Ты сам надел эту корону
И сам вознёс меня ты к трону.
Я ничего не обещал
И клятв любви я не давал.
Петербург погрузился во тьму. За окном изящного дворца неторопливо падал снег, зима во всю хозяйничала в столице. На старинных дорогих часах пробило три ночи. Хотелось разбить их, чтобы хоть на минутку не слышать ничего, кроме тишины и нервно колотящегося сердца. Однако маятник по-прежнему качался из стороны в сторону, а Алексашка по-прежнему подливал и подливал в бокал водки. Князь усмехнулся. Взрослый мужик, а так убивается по своему теперь уже шаткому положению. Хотя зачем обманывать себя, дело ведь совсем не в опале, потере денег и титула. Светлейшему плохо без него. Всё думал — простит... Как всегда прощал. Позовёт к себе, даст какое-нибудь поручение и посмотрит с усталостью и нежностью. Скажет: "Последний раз, Алексашка. Поймаю на воровстве — голову откручу." Но такого не произошло. Александр Данилович понял, что это и был последний раз. Ягужинский (гад) целый том его злоупотреблений казной преподнёс государю, тот и не выдержал, вызвал друга на ковёр, а затем отправил восвояси. Вначале пытался держатся, сохранять достоинство, но отчаяние взяло вверх и вылилось в бесконечные бутылки вина, шампанского, водки. Злился князь и на себя, и на царя. Столько они пережили вместе от войн до учёбы на верфях и поссорились из-за каких-то денег. Когда-то мин херц самолично выбрасывал их на ветер, одаривая Монсиху то платьями, то дорогими украшениями. Анна Монс... Как же князь её ненавидел. Все тогда понимали, что юный денщик Сашка Меншиков от царской фаворитки не в восторге. Поговаривали за его спиной дескать девица Монс отобрала работу у Алексашка, теперь чтобы заслужить государево одобрение надо было обращаться к Анне. Отчасти это правда. Лишь Лефорт понимающе вздыхал, когда Меншиков хлопал дверью сеней, в очередной раз не убедив Петра в невзаимности его любви к немке. Сашка места себе не находил, когда государь уезжал во дворец "Кукуйской царевны", построенный по распоряжению Петра. Царь всегда был любвеобилен и никогда этого не скрывал, но почему-то именно к Монсихе Меншиков питал столь сильное отвращение. Разве Анна Ивановна брала Азов? Разве она прикрывала своим телом от турецких пушек тебя, мин херц? Но и сегодня во время празднования виктории Петр Алексеевич предпочёл общество девицы. Алексашка плюнул на всё и ушёл. Ушёл из дворца в поле, подальше от всего этого. Вряд ли кто-то будет за него беспокоиться: парень взрослый, можно сказать мужик двадцати девятилетний. Франц бы волновался, но, к сожалению, один из малочисленных друзей — наставник, обрёл покой и не сможет усмирить бушующее пламя своими успокаивающим словами. Хорошо однако, здесь на природе. Чуть колышатся травинки. Уединение помогает, развеивает все мысли. — Сашка, ты чего убежал-то? Не было смысла оборачиваться: этот голос — тогда ещё поручику — Меншикову разве что не снился. Он не выдержал тогда, высказал всё, что думает. И пусть его за такое могли на месте пришибить чем-нибудь тяжёлым... — Скажи, мин херц, кто я тебе? — В каком смысле? Ты мне друг. — Друг... Зачем тогда ты оставил свою немку и пошёл искать "просто друга"? Молчит государь. Молчит. Алексашку понесло. — Сколько раз я просил тебя открыть глаза... Она НЕ любит и никогда НЕ полюбит. Она хочет статус, деньги, власть. А ты, Пётр Алексеевич, ей НАХРЕН не сдался! — А ты, значит, не денег моих хочешь? — Я не идеален. И за мной есть грешки. Но я с тобой куда угодно: хочешь в Голландию — в Голландию поеду, хочешь крепость Нотебург — я помог захватить... Я по каждому зову твоему являюсь. Разве она лучше меня? Сашка поднял взгляд. Царь смотрел сквозь него и как будто не слушал его вовсе. Меншиков, цокнув языком, развернулся и ушёл. Было ли ему обидно — не то слово. Он лежал в тёмной палатке и не мог уснуть. Где-то снаружи ухнула сова. Ткань зашелестела, кто-то вошёл. — Саш... Саш. Меншиков поджал ноги к животу и сильнее укутался в одеяло. Петр лёг на край и обнял друга. — Это ненормально. Ненормально, что мы друг к другу чувствуем. Алексашка, ты слышишь? — А приказывать перелить колокола в пушки — это не мракобесие? — Прекрати язвить! Я в конце концов твой царь... Ты мне не "просто друг", Саш. Алексашка повернулся, чтобы ответить остроумно и в своём стиле, но не успел. Петр его поцеловал. Они начали обниматься. Ладони мин херца обжигали кожу на животе и так и наровили спуститься ниже. Но он же царь и Меншиков не мог ему сопротивляться, да и не хотел. Государь вошёл в него так неожиданно, что тот вскрикнул. Стал набирать темп, пока не начал выколачиваться в Алексашку. Ту ночь, первую ночь, он будет помнить всю жизнь. Помнить как стонал, как кончил всместе с государем, как мин херц целовал его искусанные губы пока вязкая жидкость выливалась из многострадальной задницы. Вспоминая это, князю никогда не было стыдно. Даже сейчас, когда он прожил полвека и у него есть жена и дети. Светлейший любил заниматься любовью с государем, особенно когда тот в гневе. Нет, он не был мазохистом, просто Петр Алексеевич в столь яркой эмоции приносил больше удовольствие, чем боль. К тому же, быстрее отходил и прощал за провинности быстрее. И вот к концу жизни его лишили не только этой привилегии, но и права быть рядом. Меншиков места не мог себе найти, когда узнал о болезни императора. Не доглядели без него. Будь он там, самолично, вместо Петра, полез бы за тонущими моряками. Данилыч бы не дал Петру Алексеевичу заболеть. Поехал во дворец в надежде, что мин херц смягчиться и позовёт поговорить, но получил лишь пару слов, которые передала Катерина: "Видеть его, казнокрада, не хочу!" Катька, Катерина... Любил её Светлейший, и она его. Спасала от побоев и царского гнева. Он не сердился на неё за то, что в этот раз она не смогла помочь их отношениям. Он был Кате благодарен за то, что всё понимала и принимала их такими, какие они есть. Любая другая сразу бы священников позвала: бесов изгонять. В этот раз императрица посоветовала старому другу уехать домой и ждать. Вот он и ждал... Заодно уничтожая запасы горячительных напитков в своём дворце. После 10-ой или кажется 11-ой бутылки князь завалился на кровать и уснул.***
— Светлейший князь! Просыпайтесь! Вас ждёт государь. — Ему лучше? — Нет. Александр Данилович, борясь с головной боль, оделся, сам оседлал коня и помчался к своему мин херцу. Он влетел в спальню императора. Там уже были Катерина, Ягужинский, Остерман и дочки Петровы. — Выйдите все. С вами я уже простился. Катерина, Анна и Лизавета начали рыдать ещё больше. Мужчинам пришлось выводить их подруки. Двери захлопнулись. — Ну? Что скажешь мне в оправдание очередных твоих махинаций с казной? — Ты об этом хочешь поговорить? Государь закашлял и посмотрел на своего друга очень серьёзно. — Жить мне осталось несколько часов, я хочу покончить со всеми делами. — Хорошо. Руки у меня чешутся, понимаешь? Я ведь из бедных. Из холопов. Всегда хотел жить на широкую ногу, поэтому воровал. Но ведь не только для себя. Много и для страны сделал. Это каждый знает, даже ты Пётр Алексеевич. Я город строил! — Роскоши хотел значит, Светлейший?! — Ты сам надел эту корону. Возвёл до равного тебе. Я больше не хочу оправдываться! Если ты позвал меня поговорить лишь об этом, тогда я лучше оставлю тебя под присмотром твоих девочек. Они лучше казнокрада о тебе позаботятся. Князь собрался было уходить, но за спиной раздался тихий и хриплый голос: — Саш... Пожалуйста... Не уходи. Посиди со мной. Александр Данилович медленно подошёл к кровати и рухнул на пол. Только сейчас он заметил насколько плох государь. Он взял его за руку. — Прости меня, прости... Я совсем дурак говорить тебе такое в твоём нынешнем состоянии. Вот когда поправишься, тогда и будем ругаться. — Алексашка... Я люблю тебя. Почему-то мне никогда не хватало смелости сказать это. Вот сейчас говорю. — Я тоже тебя люблю, мин херц. — Я посплю немного. Ты только не отпускай меня, хорошо? — Конечно, мин херц! — А про корону ты правильно сказал. Вот выздоровею, подарю тебе свою... Императорскую. Может тогда перестанешь воровать. — Да спи уже, Петь... Спи! На следующее утро весь двор был поражён страшной новостью. А Светлейший князь Александр Данилович Меншиков тихо плакал, сидя на полу государевой спальни... И не выпускал руку своего Пети.