Как же так — бес, да такой бесстыже и безбожно красивый?
— Агнец, — вырывается нечаянно, и, словно в оправдание, Крэйг медленно ставит поднос пред колосниковой щелью на пол. Бес приподнимается и смотрит: наклоняется то вправо, то влево, покачивает растрёпанной соломой на голове, дёргает веснушчатыми ушами — на них Крэйг хмурится — и подползает ближе, подтягивая за собой ворох измызганных и пыльных простыней. Взор у него уставший и совершенный, обглоданный драгоценный хризолит едва мажется скрозь опущенные лучистые ресницы. Чудо, как хорош! Заточённая в темени неописуемая краса предстаёт перед взором агнца-юнца, а тот ведь невольно поддаётся. — Кто? — Голос совсем мальчишеский, и не дашь больше пятнадцати отроду. Такер грузится на вопросе, не зная, чего и думать. Настолько сбивающая эта грациозность, точеный жест, фантасмагорическое мановение. Бес разве? Не верится. — Пастор, — пожимает плечами Крэйг, переглядываясь сквозь прутья. — А ты кем будешь? — Твик. — В простоте его прочерчивается неотъемлемая несгибаемость. Замучен он, наверное, этими расспросами, душа тёмная воет и просит человеческого к нечисти. Крэйг хмурит пушистые чёрные брови, опускается подле решётки и смотрит; смотрит осторожно, внимая интересу, подобно художнику, очерчивает нечистый образ взором, дабы набросать штрихи на беглый северный ветер в полях. А в груди все вкривь расцветает первыми весенними цветами от вида этого мальчишки, такого неправильного, как утонченный мазок белил по готическому холсту — то изящество средь хаоса, то иррациональность в чистом веснушчатом лице. А бес подобится. Глядит, блестит глазами-блюдечками, мнёт сальные простыни стройной рукою, к миске с хлебом и не думает притрагиваться. Голодный — наверняка же, — но собственная гордыня лукавит. — Долго ли томишься здесь, окаянный? — В близлежащем лесу изловили меня накануне. — Голос беса слабый, почти дребезжащий, и оттого у Крэйга под ложечкой щемит превратно. Крэйг прямой, как стрела, дубовый и, бывает, так суров, подобно подкинутому к деревенскому люду кадьяку. Он и есть — найденыш, единственный в монастыре сирота и пленный ребенок, что был подобран совсем изнемогшим у неизвестных дорог.Быть может, только оттого с бесом чувствовал тонкое родство?
Да и это неслыханное и негаданное, А ощущения той же крови обжигает и томит. Быть тому постыдным и под сырыми половицами упрятанным — Всё же оно нарастает и грехопадение породит. — Странный ты. Чего же с бесом говоришь, коли святыня тебя душит? — Откуда тебе знать? — Мнимый взор твой блестит страхом. Полным-полно таких, как ты: вслух только не боятся, а сами в пальцах мнут кресты. Ха, как будто это им поможет от неминуемой беды. — Что-то грозит нашей деревне? — Подноготную, пожалуй, я от тебя уберегу… Но, так и быть, раз знать ты хочешь, я соглашусь на уговор. — Что за раздор ты предлагаешь мне? Небось подговорить меня желаешь на бесовскую ерунду? — Смилуйся, безвольный Божий раб, мои намерения чисты. Одно моё желание — человеку потакание; один запретный красный плод ты для меня убереги, только тогда узнать ты сможешь нечистых таинств мой оплот. Крэйг так и застывает, поглядывая на беса искоса. Он будто спорит с бздошным мальчишкой, совесть под каблуком, а стыд под подошвой. Это же надо так куражиться над Богом, будучи за решёткой монастырского подвала — малодушия ипостась, едва укатанная в простынь! Да и трудно нежити поверить, негли он в обличии бесподобного юноши ещё вожделеет такие простые людские вещи. Лучших подсказок Такеру и не нужно: он знает, чего бес требует.Но не слишком ли мала цена за знание?
И уже силится Такер ответить, ужалить, распалить в самую персть; снаружи под тяжёлыми шагами жалобно стонут скрипучие половицы. Узнаёт из тысячи и отличает без томных раздумий — то был монастырский страж, уродливый и нелюдимый, забытый словно смертью, с метлою в руках и пылью во взгляде. Крэйга он не любил, и, вероятно, прибывший за ним по просьбе кухарки, направлялся к подвалу. Страж скоро посмотрит на пастора с презрением и басурманом назовёт, истощая немой холод газом ядовитым. — Будь твоя воля, — пламенно шепчет Такер и поднимается, отряхивая свою рясу. Сжимает пальцами Крэйг лампу, и та скрипит — Ступает вверх по лестнице юноша порато, поправив колоратку. Монастырский страж встречает того у дверей и брови хмурит: — Иди, кухарка, — говорит, — тебя угостит.…
Студёною рекой тянутся развалины в канувших в Лету землях. Берёзы шумно сплетничают зелёной листвой над головою, перекрикиваются воронами, ползут мгой под ногами. Обедня отслужена, и Крэйг с Библией в руках, отлученный ото всех в рощу к речной кручине «просвещаться», сидит на траве один и не усердствует открыть Священное Писание. Водит с бережью по гладкому переплёту десницею да оглядывает мельком округу. В деревне всегда гуляет туман с золотистой уздой солнца в редких просветах. Небо хмурится, а Крэйг всё думает. Думает о бесе. О точенных веснушчатых плечах, о зелёных — точно нечеловеческих — выразительных очах, взлохмаченных солнечных кудрях, белой мокрой груди за простынями, что отлита дорожкою рубиновых ссадин до самых рёбер. А сам бес же тонкий, встревоженный и наглый, как перетянутая тетива. Мальчишка. Он думает о мальчишке, какой стыд! Негоже это — негоже! Арией грешной вскипели чувства в груди. Быть не может, вдруг, это проклятье? Такер проклятий боится. А ещё он боится зайцев, грозы, Бога… И красивых бесов. Точно какие-то чары, отчего же окаянный всё время ворошит его голову? Нельзя ему в такое впутываться. Им же дан монашеский обет, целомудрие высоких истин — никаких бесподобных юношей и нечистых чар! То надобно бы уяснить. Может, ночное наваждение не сошло? Авось и бес привиделся, но отчего же так сильно сердце стучит? Нет, точно не морок, он же не съехал с катушек, чтобы такому сниться? Крэйг, видите ли, душа светлая, и на кой чёрт ему всякая нечисть впросонках? Может, может… — А ты чего здесь один сидишь? В одночасье Такер чуть не отдал Богу душу от испуга, это же надо так подкрадываться! Миг, холодные пальцы по веждам и вот — днесь сухой и выдержанный пастор, ежели деревня сгорит, и бровью не поведёт. — А ты чего здесь медведей распугиваешь, балбешка стоеросовая? — Ух, какой грубый! Пред Крэйгом мнётся девчушка, что юноши младше на пару лет, однако так посмотришь — чистое дитё! Голубые очи яснее самого неба августовского, белокурая копна в длинных косах и одуванчиковый венок на светлой макушке. Где только она цветы откопала — Богу одному ясно, ведь посевы всходят даже нехотя. Видать, пред её тонкими ногами природа даже вьётся. Её в деревне кликали Бебе, и прозвище то было от легкомысленности и простоты душевной той. — Вот нравится же тебе по всей деревне ушами хлопать. Сюда почему пришла? — Что-то ты хохмишь сегодня. Коли случилось чего? Крэйг воротится, молчит и сам не ведает, что заливается краской. А Бебе глядит, внимает и вдруг хихикает. — Влюбился, что ль? — Ты себя-то слышишь? Мне — и влюбляться? Мне что, делать больше нечего? — и пуще прежнего краснеет. Смущение бледность ланит скрывает: те на небо перед холодными днями походят. — Влюбился-влюбился! — звонко защебетала вдруг Бебе, опускаясь на влажную траву подле Такера и подворачивая под худые коленки красный сарафан. — А ну, колись давай! На кого запал? — Да ничего подобного, смуту только разводишь! — препирается и нарочито отворачивается, поблёскивая посветлевшим лазуритным взором к реке. Как будто бы течение унесёт его от ропота в голове, завертит-закружит мёрзлою непослушною волной и унесёт далеко-далеко, где никакие бесы и надоедливые девчушки не достанут. — Былицы твои никто подавно не жалует. — Что же врёшь, как сивый мерин? Я-то вижу, как у тебя глазки блестят! — Чертовка языкастая; глазом не моргнёшь — всей деревне косточки пересчитает. — А ну иди обратно в деревню, коли работы на тебя нет! Я-то найду, да подольше. Там, говорят, насесты нужно отдраить в курятнике… — Всё-всё! — встрепыхнулась аж вся, подпрыгнула да рядом с Такером устроилась, уставившись на реку. — Я — мышь полевая! Так и сидели они безмолвно, слушая только, как течение слова уносит по студёному ветру. Благодать Божия там, куда люд не сунется: деревья величавые, не видавшие топоров, трава мокрая, блестящая, вовек ни огня не знавшая, ни обуви твёрдой, а река чистая, ледяная и туманная, как с картин срисованная. Крэйг любуется: не любит он деревенский трепет, одно его спокойствие бархатистыми мазками по холсту — противоположный молчаливый берег, куда соваться никому нельзя. — А красивая хоть? — начинает Бебе тихо, словно настороженная белочка, перебирающая чёрными лапками взятый с земли орешек. — Кто? — Возлюбленная твоя. «Откуда же мне знать истинный его лик…» — проносит река ропотом в голове. Взглянуть бы не заточенному в подвале бесу в глаза, а кудрявому юноше, здесь, в ясности намерений его. — Красивая. — Монашка? — Ты выпытывать у меня не пытайся, всё равно не догадаешься. — Это ещё почему? — Мозгов и терпения не хватит. — От обалдуя слышу! А я же всё равно узнаю. У самой Бебе нет забот. Будучи избалованной дочерью местной ткачихи и рождённой в сорочке, совсем без требований обходилась. Так и росла: в любви, безделице, сытой и одетой в самые красивые наряды. Ей интересны чужие сплетни, ведь жизнь её собственная спокойная и размеренная, не на взбалмошный лад. Ежели покажется впервые — мегера, но стоило только узнать поближе, дай Бог, святая простота. Однако Крэйг загодя знал — Бебе наивна, как трёхлетнее дитё. Бебе на таких падка, а Такер — горазд. — Скажу я тебе, как только согласишься на уступку. — А коль обманешь? — А коль обману… — Крэйг повёл бровью. — Коль обману, буду тебе вовек должен. — Ну, не томи! — После вечерни к кухарке проберись и упроси пару-тройку красных яблок. Меня она и слушать не будет, а вот в тебе души она не чает. Наплети, мол, матушка велела, авось так и поступишь, завтра же тебе скажу. — А самому попросить? Что, мне ради двух несчастных яблок целую деревню обегать? — Да меня, как сидорову козу, будут пороть, ежели я о своём желании заикнусь. Божье слово дано — покорно принимать всё, что дают. Большего попросишь — так взгляни на мои рубцы от пряжки ремня. — Ой, ладно, так и быть, сотворю милость. Но только если слово своё держать будешь! — Клянусь. А ты вступай, тебя, небось, обыскались уже все.…
Тяжёлые двери подвала протяжно скулят, а в темноте нечто сызнова ворошится и копается; взмывают в потёмках мятые простыни, а нечто подползает мороком к решёткам и замирает. Вглядывается светящимся хризолитом, словно застывшая при виде хищника лань. Желает Такер позвать по имени, да не верит памяти. Твик. Легкомысленно для беса, свойственно мнимому цветущему возрасту.Сколько же лет ему, нечистому? Бессмертен ли?
— Явился? — Как видишь, окаянный. С гостинцем, как просил. — Подходи. Со вчерашней ночи бес просиял да стал ещё краше. Спина его белая, почти фарфоровая, выпрямилась, вздымалась аж; очи его, от тех взгляда никак не отвести, стали пуще прежнего рассекать густую тьму исходящим полумягким светом — люминесценцией — уж лучше масляной лампы монастырской; ох, а губы алые, будто налитые соком наскоро спелой вишни, наливной ярко-красной кровью, или вовсе бечет, растянулись в улыбке. Улыбке той, что роду человеческому, простому и обречённому незнакома: с заковыркой, словно издевается, и издёвка эта пропитана спесью вдоволь. — Я не думал, что ты явишься мне сегодня, — лукавит бес, надменно опуская вежды. Абие Крэйг приходит в некоторый мандраж: ни бельмес в намерениях дьявольских не узнаёт, будь тот проклят. Будь проклят и он сам, ахающий от мальчишки. — Слишком ярка твоя улыбка для того, кто в клетке заточён, бахарь безобычный. Тебе Господня воля, а мне хвала небес, что время отыскал днесь тебя подсечь. Глас пасторский — чистая сталь по спёртому воздуху. Крэйг строг, верен и непробиваем. От того и бес загорается азартом: обрубки крыльев, что алым прочертили голую спину до самой поясницы, задорно подёргиваются, словно в подкинутых костях выпала удача на юного монаха. Медленно, словно отыскивая в зелёных нечеловеческих очах подвох, Такер опускается подле решетки и выпутывает из рясы алое яблоко. Взвешенный риск. Глядя на то, как у беса в глазах звёздочки пляшут, Крэйг ощущает невольно пробегающую по спине дрожь. А пробегает она от этого взгляда: такого, каким обычный люд никогда не смотрит. И тело его, очаровывающее бесспорно, нагое, почти прозрачное, напряжено, словно натянутая тетива пред выстрелом. Не к добру, да только деваться некуда. Грядёт нечто. — Твой черёд говорить правду, — почти шепчет Крэйг, протягивая плод бесу. А тот всё смотрит. Глядит, будто настороженная змея: бледная, длинная, пленяющая; глядит с выражением, с каким анаконды удушают жертв, с каким набрасываются со смертельным укусом, коли сильны без меры и ядовиты. Затем щурится недолго, и, смахивая простыни с острых плеч, подползает к Такеру на одних тонких руках, ложится белой грудью на грязные доски и прижимает подбородок к земле. Точно внутри исчезают все кости: бес извивается, подобно речному угрю, ползёт всё ближе, смотрит исподлобья неотрывно в самую душу, желая то ли испепелить дотла, то ли подчинить. Крэйг не шевелится, только смотрит с упоением, словно в забытье его загнал нечистый нагой образ, и не может больше взгляда отвести — так и замирает с протянутой ладонью. Страшно. Настолько, что отважный Такер, кой даже порку терпит бесстрастно, хочет бежать без оглядки из трёклятого подвала. Топерва он понимает: пред ним больше не кудрявый мальчишка, а ту сторону — страшная вадящая нечисть. — Хочешь правды? Будет правда, пастор, только ежели первым плод откусишь. Понимает Крэйг вторично: яблоко — всего лишь посредник между чистой правдой и чистым злом. Только и всего. — Да как же… Да как же я табу нарушу? Нельзя мне Божье слово попирать. — Значит, сгинут все в этой деревне. Глазом не моргнёшь, и мёртвые придут по твою душу, авось ты будешь о трагедии молчать. Иль что, не хочешь этого, раб Божий? — Не хочу, — молвит устами едва тихо, потеряв покой и поняв, что выбор вдруг стал непосильной ношей. В беса вглядывается иссиня-чёрные омуты, нежданно напуганные и трусливые. Крэйг думал, что выполнил свои условия сделки, думал, будто в преддверии ненастья совершит подвиг, думал, что наконец-то заслужит уважение и славу… Однако у беса свой умысел: злой и нечистый, будто сам он в праве вершить судьбами. Чем дольше Крэйг глядит, тем больше видит. Твик, тот кудрявый худощавый мальчишка с каждым мгновением вытягивается, заостряется, словно тело его — соединённые красной нитью иголки. И смотрит. Очи его затуманились, хризолит зажёгся ярче масляной лампы в углу, а зрачки вытянулись вдоль, сделавшись тонкими, подобно змее. Он больше не ползёт: замер, окаменев. И только кровавые обрубки крыльев дёргаются в упоении издёвок его. — Ты будешь глядеть, как они умирают. Воют, сгорают, скулят пред тобой, что правдою пренебрег в пользу Бога. Скажи, хочешь этого? Это убого — оправдывать веру этой ценой. — Но как же я смею? Это — мой смысл, что жизнью моею верховодит. Разве твой шлейф сломленных судеб тебя не заботит? Иль сам Сатана за тобою стоит? Вот таков он — священнослужитель, что с пеной у рта твердит лишь одно: «Коли настиг тебя искуситель, не поддавайся ему ни за что!» Но как же? Один лишь укус, и падёшь ты сквозь землю, И ежели греху быть суждено, То прими эту честь, впусти в свою обитель Настоящее древнее зло. И завертелся подвал, раззадорился бес, И пастор впал вдруг в отчаянье. Идёт он на риск, даже зная, что грехи его будут оттаяны. Даже здесь верит он, что Бог наотрез против зла, Хоть оно и во благо, Крэйг знает то, что истина тут одна: Судьба дороже раскаяний. Однако бес всё смеётся, Бесспорно, уговор ему не вредит, И пастор этот, что сидит пред ним на коленях, Вряд ли уймётся, коли в самый корень зрит. — Дьявол, будь твоя воля, — дрожащий шёпот. Неспешно стекающие по ланитам Слёзы неимоверно жгут свинцом; Устой норовит предстать разбитым, Стоит лишь упасть на колени пред наглецом. Божий сын сжимает в руке плод — Тот красен, душист, спел И дланью вытащен из-под Рясы. Лицом Крэйг бел. Вдругорь ему думать о Вашей милости, Всевышний Господь. То давит и расщепляет его кости, Пущай грехов его — всего щепоть. Разрушились о мнимое спокойствие сладкие грёзы. Спину тянет от греха, что неволею судьбы вплетены в длинные косы, кои только предстоит вкусить. Он будет молиться — и ночью и днём о прощении, что на горбу своём таскать эту гору сомнений он не способен. И безусловно озлоблен, и если не жжёт, то чернит. — Исчерпан ресурсов твой малый зенит. Вкушай скорее, пастор, висит твоя правда над головами, иль хочешь ты истину выбивать кулаками? Выбор совершён, и пастор, будучи полностью опустошённым, тянется за яблоком к грязному полу. Достоин ли он думать, что близится к престолу? И какая ноша ему в руки отдана ценою славы? Что ж, у беса свои нравы, и ежели будет Крэйг обманут, то будет жертвою во благо. — Не думай, что я играю с тобой в мага. Твоя цель проста, и ежели тебя это сломает, то будет не моя вина. Пастор же кивает… И кусает.…
Море волнуется раз. О том, как волны рыдают в морской пене и бьются о острые скалы; о чём плачет иссиня-чёрная вода; о том, что таится в глубине урагана. Таинства, что разрушаются в миг, опосля приклоняясь в штиле пред тем, о чём море не заговорит никогда. — Падре, пожалуйста, выслушайте! Пасторский глас высок, тревожен, отскакивает от величавых стен в пустом тёмном монастыре. Крэйг молит о суде тяжбою известий своих на горбу. И не терпится ему осведомить, обезопасить свой народ, что об угрозе ничего не ведает. — Вступай сейчас же, Крэйг! Без тебя забот по горло! — Святой Отец отворачивается, взмахивая длинной рясою и, хватаясь за голову, громко шагает к высоким дверям. — Чем же вы так встревожены, что не хотите слышать исповедь сыновей своих? Неужто так очерствели вы душой, Падре? Море волнуется два. О том, сколько взываний словесных захлестнуло чёрными водами; о том, сколько захлебнулось на дне, пытаясь докричаться сквозь бушующий ураган, и власть имущие исчезали бесследно опосля неуслышанных известий. Святой Отец останавливается в дверном проёме. Лунный свет подсвечивает, подначивает голубыми краешками в сознание мёртвой тишиной. Там, где-то впереди, наверное, потихоньку утихает людская жизнь: кухарки расходятся по хиленьким домишкам, деревенские дети засыпают под байки, гудят сверчки, щебечет тревожно ручей вдалеке. В монастыре безмолвно. И затишье это — водная гладь пред бурей.Вот токмо буря — всегда ли ветер и вода?
— Не смей о таком даже думать, Крэйг! — с рычанием роняет Падре, тяжёлыми шагами разворачиваясь. И глаза блестят страшно, и слова его остры и так больно впиваются, что у бесстрашного пастора ноги почти подкашиваются. — Никогда ты мне равным не станешь, подкидыш с чужих земель! Крэйг отшатывается, но взгляд тёмный у того держится строго, неустрашимо. Видел он дьявола воплоти, видел бесчеловечное зло, и горесть, и крах. Крэйг видел многое. И это выдержит. — Что же стряслось с Вами, Падре? Отчего же так Вы злы? — Голос у пастора ровный, словно в сердце его не разворачивается шторм, не кипит кровь адской горестью от мук недосказанности. И тогда Святой Отец срывается. — Бебе пропала. Обыскались всей деревней и… Ничего! Мать её от горя с ума сходит, да… Да мы все теперь! Все окрестности… Красный сарафан её только у берега реки нашли. Всё, что от неё осталось. Море волнуется три. О том, где прячется истинное тёмное зло; о том, как глубоко нужно заплыть в затишье, чтобы отыскать, схватиться за то, о чём море не расскажет никогда; за то, где погибали сотни; за то, где пропадают буруны, разбившись о края скал, в пене. Крэйг не может вдохнуть. Это мимолётное, крошечное мгновение, когда Бебе была подле с ним последний раз. Живой. Не верит он словам, что гулко от стен высоких отскакивают. А если бы он мог? Если бы не ушёл, оставив её там одну, наивную и беззащитную, собирающую одуванчики для венка? Если бы проводил до деревни, если бы не шёл к бесу, если бы… — Ты что-то знаешь, Крэйг? Пастор поднимает взгляд и тут же отшатывается, когда Святой Отец оказывается вблизи. Синий тёмный взгляд озаряется яркой искрой — страхом. Ни с чем не сравнимым, животным ужасом. Крэйг пятится, пытаясь нащупать опору, но Падре хватает его за грудки, почти поднимая над землёю. — Что?! Что ты знаешь, Крэйг?! — Я… — Он зажмуривается от крика невыносимого в безмолвии, ненадолго затихая. — Ничего… Ничего я не знаю, Падре, — шепчет Крэйг, опуская глаза. Это больно. Но ещё больше — страшно. — Тебе нечего мне сказать? — Святой Отец приближается, нависает так близко, что Крэйг чувствует его разъярённое дыхание. — Нет. Мне… Мне нечего вам говорить. — Промолвиться о сделке с бесом — зарыть себя в могилку собственноручно; ишь чего почти свершил! Когда его отпускают, Крэйг падает на холодный пол. Старые доски жалобно скрипят под ним, когда тот пытается отдышаться. В его голове — кромешный мрак, медленно надвигающаяся вьюга, что окутывает его мысли, погружает разум в бездну. Страшно до чёртиков... Чёрт! — Постойте, Падре! Однако он в монастыре совершенно один. Верная спутница тьме густая паморока, и Крэйг чувствует, как мгла холодит кончики пальцев. Сквозь витражные окна приступаются светло-голубые вялые лучи, в воздухе кружится в мирном танце пыль. Но Святого Отца нигде нет, ежели и пастор не слышал, как тот уходил. — Падре? — бесконечно медленно тот встаёт на дрожащие ноги, мимолётно оглядываясь вокруг. Как же он ушёл? Его словно бы окатывают ледяной водою. Сломя голову Крэйг кидается к выходу, но так и застывает в дверях лавра. На улице — непроглядная ночь. Тишина. Святого Отца нет. Море не волнуется отныне: море отныне мертво.…
Проклято. Четыре сотни лет в забытых землях, Проткнуто бесследно в один монашеский обет Мироздание. Где-то таится в подземельях, Бесконечных катакомбах и сведениях, В легендах, байках, что давно забыты, Ураганами зарыто Глубоко под землю. Там, где не найдет людской народ, Что лишь рвёт, последует, наврёт, Забудет, заживёт, И в один из солнечных дней Когда обозлится небосвод, И таинства, что всё томились, Развеваются, И оборвёт. Проклятье настигло их предков нежданно: Возведенная церковь тому и вина. Когда духи разгневались на них первозданно, Их судьба была ясна. Вспыхнули вдруг небеса, затрепетали духи под слоем гранита, И когда вспарила нечистая свита, Внезапно вспыхнуло адским огнём, И ни в чем им не было спасения. Это — необратимый цикл; Посланник ненастья — Банши; И, говорят, тот самый доброволец, что увидел судьбу народа своего глазами, Сойдёт с ума и завизжит От необратимости событий, От ужаса, что им вершит. Но Крэйг способен пережить, И это дьявола забавит. Ведь порочный круг уже замкнулся — Пастора-то не раздавит, А вот Властитель уже мстит.…
Горячая вьялица даже на расстоянии жжётся. Объятые геенной огненной земли Такер с тягучим ужасом лицезрит. Всё вокруг пылает, пока в небо поднимаются душащие клубы чёрного дыма — деревня вся в огне, и с монастыря Крэйг будто слышит тревожное биение колоколов позолоченных. Различимое биение не колоколов, а пульсация сердца в висках. Хрустя, почерневшие брёвна, тлеют; языки пламени жадного сжирают до канвы. Голомя перед Крэйгом — голомя огня. Больше девятины прошло с тех пор, как беса заперли в подвале монастыре и пытались упрятать от несведущих. И никому в голову мысль не прокрадывалась, что одной мирной денницей монастырь неожиданно обнимет пламенная рука, и тот вспыхнет, подобно соломке. Днесь всё так: довлеет пожар заглотить всё поселение, ветхие здания, мужчин, женщин и детей. Лёгкие окольцовывает выделяющийся в воздух углекислым газом, сдавливает и мешает сделать ровный вдох. Выходит сделать токмо дрожащий, да вцепиться ногтями с противной, копотью под в волосы, едва не выдёргивая клок. У Крэйга волосы чёрные, как небо, смог и потухшая душа юнца, верному Богу и предавшего Бога. — Огня покровитель любовался бы виденьем, а ты, дроля, забедуешь. Бледные вежды распахиваются, дрожат юношеские густые ресницы. Ознобом силится морок важды задержаться в хрупком теле, да только у пастора прорезается глас. — На грешные мысли, враг, не залучай! — Журчливый ты какой. — Замиренный Твик стихает, умершему морю уподобившись. Он располагается на полу дощатом подвала тёмного и наблюдает через решётку, подперев ланиты ладонями, за пастором, сидящим возле стенки и хватающимся за голову. Крэйг погружён в небытие и выживает из ума потихоньку, пока у его ног покоится на боку плетённая корзинка с вывалившими ярко-красными плодами. — Не зановить мне никогда, окаянный, правду ли я говорю? — Душу свою не отведёшь ни за что, ежели Божьим рабом быть перестанешь. Ты предпочёл на будущее зинуть и нарушить Божеский указ, тебе мольба не поможет, пастор. Тебе не поможет ничего. — Злочинства всё твои! — рычит Крэйг, поднимаясь и подбираясь к бесу ближе. Хватается за решётки перстами, молвить в отчаянии продолжает: — Ниспосланные твои видения не помогают ни черта; я лицезрю только то, о чём ты гласишь! — Глуше. Чего ты черта ты всуе поминаешь? Зазря ты; я ведь исполняю… — Нет! — Крэйг срывается на крик и сжимает прутья пуще прежнего, тёмные брови хмурит и челюстью скрипит. — Пустослов! — Ели так считаешь, так почему, — бес поднимается и тянется к решётке ближе, — всё с запретным плодом ко мне приходишь? Чего тогда не бросишь гнить во тьме без твоей масляной лампы, а продолжаешь таскать яблоки с кухни, спрятав за рясу? Гнев пропадает с лица пастора по одному только велению, когда Твик поднимает уголки своих губ и цепляется ладонями за прутья, соприкасаясь с такеровскими. Касание теплит и обжигает — Крэйг руки прочь одёргивает, контакта зрительного не разрывая. — Скажи мне, пастор, чего ты воли Божьей вдруг решил перечить? — Скажи мне, где Бебе и Падре?! Они пропали вдруг… — И ты молвишь о том, чтобы я признался, что это проделка моих рук? — Да, — цедит Крэйг сквозь зубы и, приблизившись, снова хватается за прутья. — Твоя же. — Так я заперт здесь, обессиленный и никчёмный, взаперти и под надзором. Стены монастыря сдерживают меня, потому ни тем, ни другим не промышляю. — Да что ты! Ты же бес, окаянный! Тебе бы избыть или изводить кого-то! Изветлив ты, и о правде не краснея клевещешь. Кайку бы молвил, а не ахинею! Крэйгу чудится, что ничего, кроме лал, от черта этого не получить. — Калика перехожий, — воркует бес, — избавься от раскаяний: они тебе ни к чему да ценой за бесценок. — Вытянув руки меж прутьями, лобанит. — Кончай каноны воспевать. — А ты кастить кончай и богохульствовать! — препирается Такер и потирает ладонью лоб, рассердившись. — Ката созову, и он… — Да иль кто к тебе прислушается? Коли ката всё же созовёшь, голову тоже потеряешь. — Пущай, бесовское отродье! — Крэйг поднимается и поправляет рясу. — Ежели и меня заденет, то всё равно я кончины не страшусь. Твик охает. — А чего же ты страшишься, пастор? — Ничего. Бес его разглядывает медленно и хохочет. — Клевещешь, — твердит. Такер сжимает ладони в кулаки, а потом ступает к лестнице. Ничего нового узнать не удалось — дак и пусть! Помолиться надобно, выудив иконы из кивота. — Эпитимия не побудит твою душу испытать катарсис, — гласит бес. — Кивот пуст, там только мизгири ползают по углам, путаясь в паутине собственной. Кием твою спину не отбивай, ничего-ничего не спасёт; не смогут и клятвы смочь обрести тебе упокой. — Слушать тебя я не алкаю, — отрезает Крэйг и быстро поднимается по ступенькам из тёмного подвала, совсем позабыв о корзинке и яблоках. — Быть сожжённым тебе в геенне огненной, окаянный! Крэйг дверку подвала отворяет, и тут же замирает. Пред ним — монастырский страж. Страх подступает комком к гортани, и пастор опускает свой взгляд вниз. — Люди пропадают, — выдаёт мужчина, — и все думают на это, что прячется в монастырском подвале. Люди вожделеют убить нечто и осквернить священный монастырь! Уж кто-то уже из кивота все иконы вытащил, и кивот ныне пуст… Кивот. Мизгири. По спине пастора пробегает холодок — будто бес вглядывается сквозь стены. Бес всё знает, бес всё слышит — почти как Бог. — Мрак, — срывается с уст Такера тревожно. — Только ещё поговаривают, что в последние минуты пропавшие люди с тобой бывали. — Я ни при чём. — Крэйг поднимает взгляд на мужчину щедровитого. — Совсем. — Никому так не чаялось. — Я пойду прочь. — Нет, — монастырский страж вдруг дорогу преграждает, — прочь ты не пойдёшь. Сердце быстро в пятки таится под гнётом пыльных чужих глаз, и Крэйг спиной к двери подвальной жмётся, предвкушая последующее ненастье. — Отчего же? Пустите. Мужчина в ответ только злобится и склоняется над ним: — Противный мальчишка, не пущу я тебя никуда, ибо думаю, что не просто так люди пропадали после того, как свиделись с тобой! — криком заводится почти рычащим страж и хватает юношу за грудку, сжимая в другой руке метлу. — Скрываешь ты что-то: я же вижу, что ты нечист. — Не понимаю, о чём вы говорите, — отрезает Крэйг и силится выбраться — не получается. Страж его дёргает и поднимает над землёй, цепляясь широкой рукой в ткань сильнее. Он злобен и яростен, и он никого не щадит. Мужчина откидывает метлу прочь, и той падение отражается эхом о стены монастыря: тук-тук. Обычно его останавливал Падре, но Падре здесь нет. Первый удар приходится в лицо, несильный, почти толчок — Крэйг едва вовремя уворачивается, но раздирает, кажется, висок торчащим из досок гвоздём. Чувствует мальчишка, как струится что-то тёплое по изгибам его лицо, а потом и — размашистый удар под рёбра. Из него чуть ли не вышибает дух. Крэйг не кричит, стискивая свои зубы, да ещё и вырваться усердствует, пока в деревянную дверь вжимают его тело и оскверняют физической силой. Порку терпел, и это вытерпет. — Подкидыш, убить тебя будет мало! — Ненависть струится с взрослых уст, а подпитывается тихими рваными выдохами и глухими ударами.Сын Божий вытворять с собой такое позволяет — неужели Иисуса Христа преемник?
Нет. Когда страж его тонкую бледную шею двумя руками сжимает, намереваясь удушить, Крэйг на ощупь дверь назад толкает и заваливается на спину, больно ударяясь. Страж падает тоже, только головой прикладывается о порог. Пути назад нет: в глаза бросается кровь. Ни Падре, ни Бебе в окраине и нигде не сыскать Отныне вовек никому. Перед тем, как в руки бесовские плод дать, Стоило обратиться к иудейскому псалму. То было бы грешно, но не так; Псалом Давида говорит о нечестивых, о прахе — знает Господь ибо: истинные пути праведных благородны, а путь нечестивых сгорит и погибнет.…
Пастор — сын Божий, пущай с чужих земель. Но ныне Крэйг голову поднимает кверху, а наверху небосвод чужд. Мат необратим, и в деревне не за что цепляться. Бес голову морочит непреклонно, и пастор непреклонно выживает из ума. — Ступай вперёд, мой милый пастор, — щебечет глас бесовский сладко. — Его гнев возгорится вскоре. — Дак как же так? Небосвод вдруг хмур, и не слышен радостный смех детишек. Всё вокруг чало, безмолвно и мертво. — Куда все подевались? — добавляет Такер. — Все по домам сидят. Ступай же, ступай, глупое увя. Крэйг натягивает на чело край плаща и делает шаг вперёд — проваливается в копань, и Твик задорится, смеётся. На косице выступают капельки крови. Его жизнь — коло, без края и конца; порицание Божье не избежать: не соблюдено строгое уложенье. Падре вытаскивал его из уброда, когда выискивал впервые, после — из буерака. Чего ему, завсегдатай провалиться в земляные дыры? — Вставай на ноги, убогий. — Иди ты к чёрту, — шипит Крэйг в ответ. Туга и трясца охватывают безбожно. Резкие крики режут уши, и Такер поднимается тотчас назад, хватаясь за испачканную рясу. Деревня охвачена огнём, совсем как в видении. На деле — всё страшнее. Люди выбегают на улицу горящие и падают замертво, истошно завывая, а парящий в небе адский Властитель грохочет басовской усмешкой, забавясь осквернёнными и падшими ничком горелыми телами. Гневом воспалённый Крэйг хватается за чужие голые плечи: — Ты молвил, что конец произойдёт нескоро! — Во времени людском я ошибаюсь. — Твик мотает головой и склоняет её набок. — Однако о словах Божьих знаю. — Каких блядских словах?! Ничего им больше не поможет! — восклицает пастор и тут примечает, что бес глаз с него не сводить. — Что топерва зришь? — Будущее лядо и кровь твою. — А кровь моя тебе на что? — Такер отступает назад. — Выпить вожделеешь? Не вздумай: у меня крест с собой! Твик раздумывает и подступает ближе: — Вожделею, токмо смотри сам не обожгись крестом, пастор, — хихикает тягуче и противно, пока его козлиные зрачки вертятся по стрелке часовой. — Ты не просто грешник, от Бога отречённый, и когда то до тебя дойдёт? — Ерунда бесовская твоя… — Кровь твоя ему путь на поверхность пробила, а как иначе Властитель тебя бы живым оставил? — К чему ты клонишь? Дитя с чужих земель вернуться назад не в силах, Оттого скитается по забытым землям бесконечно И встаёт на колени перед Божьей иконой в светилах, Пока в округе коровье молоко с кровью не млечно. Куда нога его не ступит, то точно сгниёт И будет беспощадно пламенем съедено. Пожар всё вокруг вспышками убьёт; На спине пастора — розгами отметины. Забытые земли стирались прахом, На полянках чернели цветы, А просторы под ногами чахли: — Проклятье — ты. Приносить тебе лишь беды в деревни, а не каяться у икон. Вкусил ты плод запретный, и навряд ли он яблоком был, — говорит Твик и улыбается, пока за его спиной деревня сгорает дотла. — Иначе почему я поймать себя у пасторского пристанище по-твоему позволил? — Чтобы на грех меня склонить, окаянный… — Не виновен я, что тебе полюбился этот лик.Бес всё знает — почти как Бог.
— Реквием греха своего не искупишь, мой милый пастор, а вот Властителя позлишь. Так чего тебе каяться без толку, — бес касается чужой щеки, — лучше разрушь этот мир. Пастор кивает… И крестом обжигается, достав. Сердце его в монастырском подвале за прутьями, а душу его уже не спасти.