Колыбельная для чайки.

Из сада, где сияет Божий свет,

В пустыню ночи вечных тщет…

Засыпай…

Засыпай…       Прощание и прощение. Они кружились в страстном менуэте, не умаляя взаимной боли, струящейся по красивым синим линиям. Отчего-то ему хотелось глядеть в её большие голубые глаза и различать в их глубине оттенки смеющейся простоты. Он держал её за тоненькую талию, пальцы путались в кружеве, мечтали подняться, замереть на атласном банте, более никогда его не покидая. О, она желала того же, но была столь печальна, что боялась произнести слово, разрушив случайно тишину. Музыки не было. Их танец походил на рассеянные объятия, искренние касания, соприкосновение точек, ранее ничем не соединённых, не прикреплённых друг к другу. Молчание. Священное, удостоенное уважения, сопереживания, страха, упрямое и нерушимое. Порыв чувств – предательских и невозможных.       Сгущались холодные сумерки. С озера доносился ночной гул вот-вот портящейся погоды. Луна не открывала своего глаза, она уже дремала на горизонте, прячась за тяжёлые тучи. Звёзд не было видно – они ютились за матерью-светилом и не обещались явиться на стражу грешников. Им было тесно в этом воздухе, в этом боязливом свидании, в мире, где живут лишь те, кому только хочется, а не тех, кто это делает. Они выходят на мостик. Тригорин ласково убирает с девичьего лица золотой локон. Оно такое румяное, хотя этого нельзя заметить в брезжащем мраке. Нина смотрит себе под ноги, как бы высчитывая, сколько ей придётся падать в ледяную воду после того, как она скажет очередную глупость. — Не уезжайте. Останьтесь здесь. Москва испортит Вас, — писатель изъясняется коротко, однако так, как ему полагается, – литературно, — ничего нет страшнее того, что Вы вдруг перестанете быть хорошенькой. Вам это несвойственно. Если бы Вы были дрянной с самого начала, я бы не стал давать Вам совета. Теперь же Вы должны меня послушать. — Я не могу. Я не хочу здесь оставаться. Мой удел отныне – поступить на сцену. Это то, чем я живу, более того, это то, чем я дышу! Мои мечты не мечты совсем, это цели, Борис Алексеевич, я им верна. Мне было бы больно, о, невыносимо больно с ними расставаться. — щебечет Нина, подобно птичке, той самой чайке, некогда лежавшей на скамье, будучи подстреленной. Пока она ещё жаждет летать, но вот мгновение, шутка жестокой судьбы, её же опасный рок, и кто-нибудь тоже отправит ей под самое крылышко пулю. Тригорин обхватывает её щёки ладонями и целует прохладный нос. По-отечески. — Нина, моя милая девочка, Вы не бережёте себя совершенно. И если Вы всё-таки решились, то протестовать я не вправе. Вы грезите одним театром. А я… Я сплю и вижу Вас. Не любовь, не думайте, сущая одержимость! Мы стоим на мосту сейчас, а я ощущаю себя на границе двух миров. Идёмте к дому, скажете Вы, когда замёрзнете, но ведь так мы свернём в ад. И вот, я уже представляю, пишу в новенькой прозе, как мы, упоённые близостью друг друга, взявшись за руки, спешим на тот край, в райские сады, желая лишь навсегда оставаться подле этой богемы, подле настоящего жара двух пылающих сердец, — он, более не найдя в себе сил стоять и смиренно всматриваться в водную гладь, игнорируя её испуганный взгляд распахнутых широко зерцал, зарылся в её волосы пятерней и прильнул сухими губами ко лбу, будто намереваясь обнаружить у девушки высокую температуру, — Я не готов видеть Вас падшей. Вы ангел. И ангелу суждено парить там, в вышине мироздания, не думать о человеческих низостях, пошлости, глупости всего отсталого разума…       Заречная тяжело задышала. Пушистые реснички прикрыли голубизну слезящихся глаз, руки задрожали, нижнюю губу подцепил ряд передних зубов, сдирая нервозно мягкую плёночку с неё. Алые лепестки крови выступили там же, надеясь остаться незамеченными. Ей стало тотчас так жарко, что уже перестал быть пугающим ветер исчезающего дня. Как хорошо говорил Тригорин, как отчаянно жгло сердце от всего грехопадения неопытной души! Она бы бросилась в озеро, она бы и вправду взмыла в небо, она бы рискнула стать свечой, чей фитилёк подожгли, и он через мгновение истлеет. Она бы стала пыльцой какого-нибудь нежного цветка… Она бы стала кем угодно, если бы её об этом попросил этот человек. Ей порой казалось, что ради него она готова даже убить! Неважно, кого. Машу ли, Дорна, Аркадину или… или Костю… Чего скрывать – ради него она бы и себя лишила жизни, назвал бы он только её ещё один разочек милой или дорогой, или драгоценной, или просто бы обратился к ней по имени. Оно слетало с его губ вуалью безрассудства, ноткой горечи, ароматом последней весны, глотком свободы, похотью, ею так и необузданной. — Молю Вас, давайте сбежим! — вдруг заявляет Нина, не открывая глаз. Ей страшно, ей так страшно, что ноги уже подкашиваются, готовясь к прыжку. Что он скажет? Будет ли смеяться? Грудь её вздымается, лёгкие отказываются от воздуха, — я всё отдам, если бы Вы только согласились… Если бы только пообещали, что навеки я стану Вашей. — Так будьте же моей! Непременно, Нина, мы так с Вами и поступим. Вы, должно быть, паковали чемодан? О, мои вещи уже собраны. Я пошлю Якова. Он немедленно всё принесёт… — Тригорин, окрылённый спонтанным решением, расцеловывал разгорячённое личико Нины, она, в свою очередь, не сумевшая ещё уверовать в своё счастье, лишь дрожала в его объятиях. Вокруг было так темно, что она представила себя погружённой в омут, из которого было невозможно выбраться. Интимная истома воцарилась меж ними, когда их губы сошлись в медовой усладе и предались жадным ласкам, как страдальцы, никогда не знавшие облегчения, как кочевники, нашедшие в пустыне единственный оазис. Её ладошки жалобно коснулись его могучей спины, детское, неокрепшее тельце вжалось в его большое мужское тело. Игра. Нега. Милость. Она целует его так, как никогда никого не целовала. Она отдаёт ему всю себя, свою душу, сама сгорает дотла. Нет её больше – она вся в нём, в его голове, его мыслях, сердце. Она под рёбрами, в крови, в каждом непослушном изгибе его артерий. Она висит на шее вместо креста, она – в кармане, спряталась в носовом платке, она – это пуговка на его рубашке, она – нитка, вкраплённая в пальто, она – тугой ремень его брюк. Она и есть он, а он и есть она. Слияние и объединение. Целомудрие и распутство. Невинность и порок. Чистота и блуд. — Вы… Вы всё, что у меня есть. — признаётся Нина тихонечко, скромно. — Я знаю, моя девочка, я знаю… — вторит он ей в самое ухо. Его слова похожи на лихорадку, на дикое увлечение, которое наконец осуществилось. Что будет утром? Что будет, когда рассвет разольётся на землю, подобно топлёному молоку?.. Ах, что же будет? Пустят ли райские сады их обратно – этих грешников, не знавших никогда истинного счастья, но нашедшие его неожиданно друг в друге?..       Пускай несут чемоданы, пускай поднимают крик! Пускай разверзнутся небеса, и сам Бог, грозный и могущественный, нахмурив брови, протянет к ним руку, пальцем прочертит тропу, которая выведет их из пучины Тартара. Будет рыдать Ирина Николаевна, в бешенстве, сжимая зубами свинец, прорычит Треплев, даже Сорин, научившийся заново ходить, окажется у ворот, чтобы запереть их, но не сумеет – опоздает. Всё будет кончено, всё обязательно будет кончено… Потом гудок паровоза, шумная дорога, скрежет и возня. Они и это преодолеют, лелея друг друга… Елец, унизительные поборы, недолгое пребывание в провинции, где не будет получаться даже вздохнуть, грязь, пыль дороги, купцы, череда масленичных гуляний; пускай они переживут там зиму, а затем снова в путь. Куда же? Пускай заграницу. Пускай. Бог… Он милостив. И когда Нина, эта чудесная, эта самая замечательная чайка, осознает, что всё было сном, лишь её ребяческой выдумкой, далёкой от реального действа, пускай её сердечко рассыплется.       Выстрел. Это будет выстрел. Где-то там, в её фантазиях. Пока Тригорин её любит, пока они стоят на этом проклятом мостике через ледяное озеро, такое тёмное безлунной ночью. Пока всё кажется ей сказочным. Но завтра он уедет часом ранее. Нина прибежит на террасу, взволнованная, влюблённая, преданная, с чемоданчиком в руке, и увидит на столе оставленный Борисом Алексеевичем медальон. И всё по-настоящему кончится, так и не успев начаться. Но это не сейчас. Не в эту минуту. Это утром. Между семью и восемью часами. — Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её… — опаляя жаром, шепчет Тригорин ей в полуоткрытый розовый рот. Нина никогда не чувствовала себя настолько счастливой. Всё её естество пылало. И ей больше ничего не хотелось – только быть с ним до последнего своего вздоха.