Беспорядочное и человеческое

Первое, что она видит, придя в себя, — кипящую поверхность умирающей звезды. Мгновение, пока у нее еще не прояснилось в голове после сна — после того неведомого наркотика, которым воспользовались, чтобы ее вырубить, — воображение рисует ей, будто она достаточно близко, чтобы дотронуться — протянуть руку и приложить ладонь к этой клокочущей сфере. Ей успевает стать любопытно: почему ее не обжигает. Следом к ней возвращается перспектива: вместе со знанием — что означает зрелище звезды за стеклом и где она оказалась. Она закрывает глаза, а когда открывает снова — глядит уже ясно, сосредоточенно. Человеческий силуэт — темный на фоне яркого солнца — ни с чем не перепутать. Призрак. Она садится на кожаном диване, где лежала до этого; потирает заднюю часть шеи, разминая затекшие мышцы. — Для протокола, — произносит она. — Меня тошнит от того, что я просыпаюсь тут у тебя и ни черта не помню о том, как сюда попала. Хочешь свидание — купи мне выпить. Ты же мастер на уговоры. Полагалось бы иметь в запасе приемы флирта получше, чем тычок в руку транквилизатором. Он разворачивается к ней от окна: без всякой спешки, без малейшего намека, что звук ее голоса застиг его врасплох — или что он опасается оставаться с ней наедине, когда она бодрствует. Несомненно, они не больше «одни», чем понадобится, чтобы нажать на кнопку — и спустя пару-тройку секунд сюда ворвутся вооруженные бойцы «Цербера»; но она также не сомневается: он осознаёт, что ей вполне хватит пары секунд. Надо отдать ублюдку должное — яйца у него есть. Призрак затягивается своей всегдашней сигаретой, болтающейся между пальцев. Здесь, на космической станции, воздух непрерывно очищается и рециркулирует, но она всё равно чувствует запах никотина — как сухое прикосновение к ноздрям. Запах напоминает о Земле — о временах, когда она была ребенком, о людях, среди которых росла: старомодных людях-грешниках со старомодными пороками. — У меня сложилась ситуация, где мне может понадобиться твоя помощь, — говорит Призрак. — И, боюсь, ты уже слышала все мои коронные фразы. А ты не производишь впечатления женщины, которая дважды купится на одно и то же. Учитывая наше… взаиморасположение, я выбрал самый безопасный способ доставить тебя сюда. — Учитывая наше взаиморасположение, — произносит она, — ты должен был знать, что я больше не продвигаю твою повестку. — Она встает и, развернувшись, направляется к двери. — Можешь передать своим охранникам: пусть проводят меня отсюда. — Что ты себе воображаешь, Шепард? — он только самую малость повышает голос, меняет тон, чтобы удержать ее шаг. — Представляешь нашу галактику чем-то вроде твоей пёстрой команды, только в большем масштабе, где все разумные виды рука об руку трудятся ради общего блага? Мир, справедливость и свобода для всех, независимо от их родины, без внимания к ДНК? Ты ведь не настолько наивна. Ты знаешь, что турианцы лишь выжидают, чтобы обрушить на нас свою военную мощь, как это было при Шаньси. Ты знаешь, что асари ценят свою власть дороже, чем любого пылкого партнера из людей. Ты знаешь, что кроганы сравняют наши колонии с землей, едва жажда крови вновь погонит их за начерченные границы, а саларианцы при первой возможности потащат нас под микроскоп, на образцы. Если человечество намерено выжить, если оно намерено процветать, расширяться, иметь хоть какое-то право голоса в том, куда движется эта галактика, — мы всеми средствами, которые у нас есть, должны сражаться за укрепление наших позиций. За то, чтобы сохранить и приумножить всё, что делает нас людьми. Всё прочее — безрассудство, и ты достаточно повидала, чтобы понимать это. Даже если не хочешь признать. Резиновые подошвы ее тяжелых армейских ботинок скрипят по полированному полу, когда она разворачивается: гнев сжимает ей челюсти, скручивается внизу живота. Она надвигается на него, размашистыми шагами пересекает комнату. — Что ты знаешь о том, как быть человеком? — выплевывает она; останавливается. Теперь они лицом к лицу, глаза в глаза. Еще шаг — и она вынудит его отступить, прижаться спиной к стеклу. — Отсиживаясь здесь, в своей башне из слоновой кости, за мелкими играми во власть? Когда ты вообще соприкасался с чем-нибудь человеческим? Настоящим человеческим — не твоей абстрактной конструкцией. Чем-то из плоти и крови? Его рот кривится в усмешке, смысл которой она не может разгадать. Он подносит сигарету ко рту, затягивается дымом. Когда он выдыхает, дымное тепло скользит по ее щеке. Он постукивает пальцем по фильтру, и пепел, все еще тлея, падает на пол. — Я мог бы задать тебе тот же самый вопрос. — С такого близкого расстояния его голос звучит до невозможности резче, насыщеннее. От этого волоски у нее на руках встают дыбом. — Когда тебе было дело до человеческого, Шепард? Разве ты не разогнала всех своих людей? Особенно тех, кого тебе сильнее всего хотелось бы удержать — как бедный, честный коммандер Аленко. Разве… — Довольно! Она делает этот последний шаг — отталкивает его назад. Ее рука пережимает его яремную вену, прижимает его к окну; вся масса ее тела за этим жестом — не вырваться. Сигарета крошится в его пальцах. Он никак не пытается защититься, остановить ее. — Когда ты делаешь правильный выбор, Шепард. Когда делаешь то, что необходимо, чего не сделает больше никто. Как правило, это создает вокруг тебя вакуум, пространство, которое никто не осмелится преодолеть. Такова цена, которую мы платим за величие, за честь защищать свой вид. С ее губ срывается недоверчивый смешок. — И это вот ты говоришь себе? Ты давно оглядывался по сторонам? — Она взмахивает в воздухе свободной рукой — широким жестом обводит комнату: огромное, почти пустое пространство, строгие линии одиноких предметов мебели, голые поверхности, отполированные до холодного, отвлеченного блеска. — С тем же успехом можно выбить окно и дать звезде сжечь всё дочиста: настолько тут нет жизни. Хочешь прикидываться, будто держаться особняком — это издержки бизнеса или какая-то высокая честь — да пожалуйста. Но ты, очевидно уж, чертовски постарался, чтобы всё беспорядочное и человеческое было от тебя как можно дальше. Какое-то время Призрак ничего не отвечает. Его глаза — прямо и напротив — до тревожного голубые; неестественный узор искусственных радужек на таком расстоянии выглядит жутким. Шепард не отворачивается от его пристального внимания, но давит сильнее, неосознанно пытаясь заставить его сделать что-то в ответ. Кончик его языка выскальзывает изо рта, смачивает губы. — А это, здесь и сейчас, — говорит он наконец, и его тело под ней слегка меняет положение, соприкасаются их ноги, их бедра, — ты бы не назвала… беспорядком? И вдруг — да: именно этого она хочет. Привести его в беспорядок, разбить его хладнокровие, измять идеальный костюм, оставить его задыхающимся, истекающим кровью, потерявшим контроль. Человеком. — Еще нет, — отвечает она и кладет ладонь поверх его члена. — Шепард, — выдыхает он и всем телом подается вперед — ударяется о стекло со звуком вроде пощечины, когда она толкает его вниз и назад. Он уже скорее тверд, чем нет, и с каждым мгновением становится плотнее в ее ладони. Его губы приоткрываются, впуская воздух, и на чистом инстинкте она прижимается своим ртом к его. Это больше укус, чем поцелуй, и он кусает в ответ, до синяков, выворачивается так, что его нога оказывается у нее между бедер. Она трется навстречу, принимая игру. Между ног у нее горит жестокая жажда. Она ведет себя прилично, всегда, потому что она всегда сильнее и трахается с теми, кого хочет защищать. Но здесь нет места ничему приличному или нежному. Призрак не заслуживает ничьей защиты, ему защита и не нужна, так что если она сделает ему больно — это и к лучшему. Если они сделают больно друг другу — это будет в порядке вещей. Она хватает его за воротник рубашки и швыряет на пол. Инерция протаскивает его по зеркально-гладкому полу; когда он пытается зацепиться, его ладони оставляют отпечатки на мерцающем отражении горящей звезды. Она рвет вниз молнию брюк, дергает их вниз, стаскивает прямо через ботинки — на возню со шнурками не хватает терпения. — О да, — говорит Призрак. — Давай же. — И его руки уже ложатся на его собственные штаны, расстегивают, приспускают ровно настолько, чтобы высвободить член. Толстый и твердый, и она хочет его, задыхается от желания впечатать его в землю. На его губах кровь — там, где она укусила его, и его седые волосы растрепались, и она едва не кончает сразу же, только опустившись на него. Она прижимает ладонь к клитору, кладет вторую руку Призраку на грудь, удерживая его на месте, и берет свое. Ее бедра дергаются быстрыми, рваными движениями, она сжимается вокруг него, и когда первый порыв удовольствия спадает, она лишь хочет еще. Его руки не оставляют ее тело, горячие и грубые, впиваются в ее бедра, задирают футболку, чтобы добраться до грудей. Он стискивает их в ладонях, пока она не перестает понимать, от удовольствия или боли так тяжело дышит, и когда он пытается сесть, она позволяет ему это, позволяет пройтись языком по ее соску, позволяет затем пустить в ход зубы. Ее пальцы зарываются в его волосы, заставляют его прикусить сильнее, сжать крепче — одна рука лежит на ее пояснице, и хватка сильнее, чем она ожидала. Ее бедра поднимаются и падают на его члене, поднимаются и падают, быстро и безжалостно, и она хочет продолжать, пока не затрахает их обоих до крови, пока он не будет бессилен подняться с пола. Сейчас между ними не осталось слов, и так ей нравится куда больше. Она уже слышала все его аргументы, как он и говорил, и он слышал все ее доводы, и пусть они не могут «согласиться не соглашаться», она знает и то, что ни один из них никогда не переубедит другого. Тогда уж лучше сражаться так — в молчании, без оружия, когда политика, и философия, и нравственные императивы сводятся к столкновению тел, к трению и поту, ее ногтям, царапающим кожу его головы, давлению его члена на ее точку «джи». Вся злость и решительность, вся отчаянная раскаленная срочность и ужас последних лет высвобождаются здесь, и когда она кончает снова, то словно бы не может перестать дрожать, стонать, толкаться вниз, пытаясь получить еще. Она опускает руку на его горло, нажимает большим пальцем на слабое место под кадыком, и он вскидывается под ней, вдруг становясь таким же необузданным, как и она сама, и его член дергается внутри нее, и он переворачивает их, опрокидывает ее на спину, чтобы вбиваться в нее, и его горло впечатывается в ее хватку с каждым толчком его бедер, и у нее останутся синяки внутри подстать отпечаткам на его шее, и она хочет этого, хочет каждой отметины, которую только может оставить, хочет написать риторические вопросы на его теле: напоминанием о каждом пункте, по которому они не согласны. Когда он изливается внутрь нее, рыча ее имя, последний яростный толчок его члена сбрасывает ее за край в последний раз. Когда ее голова запрокидывается, ударяясь об пол, и лицо поворачивается к окну, солнечные вспышки танцуют на краю ее зрения, такие яркие в темноте космоса — точно удары ее сердца на фоне черного дыма всего того, что составляет ее долг. Она отталкивает его — рука на горле, рука на плече, снова переворачивая их. Когда она отстраняется, чтобы подняться на ноги, он растягивается под ней — весь самообладание и уверенность — и спрашивает: — И как, этот беспорядок — нечто достаточно человеческое для тебя, Шепард? Она встряхивает головой. Дарит ему победительную улыбку. — Не человеческое, — произносит она. — Живое.