If I Had a Heart

      Дни перетекают в недели, недели — в месяцы, месяцы складываются в целое полугодие с момента, как он присоединился к этому безнадёжному отряду временных приключенцев. Итэр стабильно занимается чем угодно, но не поиском своей сестры: торчит в гильдии, еженедельно наведывается к Эффенди, гоняет пустынников и рубит в капусту плесенников, а иногда и кого покрупнее, даже в чужие конфликты лезет. Даже когда не спрашивают.       И в такие моменты Странник рад, что хотя бы от него с Кадзухой Итэр отстал, а на остальное ему, в общем-то, искренне наплевать.       Он даже может стерпеть назойливое белое пятно по полчаса на дню: за завтраком, обедом и ужином, а дальше пусть на себя пеняет. Итэр смешливо фыркает, чуть не выплёвывая назад яичницу, когда белое нечто с ошарашенным воплем закручивается и теряет управление, беспомощно барахтаясь в воздухе, и резюмирует:       — Он тебя предупреждал.       — И ты туда же! — верещит назойливое насекомое, и мягкий кленовый ветер ластит на ушко, что её зовут Паймон, да, точно, точно, не назойливое насекомое, Паймон…       Сидящие на соседнем покрывале мальчишки хихикают в кулаки, будто им неудобно смеяться в открытую. Боятся? Правильно делают. Он раздробит им кости одним ветряным клинком, порвёт каждую жилу, вывихнет с хрустом каждый сустав, если захочет — но спины вдруг снова касается тёплая ладонь, ведёт по заклинившим лопаткам, невесомо очерчивая разъёмы под голубыми складками хаори, и в голове становится пусто. Спокойно. Блики костра размываются перед глазами, а режущие ушные мембраны визги глохнут на фоне.       Он всё ещё не понимает, как такое возможно, но только из-за этого он терпит весь этот балаган.       Кадзуха — воплощение безмятежности и того, что люди называют любовью. Не той скабрезной дряни из бульварных лисьих романов, бездна побери, ни в коем случае, Кадзуха — это про неуловимую дрожь в груди, подобную сплетениям паутины на утреннем ветру, как в его треклятых хокку; про тепло и мягкость ладоней, загрубевших в тысячах битв, про искрящиеся солнцем взгляды и лунные отблески дисков зрачков в глубине ночи, когда живое и искусственное сплетаются в одно рвано вздыхающее существо. Про осторожные обнажённые пальцы, ласкающие сокровенный сгусток энергии, дрожащий от перегрузок, — он открыт только для этих рук и ни для каких других, — и про суховатые губы, бережно ведущие дорожки поцелуев от слезы к слезе, от скола к сколу, отчего по элементальным нитям под ложной кожей как по струнам проходят волны того, что люди называют удовольствием. Может, даже любовью.       Перед перегрузкой, заставляющей спроектированные нейроны гудеть и блаженно дрожать, он в очередной раз убеждается, что готов отдать за эту любовь всё.       Проблема в том, что Кадзухе ничего никогда не нужно.       Он никогда не просит, не напоминает — не о чем, не просил же, — и будто бы рад быть там, где они есть, так, как они есть, повторяя одно и то же:       — Мне хорошо, когда хорошо тебе, Скара.       Он привычно, но искренне улыбается, растирая в обожжённых ладонях густую лекарственную мазь, и говорит это так мягко, что даже на «Скару» злиться не хочется.       — Не надо называть меня Скарой, — в его раздражении снова нет правды, но это не важно. Кадзуха всегда слышит так, как нужно, даже когда не получается так, как хочется. — Это… Имя из прошлого. Я больше не имею с ним ничего общего. Итэр перестал наконец. — О, каких усилий ему это стоило! — И ты не смей больше.       Кадзуха выглядит настолько понимающим, что зубы сами собой стискиваются до неприятного щелчка. Кадзуха замечает и едва хмурится.       — А как тогда? Ты ведь не придумал себе новое имя.       — Так придумай сам! Я просил Итэра, но, видимо, ничего умнее «Странника» он выдать не в состоянии, — он тычется взглядом куда-то в землю, колокольчик на шляпе мелодично позвякивает в такт задумавшемуся ветру, и лишь бы не смотреть в глаза, потому что они всегда не проходят насквозь, а проскальзывают вглубь, углядывая на дне синтетических радужек то, что никогда не разглядят ни Итэр, ни его спутники, ни тем более назойли— Паймон. Ни тем более Паймон.       — Правда?       — Кривда! — бряцает он ровно так, как отчеканивали тысячи людей далеко на севере — и тут же покрывается напряжением, стискивает ладони и мечет взглядом по ногам пуще прежнего. Не имеет общего, как же. — Придумай уже!       Кадзуха почему-то тихо смеётся.       Какой же он...       — Придумал, — его вкрадчивый голос обрывает поток мыслей так резко, что пустота в голове отзывается на слова эхом. — Как насчёт… Тору?       Странник молчит. Несколько секунд спустя до него доходит, и он небрежно кривит рот в подобие — да, подобие — надменной ухмылки:       — А ещё остроумнее придумать не получилось?       — Могу попробовать, — Кадзуха улыбается без тени обиды, и его хочется схватить прямо здесь и сейчас, стиснуть то ли с силой, то ли с трепетом, боясь сломать — а это тело может его сломать — сделать хоть что-нибудь, потому что от этих слов и жестов Странник чувствует. И хочет, чтобы Кадзуха чувствовал что-то от него тоже.       Но Кадзухе всё ещё ничего не нужно.       — Смотри мозги не потрать последние, — беспомощно отфыркивается он и небрежно отмахивается, — сойдёт и Тору.       — Значит, Тору, — Кадзуха опускается рядом, плечо к плечу, и всё ещё улыбается. Невозможный.       — Тебе что, по десять раз одно и то же повторять?       — Красивая песня всегда приятна на слух, — он трётся носом о неподвижную мочку, оставляет на ней след своего дыхания, и тихо-тихо перебирает слоги на языке, — То-ру.       Действительно невозможный.

***

      И всё-таки каждый раз, когда наутро гул и вибрации деградируют в приятную стянутость вокруг пульсирующего ядра, а рассудок снова собирается в единое целое после перезагрузки, Тору — он удивительно быстро привыкает к новому имени и не жалеет, потому что из уст Кадзухи оно звучит ужасно легко и естественно — в общем, Тору смотрит на свернувшееся калачиком тело под боком, на едва размазанную тушь и изъязвлённые ладони, которым недостаточно мази ни от храма Наруками — хотя кто бы сомневался, — ни от аптеки Бубу, ни от Бирмастана, на который он почему-то понадеялся, как последний идиот. Он утирает остатки соли с щёк и с облегчением отмечает тенденцию к уменьшению объёмов выделяемой бестолковой жидкости, которая выходит из его глаз каждый раз, когда Кадзуха… Делает эти вещи с его ядром.       И Тору кажется, что это неправильно. В смысле, бездна, они сами по себе безнадёжно неправильные, неестественные, но даже в этой изломанной близости он чувствует какую-то щемящую несправедливость, закладываемую не внешними обстоятельствами, а им самим. Удивительно. Люди называют это…       Совесть?       Ну надо же. Как-то даже не верится, что она у него в принципе может быть.       Но она, видимо, есть: в недрах корпуса занимается мерзкое пустое ощущение, по спирали сходящее из полого в полное и тревогой въедающееся в экран подсознания от вида красных пятен на неукрытых бинтами кистях рук и тонких росчерков ссадин на живых пальцах. Тору знает, что это больно. Даже если Кадзуха сейчас безмятежно улыбается сквозь утренний сон, пока радужки мечутся под закрытыми веками и ему снится что-то, не важно, хорошее или плохое. Тору вот вообще никогда ничего не снится. Не заложено, так сказать.       Кадзуха ворочается. Мышцы оголённых плеч чуть переменяют своё положение под молочно-бледной кожей, и Тору, вновь заглядевшись, застывает на месте и боится спугнуть чужих ночных призраков. Ему не надо ни дышать, ни моргать, ни вечно ёрзать, чтобы облегчить кровоток и не сойти с ума. А вот Кадзуха ворочается, потому что у него наверняка затекло что-нибудь. Кадзуха живой.       Глазные яблоки под веками останавливаются, а грудная клетка вкрадчиво замирает, чтобы сделать тихий вдох с ощутимой задержкой.       Кукла не двигается. Немигающе наблюдает за новым ритмом дыхания.       — Мг-м… — тихо морщится Кадзуха, снова меняет положение, неохотно раскрывает глаза, жмурится. Трёт слипающиеся от уже сухих сонных следов веки — и снова морщится, замедляя движения пальцев и разминая их. Оценивает последствия, думает Тору.       И внутри его неподвижного тела снова трещит по швам совесть. Почему она вообще, бездна побери, у него есть?       «Потому что это Кадзуха», — тут же отвечает он сам себе и наконец отмирает, кривя тонкие губы.       — Доброе утро, — мягкая хрипотца в голосе отзывается ветреной дрожью где-то у самого ядра, отчего рот кривится только сильнее, — давно не спишь?       — Я никогда не сплю.       — Спишь, — спорит он украдчиво.       — Мне ничего не снится. Мне не нужно спать. Это условность.       — Но ты бы хотел видеть сны?       — То, чего я хочу, не имеет значения. Это невозможно.       Кадзуха с тихим вздохом выпутывается из остатков сна и садится, разминая плечи, а Тору думает о том, что руки и правда затекли: где-то крови слишком много, где-то — недостаточно, и, стоит мышцам разжаться и задвигаться, как она хлынет по своим законным протокам с прежней силой, неприятно коля каждое нервное окончание на пути. Тору не знает, каково это, только читал в слишком заумных книгах. Его собственные артерии и полная элементальной энергии жидкость в них даже близко не создавали подобного ощущения: Тору был идеально спроектирован, так что подобные глупости никогда не утруждали его физическую оболочку.       Зато Кадзуха был живой.       И теперь он смотрит на Тору, всё ещё разминая затёкшие после сна конечности. Как, впрочем, и полагалось живым людям.       — Может, госпожа…       — Я не позволю Буэр копаться в моей голове, — щетинится Тору, прежде чем фраза будет произнесена до конца. Да, бездна, он знает. Он думал об этом. Он не настолько чурбан — но он слишком горд для того, чтобы склонить голову перед мудрёной мелочью. Может, и мудрой тоже — но в это он не верит. Скорее, правда, не признаёт. Не хочет.       На бледном человеческом лице читается тоска, окутанная волнением. На кукольном лице напротив — только тупое напряжение.       — Даже за морем теперь признают желания.       — Я уже сказал, что это… — он скалится, осекаясь, но быстро подхватывает снова, — это слишком. Я куда больше не хочу, чтобы Буэр запустила свои руки туда, куда ей их запускать не следует, чем хочу видеть эти глупые сны. Может, мне будут сниться те, которые вы зовёте кошмарами. Может, только они.       Он не выдерживает, отворачивается и вздрагивает, когда оголённые пальцы нежно хватаются за запястье, ладонь опускается на ладонь — и всё внутри трепещет, продолжая попытки неустанно биться с заданным тактом.       Шестьдесят биений в минуту в рабочем режиме, допускается до ста двадцати биений.

(Люди называют это сердцебиением, но у Тору нет сердца.)

      Долговременная работа на большей частоте приведёт к нестабильности системы, и, как следствие, её отключению во избежание повреждений и недопустимых перегрузок. Предусмотрен маломощный режим: около тридцати биений, при этом производится отключение ряда функций головного нейронного центра.

(Люди называют это сном, но у Тору нет ни сновидений, ни мозгов.)

      Кадзуха со вздохом — таким же всепринимающим и понимающим, как обычно, но явно недосказанным, — сдаётся.       — Возможно, так и правда лучше.       Тору — марионеточная машина для убийств. Марионеточной машине для убийств не нужны сны, она — лишь реплика настоящего человека, не такого идеального, как механизм, что дополняет его руку, словно бездушное орудие, зато живого.       Такого, как Кадзуха.       Подушечки его пальцев ведут по стыку запястья и предплечья там, где, если выгнуть ладонь, можно нащупать шарнир. Лёгкий ветерок его дыхания касается искусственной кожи, выдох прерывает стянутую тишину — кукла оживает, подаётся назад и вниз, утягивая за собой на подушки. Время останавливается, Кадзуха слушается, и они лежат вот так ещё с четверть часа, и всю эту четверть Тору нечего сказать, а Кадзухе нечего ему ответить. Он молча гладит оголённые плечи, обводит витиеватыми узорами запястья, иногда тянется ладонями к лицу и осторожно убирает с неморгающих — бездна! моргающих — глаз тёмные пряди и улыбается так нежно и открыто, что под мембраной вибрирует то странное нечто, которое люди, наверное, и впрямь называют любовью.       В то утро Тору не спрашивает, а Кадзуха снова не просит. Целый день они сидят под чудным раскидистым деревом с ярко-синей листвой, пьют горький чай и даже немного болтают с Пухляш. Болтает, конечно, Кадзуха — Тору угрюмо молчит, гоняя ветер между светящихся листьев и шуршащих страниц своей рукописи, и будто ждёт чего-то. То ли того, как они снова останутся вдвоём, то ли когда Кадзуха закончит с хокку, а сам Тору — с очередным разгромным тезисом для Академии, то ли…       Ветер дует, но горы не двигаются.