Ненадежный рассказчик

- Боже мой, какой у вас скверный музыкальный вкус, - говорит он, просматривая список треков, почти полностью состоящий из его же собственных произведений, - а, вот Цой, включите что ли эту, как ее, группу крови на рукаве. Неужели он настолько устал от всего, что сочинил? Или лукавит? По нему никогда нельзя точно определить. - Чего? Включайте, - ироничный жест рукой, - мне надоело слушать тишину. Смотрите-ка, весь исстрадался! Нажимаю кнопку проигрывателя. Как только комната наполняется звуками, его лицо разглаживается. Он бормочет что-то вроде: "Вадик любил Цоя". Я вздрагиваю, но ничего не уточняю. Захочет, сам расскажет. Если нет - это не ее дело. Он смотрит на мое растерянное лицо, усмехается, но ничего не говорит, дескать, думай, что хочешь, мне даже интересно, куда тебя заведёт твоя неуемная фантазия. Ему ни за что не стыдно. Уже. - Какие у вас будут ко мне вопросы. Может быть, разделаемся с этим делом по-быстрее? Я, конечно, понимаю, что дело безу-у-умно важное, - издевательски тянет гласные, - но мне надо работать. Всё-таки копание в настоящем меня интересует гораздо больше, чем в прошлом. - Во-первых, я хочу задать вопрос, почему вы согласились-таки на такое развернутое интервью, да еще и посвященное вашим мемуарам? Вы же, насколько я помню, не торопились приступать к ним. - Я, честно говоря, думал что уж лучше потом кто-нибудь напишет, посмертно, - снова смешок, - но сейчас передумал. Во-первых, тело сдает, я чувствую, что выжимаю последнее. - Глеб, хватит об этом , - не выдерживаю я. - Татьяна Юрьевна, не забывайтесь, вы на работе. Я уже сказал "во-первых". Теперь "во-вторых". Во-вторых, мне захотелось рассказать кое-что. Это "кое-что" скандально, безумно и извращенно. Как раз в моем духе, не так ли? - Как раз, - соглашаюсь. Что тут скажешь? - Также я хочу, чтобы это опубликовалось уже после смерти меня, Вадика и нашей мамы. Ибо они огласки не выдержат, - он опустил взгляд вниз, - кроме того, я думаю, такой посмертный пиар сыграет на руку нашей музыке и она, дай Бог, не канет в Лету. - Итак, что же вы хотели рассказать? - Ан нет, давай-ка, милая, логически подведём. Спроси меня про детство-юношество. Как проводил я свои шко-о-ольные го-о-оды, старшие клас-с-сы. Все по классике. - Глеб! Кто из нас тут журналист, я или ты? - я не злюсь, конечно, я не злюсь, просто иногда он бывает невыносим. - Все-все, не буду спорить. Вы ж, Танюша, профессионал. Так спрашивайте. - Как вы провели свое детство, свои юношеские годы? Рассказывайте по порядку. - Как я уже не раз говорил, детство свое и юношество я провел в городе Асбесте вместе с мамой и моим братом Вадиком, который был старше меня на целых шесть лет. Природа, карьеры. Жаркое лето и чрезвычайно холодные зимы. Окна, выходящие на восток и запад. И Вадик. Да, Вадик, который до моих двенадцати-тринадцати лет жил со мной в одной комнате. Потом уехал в Свердловск учиться и приезжал только на выходные и то не всегда. И я рос без него. И-зо-ли-ро-ван-но, - он замолчал ненадолго, но через минуту продолжил, - все, кому интерсно, это уже знают. Я писал музыку, сочинял стихи, читал книги, выступал изредко. Лелеял надежды о своей группе. Но вряд ли они бы сбылись без Вадика, за что ему все-таки большое спасибо. - Так вы это все-таки признаете. - Что? - Что без Вадика не было бы группы Агата Кристи. - А я когда-то утверждал обратное? Вы извините, Татьяна, но у вас непроверенная информация. Наши взгляды встречаются. Он улыбается заговорщически. - Не смотрите на меня так, Татьяна Юрьевна. Это правда. А даже если не совсем, то люди склонны изменять свое мнение. - Рассказывайте дальше. - Я хочу остановиться на одном моменте. Я помню, приехал Вадик. Это уже тогда был восемьдесят седьмой, кажется. Мне, черт возьми, было семнадцать. Гормоны били ключем, знаете ли. Меня тогда еще подружка одна из первых бросила. Лето, жара. Стрекот цикад и бескрайние заросли травы какой-то сорной вокруг. Сейчас, кстати, то место застроили одинаковыми серыми панельками, а тогда это был самый настоящий пустырь. В городе это место называли  "Поляна". Вадик отправился меня искать, потому что я провалялся на этой "Поляне" до глубокой ночи, - Глеб мимолетно улыбнулся, - и он нашел меня. Надавал тычков, подзатыльников. Не сильных, если тебе это интересно. И повёл домой чуть ли не за ручку. На ходу расспрашивал о новых песнях, о личной жизни. А какая она, личная жизнь в семнадцать? Объяснял как презервативы устроены и где их достать, - Глеб улыбнулся уголоками губ, - на него тогда напал приступ демагогии, рассуждения о любви. И он выплевывал эти пафосные изречения, будто пулемет, ровной причесанной очередью. Тогда я еще попадался на крючок его красноречия и внимательно слушал. Не знаю, как мне пришла в голову эта странная мысль, но я вдруг подумал, что Вадик должно быть нравится девушкам. Ну вылитый же герой-любовник из книг. Он тогда сказал: - Девчонки любят уверенное обращение. Хотя сейчас это звучит, как фраза из дешевой книги по пикапу. Но тогда я внимал, хотя сейчас понимаю, что брат тогда был еще совсем мальчишкой. Но этот мальчишка уже тогда обладал феноменальной самоувенностью и, наверное, искренне считал, что должен поделиться с несмышленым младшим братом своим исключительным опытом. - Ты целоваться-то хоть умеешь? - небрежно спросил он. - Вадик, ты в курсе, что это похоже на подкат? - ответил я, - ты на мне умения клеить девок решил отработать что ли? Или на слабо хочешь взять? Я пошутил, конечно же пошутил. А он вдруг смутился. Уверенный Вадим, гроза коротких юбок и красных помад - смутился. И сказал тихо и скомкано: - Прости, я не подумал, что болтаю. Дальше мы шли молча. Вокруг шумели сосны, ели. Тогда они казались огромными исполинами, а мы мелкими незначительными букашками. Глеб, будто уже не здесь. Он смотрит в пространство, в потертые воспоминания, в ту теплую беззаботную летнюю ночь восемьдесят седьмого. Вдруг он вздрагивает и, наконец, вспоминает про меня. - Ну, в общем, давай закончим с детством-юношеством. Подкорректируешь там меня. Описаний добавишь. Природу, карьеры. Мрачности накрутишь. И напиши еще неприменно, что я на него смотрел восхищенно. Я правда смотрел. Он был тогда для меня далеким человеком, у которого все получилось, - Глеб усмехается и закашливается. Я подскакиваю и бегу набирать ему воду в стакан. Принимая подношение, он бормочет что-то типа "прошу прощения". Черт. Было бы за что. *** - Я всегда знал, чего хочу. Это касалось музыки, девушек, книг. И наркотиков да. Они притягивали меня всегда. Рассказы о них. Булгаков, Шерлок Холмс, Вертинский. Все они употребляли и страдали. Мне тогда это страдание казалось высоким, благородным. Ты страдаешь, чтобы потом вознестись до небес. Ты страдаешь ради чего-то. Сначала счастье, потом боль, потом снова счастье. Романтика, не правда ли? Ага, только она умерла очень быстро. И вдруг выяснилось, что наркотики - это постоянное страдание. Без передышки. Исключая первые приходы. С них все и началось, - Глеб невозмутимо отхлебывает чай и закусывает шоколадкой. Чего-чего, а шоколад он любит, - представь, ты смотришь, а вокруг все, будто в компьютерной игре. И все правильно...что бы ты не сделал, все правильно. Скучаю, честно говоря, по этому ощущению. Я смотрел на брата, лежащего рядом, в его чёрные глаза, обнимал его и понимал, что он самый близкий человек в моей жизни. Тот, который поверил в меня, а самое главное заставил меня поверить, что я чего-то стою. Прилив чувств тогда был, нежность  всепоглащающая. Я сам не заметил, как начал его целовать. Без подтекста, просто так, потому что так было правильно. Так было хорошо. Я не помню, отвечал ли он мне, но мне кажется тогда ему было все равно. Чего смотришь? Только не говори, что не ожидала чего-то подобного, не понимала, к чему я виду. Гомоинцест, что может быть скандальней для супер-рок-стара? - усмешка Глеба становится еще шире. Теперь ее можно назвать кровожадной. А он и хочет крови, скандала, чтоб от него что-то осталось после смерти. Даже что-то грязное, непотребное, но вызывающе интерес. - Я даже удивлен, что ты не валяешься еще в обмороке в ближайшем углу., - продолжает он. - В этом смысле можешь не переживать, я закаленная, - мужаюсь. - Прости, милая, что именно тебе приходится это выслушивать. Но в последнее время пока ты - единственный журналист, которому я доверяю. Я понимаю, что тебе нелегко, - еще один глоток чая. Разговор продолжается. *** - Помню репетицию, на следующий день как раз после того поцелуя. Мы тогда уснули вместе, а проснулся я уже один. Вся группа  была в сборе, но Вадика не было. Я пошел искать его. Нашел. Он лежал на кровати в своем номере, это еще в Горках было. Как щас помню, его растрепанные кудри, словно он откуда-то клоунский парик скоммуниздил. Они разметались по белому казенному постельному. Красивый контраст был. А Вадик весь бледный и смотрит в потолок. Он никак не отреагировал на мое появление. Я выразительно кашлянул. Сказал. - Вадим Рудольфович, я конечно понимаю, что лежать в кровати - это замечательное занятие, но дело не ждет. Ты же сам недавно бухтел, что у я в Чёрной луне сбиваюсь. Пошли репетировать, Вадик. Я провел рукой по его плечу. Он вздрогнул. - Не трогай меня. Его ответ меня удивил. Мягко говоря. Я спросил у него, что происходит. Он не ответил. Тогда я пожал плечами и вышел из комнаты. Решил, что перебесится. Не перебесился. Долго не мог ко мне подойти, чурался, как прокаженного. Потом я не выдержал, пришел к нему в номер сам. Вадик снова лежал на кровати лицом к стенке. И я не нашел ничего лучше, кроме как лечь рядом. Обнял его сзади и спросил, что случилось. - Я не могу этого сказать, - тихо ответил он, - это невозможно произнести. Он помолчал и через некоторое время продолжил. - Глеб, просто не трогай меня больше, пожалуйста. Никогда. В ответ я прижался к нему сильнее. - Глупостей не говори. Хочу тебя обнимать и буду. Он вдруг повернулся, обхватил меня руками и поцеловал. Жарко, жадно. Я отшатнулся. Но не ушел. Сказал. - Пиздец. До этого я проводил негласную черту между тем, что происходит во время наших трипов и тем, что происходит во вменяемом состоянии. Тогда все было правильно. Понятно зачем, понятно почему. Сейчас нет. Никак не входило в рамки дозволенного. Но. Но он посмотрел на меня так.... Я никогда не забуду этот взгляд. Я никогда не смогу его описать. Но под его воздействием, я понял, что нужно сделать происходящее правильным. Поэтому я спустился вниз до бара, в котором мы были до недавнего времени частыми постояльцами, и взял бутылку вискаря. Потому что другого алкоголя еще не завезли,  и из крепких был только он. Я ведь с тех самых пор его люблю. Виски. Он не затуманивает голову, по крайней мере сразу. - Да уж конечно. То-то ты со сцены улетел тогда, - говорю я, как бы между делом. Он останавливает свой рассказ и смотрит устало. Поднимает брови, на лбу - морщинки. Смотря на эти морщинки, я чувствую угрызния совести. Зачем напомнила? Чтобы постыдить? Его? Он говорит. - У меня сейчас нет никакого желания оправдываться перед тобой. Его границы - непробиваемы. В этом весь он. - С вашего позволения, Татьяна, мы продолжим. Он нервно крутит в руках опустевшую кружку. Продолжает. - Мы напились. Но это ничего не изменило. Нам было жутко неуютно рядом после произошедшего. Да и что нам было делать, кроме как молча осушать рюмки? Над нами словно нависло грозовое облако, мутное, темное. Но до дождя было еще далеко. Я наконец произнёс: - Прости. Я понял, давай будем осторожней с этим. И он согласился. Боюсь представить, чего ему эт стоило. Как он чувстовал себя. Да я и не хочу этого представлять, мне своих тараканов хватает. Последние слова Глеб бросает вскользь, скомканно. Он снова ушел в рефлексию. Черт бы его побрал. Иногда мне кажется, что единственный человек, перед которым ему нужно оправдаться - это он сам. Другое дело, что не всегда получается. Глеб ловит мой взгляд и улыбается. Даже в какой-то мере сочувственно. - Самое крутое впереди, дорогая. *** - Время шло, умер Саша. Козлова-то помнишь? Мы оба ушли в глубокую депрессию и почти не общались. Потом все же нашли в себе силы, начали работать вместе. Когда нас стало двое, никто больше не мешал, и я начал ловить на себе его пристальные взгляды. Хищные. Черт. И инода восхищенные. Они мне особенно нравились, заставляли клепать песни, будто на конвейере. У меня в голове был целый конвейер, работающий только на его взглядах, представляешь? Но потом все вдруг оборвалось. Резко. Ему стало плевать. На меня, на мое творчество. Стыдно признать, но его отношение отразилось на мне. Я помню, он мне однажды сказал: - Истеричка! Что за очередное нытье? "А в небо все билеты проданы..." Да ты наш бедный, несчастный! Вокруг одни козлы, а ты у нас один в белом плаще! Самому не надоело? В тот момент я его ненавидел. Эту песню я действительно нес ему с городостью, мол смотри, какое чудо-чудное, диво-дивное. Но он был далеко. Я хотел, чтобы он снова посмотрел на меня восхищенно. Да хотя бы просто с уважением. И тогда я грешным делом подумал, что и у меня есть козырь. Он остался в той комнате в Горках, когда Вадик испугался самого себя. А я себя никогда не боялся. Я шагнул к нему и поцеловал. Этого было достаточно. Сначала он замер, затем прорычал:"Глеб, сука!" Попытался вырваться, но потом, видимо, послал все к черту и прижал меня к стене. На миг мне стало страшно. Но он продолжил меня целовать и постепенно, я понял, что готов на все. Что я готов, понимаешь? - Ты иногда такая блядь, Глебсон. Пробормотал он. Это я - блядь? Он так это сказал, будто я виноват, что из нас двоих он оказался большим извращенцем, чем я. Он. Оказался. Да кого я обманываю, мое тело уже жило отдельно от меня. Оно судорожно расстегивало пуговицы на рубашке, молнию на джинсах. Оно гладило, сдавливало, оставляло укусы, синяки. По-другому оно не могло. И все это было ради чего-то, ради чего? Чтобы видеть его, стоящего на коленях и обнимающего меня. И просящего. Просящего у меня то, что только я ему могу дать. *** - Хватит, Глеб, - говорю я, - не надо больше. - Странно, а я думал тебе понравится. - Плохо вы меня знаете. - Ладно, милая. В тот момент я получил все, что хотел. А после...после он уже не захотел иметь со мной никаких дел. Он винил меня в произошедшем и был прав. В общем... Так мы и разошлись. Глеб снова закашлялся. На этот раз приступ не смолкал долго, я уже потянулась за телефоном, чтобы вызвать скорую. Но он вдруг остановился и схватил меня за руку. - Ты же понимаешь, что я сейчас мог все придумать? Это же глупо и невозможно, правда ведь? В его глазах отражаются лучи закатного солнца. Свет серебрит кудри. Я держу его за руку и говорю: - Я понимаю.