. киса не барышня его, нечего с ним нянчиться. пусть лучше в ответ ударит, да так, чтобы все мысли несуразные, фальшивые, отравленные вылетели из головы; чтобы боль физическая отрезвила, заставила забыть о том, что киса что-то чувствовать может, причем положительное. хотя, влюбленность, очевидно, что-то негативное. в его духе. они с этой любовью сплелись. симбиоз: киса и одно плохорошее чувство к мальчику.       — что такое? — ваня встал перед ним, загораживая проход, избегая зрительного контакта, потому что просить стыдно, потому что о таком только испуганные дети просят, потому что не нуждается он в жалости. он сам себя говном облить может, покупаться в нем. ему на это собственное сознание дано.       — дай мне свою руку. — шепотом просит. боря вопросительно смотрит, расслабляет брови, которые хмурил, громко выдыхает. привык. к шуткам кисы, к выходкам его, к ударам в нос и челюсть, к ботинкам, которые в живот пинают, не со зла. с обиженным жизнью кисой он давно уже смирился. не винит даже.       — ты обдолбанный опять, да? — тот волосы от лица убирает, агрессивно оттягивая кожу вниз у глаз, чтобы зрачки увидел, чтобы понял, что трезвый он, чистый уже трое суток. кудри лицо обрамляют, как в фильмах, красиво. хенк подвисает. руками тянется, чтобы волосы пригладить, щеки мимолетно задеть. — пошли внутрь, а? тут холодно. нос красный уже. — и ведет за руку. киса нервный. истеричный пиздец. с любого пустяка заводится, не отпускает его потом еще часа два. но тут он проигрывает. глазам чистым, рукам светлым, нежным прикосновениям и просьбе сыграть что-нибудь. он садится на протертое место на старом диване, смотрит то на инструмент, то на парня, что напротив уселся, берет его в руки и начинает бой. уши ловят знакомый мотив и хриплый голос. хенк смотрит на расслабленного друга, который перебирает натянутые струны, на его спадающие черные волосы, на эстетично тонкие пальцы, что все в ссадинах и пахнут табаком до сих пор, на обклеенную классическую гитару, которая повидала многое в своей короткой жизни. и понимает, что лучшего момента быть не может, наверное.       — кис, улыбнись, пожалуйста! — кричит сквозь песню парень, открывая камеру в телефоне. кислов смотрит из-под челки, ухмыляясь. так даже лучше.       — ублюдок ты, хенкин.       — и я тебя люблю. а потом тишина. ваня хочет эту гитару прямо об голову разбить. непонятно чью. себе, чтобы отрезвило и в реальность вернуло, или ему, чтобы больше рот свой не открывал для таких слов, которых он не имел в виду. такие фразы друзьям не говорят никогда: ни когда пиво принес бесплатно, ни когда оценку халявную помог заработать, ни когда фотография хорошая получилась. с таким шутить нельзя, даже если хочется очень. киса желание встать и уйти подавляет, когда светловолосый рядом садится, экраном светит своим разбитым, где кислов также побито выглядит, подобие улыбки давит, в руках малышку свою держит, а на руках, что свитер не скрывают, вены выступают. панк недоделанный. лучше бы уроки учил и книжки ботанские читал. какие же они разные. на что ты, ванька, надеялся. думает громко, а потом ярость в руках чувствует, смотрит зло в ответ на лицо улыбающееся, но молчит. сказать нечего. обвинять друга не в чем.       — эта фотка всех с ума сведет. все девки твои. — шутит, плечом поддевает чужое, собираясь в беседу с мелом и генкой отослать, мол, вон, какого друга отхватили.       — а ты? — произносит негромко, через зубы сжатые, чтобы, если что, не услышали рядом. боится реакции, боится осуждения в искрящихся глазах, боится разрушить все то, что долго строил и потерять его. пусть киса для него кем угодно будет: другом, братом, обычным дилером, — но лишь бы рядом. возле сердечка. чтобы погреться можно было и пригреть его, когда тяжело будет. но продолжает: — будешь моим? неловкая тишина накрывает прохладное помещение. слова обратно забрать хочется, затолкнуть подальше в глотку, чтобы вместе с пивом и негативом там остались, чтобы никогда не озвучивались больше, чтобы не убивали, а только тушили его изнутри самого. они молчат оба.       — хинкаль, хуйню сморозил, признаю. ты чего замер-то? — лишь бы тему перевести, только не страх в глазах напротив, только не смех над чувствами, только не это его любимое молчание и хладнокровие, которые киса терпеть не может. завидует.       — вань. — тихо-тихо, как секрет. словно вот сейчас ему должны рассказать великую тайну, что нельзя будет другим объяснить, самому понять. — можно? — не говорит ничего больше, только вниз, на губы, смотрит. почти детский поцелуй происходит сразу после того, как брюнет, убрав гитару, пододвинулся поближе, приближаясь к лицу чужому, трясясь мелко, потому что невозможно, чтобы это было правдой. вымысел негаданный. такого и предсказать никто не мог. слишком это фантастично все: чтобы друзья любили друг друга, чтобы не мальчик и девочка, как егор и анжелка, а они вдвоем, сын ментовской и без пяти минут уголовник, торгующий наркотиками. про это книги писать мало будет, обычно нетфликс такое снимает за бешеные деньги. а они вот, бесплатно сидят, целуются. просто так, обыденно, мелко подрагивая только. ваня никого так нежно за подбородок не держал еще, прикусывая нижнюю губу аккуратно, чтобы потом не мычание болезненное, а стон приглушенный услышать, что уши приласкает. у бори волосы мягкие, пальцы пропускать приятно, массировать кожу головы тоже. все, как он представлял. еще одним, холодным утром — руки без слов, кричат об одном — это любовь.