/ flashback /
Полина стоит у плиты, мешая деревянной лопаткой овощи, которые тушатся в сковородке вот уже 10 минут. Взгляд цепляется за заварочный чайник, ароматный напиток в котором был готов ещё этим утром. Она весь день провела в студии, работая над новым альбомом и обговаривая детали предстоящего концерта. Её стандартный день — полный эмоций, касающихся лишь работы. Сцена давно стала спасательным кругом в этом водовороте дней, апатии и отрицания. Начало марта вновь выдалось до безумия тоскливым. Начало долгожданной весны и месяц до дня рождения. Своего. И его тоже. Это всегда был самый страшный месяц в году. Месяц, полный пустых ожиданий, страхов и боли. Она возьмет телефон в руки и наберет номер подруги, когда через секунду почувствует это отвратительное ощущение внутри — целебный кислород покидает лёгкие, отдавая резкой болью в межрёберное пространство. — Привет, Лен. Говорить можешь? Нужен твой профессиональный совет. — Привет, — как всегда с явно прослеживающимся волнением отвечает та на звонок подруги. — Что за тревожный голос? Перестань паниковать раньше времени. — пытаясь выдавить из себя усмешку, говорит девушка и замирает на секунду, задержав дыхание и пытаясь переждать растущую боль в груди. — Что за тревожный голос? Шутишь? Поль, за последние пару месяцев в наших разговорах едва ли было что-то оптимистичное и обнадеживающее. Не говори мне, пожалуйста, что ты так и не съездила к врачу. — на выдохе произносит Лена и переворачивает листы каких-то бумаг. — Так что на счёт совета? — Как врача, правильно я тебя понимаю? — К сожалению правильно. Её монолог занимает от силы минуту, потому что новых симптомов с последнего их созвона появилось не много. Слабость, ломота тела, головокружение и тупая боль, отдающая в плечо. Стандартный набор, преследующий девушку последнюю неделю. — Боль в груди, затрудненное дыхание, тошнота и головокружение? — Да я начала привыкать уже, ты же знаешь меня. С этими репетициями и постоянными… — Отвечай. — Только первое и второе. Остальное прошло уже. — Когда ты в последний раз болела? Две недели назад? Ангина, если не ошибаюсь. — Ангина, не ошибаешься. — неосознанно кивает Полина, хотя прекрасно понимает, что собеседница этого не увидит. — Температура, антибиотики, таблетки для горла, всё по стандартной схеме, ты же знаешь. Собирай свой любимый анамнез. — С каких пор антибиотики в твоем случае стали стандартной схемой, Гагарина? — начинает повышать голос девушка на том конце провода. — Когда ты перестанешь отрицать свою астму, свою непереносимость половины лекарств мира? Когда? — Нет у меня никакой астмы. И задыхаюсь я не поэтому, перестань, Лен. — делает аккуратный вдох Полина и расслабляет напряженные руки, когда всю грудную клетку не пронзает разряд тока. — Я уже слышала эту песню, когда делала тебе капельницу и откачивала минут 20, сидя на твоем холодном кафельном полу. Или напомнить тебе? — было слышно, что Лена начинает закипать. — Я здорова. — Поэтому постепенно умираешь? — разрезает воздух подруга. — Поэтому звонишь мне и старательно изображаешь, что дышать тебе вовсе не больно. М? Поэтому? Умираешь. Постепенно умираешь… — Тогда… Тогда причина была, ты же знаешь, Лен. — подавляя гортанный крик через время отвечает Гагарина, стараясь выбросить из головы картинки того вечера. — Какая? То, что он дуэт с девушкой выпустил? Что на её концерт сюрпризом приехал? Цветы подарил? — продолжает резать истину Лена. — Что, что из этого стало причиной твоих приступов? Из-за чего ты сейчас звонишь мне? — У меня сердце каждый раз удары пропускает, веришь? Я...я дышать порой забываю, просто смотрю в одну точку и лёгкие заново запустить пытаюсь. У меня под рёбрами плавится что-то, горячим металлом разливается. — Полина переходит на шепот, потому что громче говорить сил нет. — А потом. потом я образы и картинки в голове постепенно теряю, когда сердце бешено биться после затишья начинает. Лен, мне кажется, я его черты лица в эти моменты забывать начинаю. — Стой. Повтори. — Черты лиц. — Нет, не это. С сердцем что? — Причём тут сердце? Мне дышать больно, слышишь? — Гагарина нервно переводит взгляд на подгорающие овощи и выключает электроплиту, потому что сил стоять на кухне у неё катастрофически не хватает. Хочется упасть. Рухнуть замертво. На другом конце провода слышно судорожное перелистывание бумаги, тихое бормотание и хлопок дверью. — Дети с мамой? — С мамой. — Собирайся, — звучит как приказ. — Прекрати, я прошу тебя. Твоя чрезмерная забота скорее задушит меня, чем эта астма твоя или что у меня там. — Неудачное время для твоих капризов, дорогая. У тебя есть мин. — Слушай, мне просто нужно название каких-нибудь таблеток и всё. Даже в аптеку выходить не стану, курьером закажу, чтобы ты не переживала лишний раз. — Я перестану переживать, когда под наблюдением врачей тебя увижу, ясно? Если тебе глубоко плевать на своё здоровье, то мне — нет. Поедешь в больницу. Позвоню знакомому кардиологу. — Я тебя умоляю, Лен, давай без этой лишней суеты. Мне уже лучше стало даже, пока мы разговаривали. Давай… — пытается найти очередную отговорку девушка, — давай ты просто сама приедешь ко мне, убедишься, что всё хорошо. Ты ведь хирург у нас, на все руки мастер. Сама послушаешь сердце это моё, укол целебный сделаешь, если понадобится. М? Как тебе идея? — Полин, только внимательно послушай меня и не перебивай, ладно? — стало слышно, что девушка на том конце провода перестала в спешке собираться и просто села на близстоящее кресло, — Все эти симптомы могут быть предвестниками инфаркта, — прямо говорит подруга. — Ты и так за последнее время много болела, физические нагрузки даже во время ангины не исключала, добивала себе этими чёртовыми антибиотиками. И я говорю тебе это сейчас со всей серьезностью, а не для того, чтобы припугнуть: у тебя может случиться сердечный приступ. Аритмия и трудности в дыхании — уже сигнал страшный. И в вашей этой пустой… в твоей квартире тебе никто не поможет. — Лена вдруг замолкает, переводит дыхание и делает глубокий вдох, осознавая, по какому острому лезвию ходит она сама и та, что позвонила пару минут назад. — Это действительно опасно. И плевать, что тебе лишь 35. Эта дрянь не щадит никого. — Я. Я не… — Позвони ему. Хотя бы сейчас. Или напиши на худой конец. — Думаешь, сейчас самое время выяснять отношения? — Думаю, что потом этого времени у вас просто может не быть./ end of flashback /
— Полин, — настойчивее повторяет Лазарев. — Что это значит? — Ничего, просто переволновалась немного. Много работы, знаешь? — приходится фальшиво улыбнуться, чтобы собеседник не вспыхнул яростью и попытками отрицать. — Побуду немного под наблюдением Лены и её свиты врачей, всё встанет на свои места. Встанет? А что встанет? И у чего в их жизни всё ещё оставались места? Друг для друга? Разве что в холодных надеждах и скитаниях. — Мы. мы же виделись с тобой ещё пару недель назад, тогда, на большом концерте в Лужниках. — нахмурил лоб мужчина и начал перед своими глазами рисовать образы того дня. — Ты быстро прошла мимо, лишь на пару секунд задержалась возле меня. Но я ничего не заметил тогда. Смеркалось же, кругом куча людей, суета. Я. — Всё нормально. — Что? Что из этого нормально? — задаёт вопрос мужчина, не требуя никакого ответа. В голове запускаются механизмы, обратной дороги для которых внутри не существует. Всплывают те мысли, которые подавлялись месяцами. — Избегать друг друга? Бояться пересечься глазами? Обходить гриммерки стороной, а потом непроизвольно искать взглядом в толпе? Неделями не отвечать на сообщения? — он нервно поднимает брови и переводит дыхание, наблюдая за девушкой, чья фигура от этого разговора будто на глазах тает. — Прости, прости. Не то время, не то место. Да и я не тот, кто в праве хоть что-то говорить. «Я ненавижу каждую клетку своего тела, каждое произнесенное тем злополучным вечером слово, каждую мысль, которую не смог за эти годы перенести из головы в нашу переписку. Я ненавижу себя от головы до кончиков пальцев, веришь? И ненавижу свои чувства, которым плевать.» — Просто тебе почему-то не плевать. — шепчет Гагарина, читая его мысли, и прикрывает глаза, чтобы новый поток слёз не подкрался к ним, пытаясь боль от жжения в груди выплеснуть через слёзы. — Ты почему-то всё ещё стоишь здесь, срываешься на просьбы. — Потому что мне это важно. — Я этого не достойна. Это схватка взглядов, горящих оловом и синими отблесками. — Пусть это решают лишь любящие тебя люди. Не скажет, не переборет. Не даст защитному клапану внутри со скрежетом сорваться. — Твои внезапные признания. Они..? Кажется, что грудная клетка разлетается на пару частей, когда сердце сдавливает резкая боль. Да и сил на то, чтобы продолжать делать вид, что ей всё ещё есть чем дышать, едва хватает. В его присутствии она всегда задыхается. Но без него умирает ещё быстрее. Она хорошо помнит, что успела прочитать в интернете, пока писала заветные слова Сергею, отвечала Лене и уверяла маму, что обязательно заберёт детей через пару дней — срочные дела появились в Питере. Частота пульса в 180, увеличенное артериальное давление, ломота костей и боли, отдающей в плечо. Отсутствие кислорода внутри. Головокружение. И дикий страх. Сердце не справляется с нагрузкой на организм. А она не справляется с мыслями, которые теперь преследуют напуганное сознание. «После активных физических нагрузок и принятия определенных лекарств, вызывающих сужение кровеносных сосудов, риск сердечного приступа увеличивается в двадцать раз». — А что? — хочется на мгновение включить дурочку. — Я действительно люблю тебя. У неё перед глазами история двадцатилетнего парня, который попал в реанимацию. У того были боли в области сердца, до этого предшествовал грипп. В один момент он резко начал задыхаться: сердце просто остановилось. «Мой обратный отсчет может быть уже давно запущен.» — Перестань, слышишь? — встряхивает головой Лазарев и делает пару рваных вдохов. — Хватит недомолвок. С нас обоих хватит. Его образ плывет перед глазами, растворяется в сумраке мартовской ночи и огнях, отражающихся от окон близстоящего дома. Он возвышается своей стройной темной фигурой где-то в двух метрах от неё, когда ноги предательски подкашиваются, дают слабину. И через мгновение — горячие руки подхватывают талию, крепко прижимая к себе, не давай ослабленному телу вдребезги разбиться о холодный кафельный пол. Девушка лежит на его коленях с минуту, пытаясь сфокусироваться на двух горящих лучах перед собой — глазах мужчины, в которых полыхает удушающий огонь, отчаяние и попытки биться. Одна рука поддерживает голову, вторая — крепко сжимает её побледневшие ладони, от которых исходит пугающий холод. По телу бегут волны. И не хватает сил понять, это мурашки её тела, делающего последние вдохи, или дрожание Лазарева, внутренний стержень которого крошится от таких прикосновений. — Я почти в порядке, правда. — еле слышно шепчет Полина, заканчивая попытки сдерживать горячий поток слез. Они все выливаются наружу, скатываясь по побледневшей коже и через секунду впитываясь в рубашку Лазарева. — Мне просто немного сложно дышать, милый. Больно… — Тогда я буду делать это за тебя. Ты только говори со мной, ладно? Не отключайся, Поль. Говори со мной! — как мантру повторяет мужчина, бегая глазами по её лицу, шее, плечам, кистям рук. Подсознание сканирует образ, высекает его в голове, чтобы это утро навеки осталось в памяти. И оно останется, в этом нет сомнений. — Не волнуйся. Пара дней на больничной койке, и я снова буду в строю. — шепчет Полина и сжимает его руку своей. — Не исчезай только из моей жизни так же, как это сделала я тогда, ладно? Обещаешь? — Обещаю. — и это было, пожалуй, единственным, в чем Лазарев сейчас был точно уверен. Оставшаяся пара минут уходит на то, чтобы накинуть на Полину пуховик, схватить в охапку документы, телефоны и вещи, захлопнуть входную дверь и спуститься на первый этаж, ни на секунду не выпуская друг друга из поля зрения. Лазарев немного знаком с анатомией, пусть и не разбирается в узких направлениях медицины. Но то ли отсутствие этих знаний, то ли огромный сгусток стресса внутри, не дает сложить два и два, подтолкнуть себя к какому-то выводу. Ему ясно лишь одно — Лена не стала бы так спешить и нестись по трассе, выжимая в пол 150, если бы здоровью подруги ничего не угрожало. Да и «пара дней на больничной койке, и я снова буду в строю», произнесенное Гагариной, не вызывало доверия. Лазарев нервничает. Смотрит на машину неотложной помощи во дворе жилой многоэтажки. Взглядом следит за Леной и молодым парнем-медиком, которые пулей летают вокруг девушки. Раздражается из-за такого промозглого ветра, который тормошит все волосы на голове и холодом обдаёт и без того трясущееся тело. Охватывает свои плечи руками, пытаясь согреться и не дать кулакам впечаться в мокрый асфальт. И ему не нравится, что у Лены глаза в страхе бегают туда-сюда, она же медик, всякое видела. Не нравится, что этот парень из скорой зачем-то укладывает Полину на каталку и залезает следом, оставляя рядом с собой одно свободное место. Ему до одури не нравится, что эту переходящую в утро ночь они встречают не за чашкой зеленого чая у них дома, а в извывающей сиреной кабине скорой помощи. Лазарев осознает, что всё более чем серьезно, когда за секунду пара десятков действий совершается в метре от него. Пуховик летит на соседнее кресло, в руках у подруги оказывается фонендоскоп, а рядом с каталкой устанавливается капельница. Мужчину медленно, но верно окутывает удушающий страх. Кажется, что вскоре и ему понадобится медицинская помощь. Дышать становится невыносимо больно. Потому что из-за их недосказанностей они сейчас едут в больницу. Из-за его отрешенного взгляда девушке на каталке сейчас вводят иглу шприца под кожу. Из-за их нежелания говорить история обрывается, не успев запуститься с новой силой и импульсом. — Лен, — еле слышно зовёт Серёжа, всеми оставшимися силами вжимаясь в обтянутое тканью кресло машины, продолжая смотреть на Полину. — Что происходит? — медленно поднимает взгляд на медика и нервно сглатывает, перебарывая начинающийся тремор. — Что с ней? Из-под кислородной маски виднеются васильково-синие глаза Гагариной, которая чуть заметно отрицательно мотнула головой, прося подругу ничего не говорить. — Ничего такого, с чем не смогут справиться пара-тройка врачей столичной клиники, — врет Лена, нервно перебирая пальцами край куртки, накинутой поверх медицинского халата. — Тогда зачем вы ей литрами лекарства в вену вводите, укладываете на каталку? Зачем вы смотрите на меня, как на вдовца? И хирург видит, что у Лазарева сдают нервы. Впервые, пожалуй, за время их дружбы она видит такое явственное отчаяние в его глазах. Упрекать не приходится — она и думать не хочет, что бы чувствовала, будучи на его месте. Слишком больно осознавать, что единственного близкого человека везут на машине неотложной помощи прямиком в реанимацию, где придется провести далеко не «пару дней». — Серёнь, — тихо говорит Полина и протягивает к нему правую руку, переводя взгляд с янтарных глаз на растрепанные ветром волосы. — Нам нужно будет обследовать её, это буквально на несколько дней, — перебивает её очередным враньем Лена. — Если хоч.. — продолжает она, запинаясь об пустой взгляд собеседника, — если есть возможность, оставайся с ней, я распоряжусь, чтобы тебе выделили палату. — Спасибо. Я если что в коридоре подожду, ладно? Это… это ведь ненадолго? Звучит так отчаянно, что Лена не выдерживает и закрывает глаза, глуша эмоции внутри. Больше не может выносить на себе его взгляд, в котором происходит страшная война надежды и горечи. — Лен, ненадолго? Он всё понимает, не маленький мальчик. Успел за эту чёртову беспощадную жизнь похоронить родного человека. И понимает, что отрицание — это элементарная защита, дабы не расклеиться тут на глазах Полины. Понимает, но признаваться себе в этом не хочет. — Время пролетит быстро, ты даже этого не заметишь. Мы скоро вернёмся домой. — сипло шепчет Гагарина, стараясь держать голос ровным и улыбаться сквозь кислородную маску. «Она уже не такая бледная, это отлично. Значит. значит ей помогут, верно? Помогут. Обязательно помогут.» Полине кажется, что у неё сейчас разорвётся сердце. На этот раз не от подкрадывающегося приступа, а от вида осунувшегося мужчины, сжимающего свои колени до белых костяшек. Хочется плевать на все просьбы парня-медика, встать с этой каталки и просто прижаться всем телом к нему, крепко-крепко. На сколько хватит её оставшихся сил. До безумия хочется наверстать всё то, что было потеряно неделями ранее, месяц назад, год, два. Но ни у одной, ни у другого нет на это возможности. Грустная реальность, эгоизм и потаенные страхи. — Подъезжаем, — разрезает тишину парень в медицинском костюме, когда машина скорой помощи делает плавный поворот на территорию госпиталя. Она наконец так близко — касается своей рукой его ладони, водит холодными пальцами по переплетениям вен, так пронзительно изучает взглядом острые черты лица и пытается уловить аромат его любимых духов. Запах, отложенный где-то на подкорке. Девушка, призрачным эхом мерещившаяся в каждой толпе на концертах, в каждой песне по радио. Чей утонченный силуэт он ежедневно искал на улицах любимого города. И у Полины, кажется, лишь от одного взгляда на него, одного его присутствия в полуметре должно пройти всё, что болит. Но ничего не проходит. Он устал не меньше, чем она. За последний час будто прожил половину всей своей жизни, отдавая её взамен за каждый вдох девушки. Хочется просто жить. Гагарина знает, ей хочется того же самого. Больше ничего не нужно. Лишь бы эта адская гонка за простое человеческое счастье закончилась. — Серёж, давай, на выход, — произносит Лена, отворяя двери машины и выходя в больничный коридор. Лазарев Полину не отпускает. Ни на мгновение. И пусть она вполне в состоянии встать и пройти пару метров, они на пару с подругой держат её с двух сторон, стараясь аккуратно прикасаться к ослабшему телу. — Бросьте вы, я в состоянии стоять на ногах. Если вы забыли, ещё сутки назад я на сцене скакала и репетировала, — напоминает Гагарина, пытаясь хоть как-то вырваться из хватки. — Не надо со мной обращаться, как с умирающей. Последнее так режет слух, заставляет вздрогнуть, что мужчина отстраняется. За секунду окидывает весь силуэт девушки глазами и сглатывает огромный ком, пострявший прямо в горле. Мысль делает больно, безумно. Пронзает рёбра и отдает в грудину ломящим осознанием. Она обещала, что всё будет хорошо. Они все обещали. Иначе ведь не может быть. Мир. он ещё не так плох и опасен, чтобы забирать любимых по щелчку пальцев. Родные люди всегда держат слово, и она непременно это сделает и в этот раз. — У тебя будет отдельная палата, не переживай, — говорит Лена, шагая рядом с Полиной и всё же легонько поддерживая её за плечо, тем самым давая невесомую опору. — Никаких лишних глаз. Да и про твою «любовь» к больницам я тоже помню. — Спасибо, — кивает девушка и оборачивается назад, глазами встречаясь с карим светом Лазарева, который не сводит с неё озабоченного взгляда, — на какой нам этаж? — На шестой, — через секунду отвечает медбрат, нажимая кнопку вызова лифта. — В течение 10 минут к вам заглянет кардиолог, сделает ЭКГ и назначит все необходимые анализы. Больничная одежда и всё необходимо уже лежит в палате. — Я помогу, спасибо, — подаёт голос Лазарев, смотря в одну точку и обдумывая очередной поток вопросов. — Нет, медсестра поможет. В палату к Полине просто так входить нельзя, иначе она вскоре превратится в проходной двор старых друзей, товарищей и коллег. — немного грубо отвечает Лена, понимая, что ясность внести стоит сразу. — И выходить из палаты без моего ведома тоже нельзя. Говорю на тот случай, если эта больная трудоголичка вздумает раньше времени домой поехать. Немое согласие повисает в воздухе, когда лифт начинает медленно подниматься на нужный этаж. В ушах стоит непонятный шум вперемешку со стуком собственного сердца. И Полине хочется ответить, что она не нуждается в такой пристальной опеке, когда ощущает новую нарастающую волну боли под рёбрами и прикрывает глаза, делая пару поверхностных вдохов. Внезапно чувствует, как едва ощутимо Серёжа дотрагивается до её пальцев своими, не поворачивая головы. Детские переглядки, сокровенные тайны, от которых сердце начинает биться ещё чаще. Лишь на этот раз не причиняя новую волну ломоты. Его пальцы медленно перемещаются по тыльной стороне ладони, нежно перебирая каждый сантиметр прохладной кожи, от чего мурашки бегут по телу, до самого плеча, будто передавая «я рядом, не бойся. я теперь тебя им не отдам.» На душе становится легче. Глаза непроизвольно прикрываются, давая сконцентрироваться лишь на этих прикосновениях, в которых было вложено больше чувств, чем за последние годы. И странно осознавать, что они могли так долго избегать друг друга, чтобы в один момент переплестись руками в лифте реанимационного блока госпиталя. Не те места сводят людей. Не те… — Нам туда, — кивком указывает Лена, выводя из лифта Полину, Лазарева и медбрата. Они одновременно останавливаются, смотря на один силуэт, стоящий возле входа в палату и прожигающий взглядом пол под своими ногами. — Что он здесь делает? — спрашивает мужчина, переводя вопросительный взгляд на Лену. — Мне пришлось ему позвонить. — Для чего? — Она запретила мне что-то говорить маме. Тёте в Саратов мне нужно было звонить? Остался только бывший муж, как фактический родственник. — смиренно отвечает Лена, подводя Лазарева и Гагарину к нужной двери. — А Катя? — Подъедет через 15 минут. — прерывает молчание Дмитрий, быстрым взглядом окидывая бывшую жену и её сегодняшнего спутника. — Ты прекрасно знаешь, где выход, — пытаясь говорить сдержанно, отвечает Лазарев, — Тебя здесь никто не держит. Полин, — шепчет мужчина, заглядывая в её полупустые глаза, не отпуская руку. — Я не понимаю, что происходит. Сначала взгляды, паника, твои признания, полуобморок. Потом скорая помощь и Лена, которая осматривает тебя так, будто скоро может случиться что-то ужасное… — он зажимает губы и отводит взгляд в сторону, чтобы девушка не видела всю растерянность в его глазах. — Теперь мы стоим в отделении кардиологии, по коридору дальше идут палаты реанимации, здесь твой бывший муж и едет лучшая подруга. На телефоне висит мама, дети. Но что ещё страннее — ты написала мне. Впервые за…неважно за сколько. — продолжает шепотом тараторить Сергей. — Они ведь явно не просто так здесь, на связи. Они… — Серёнь, успокойся, — Полина кладет ладонь ему на область между шеей и плечом, заставляя посмотреть в глаза. Только на себя, не обращая внимания на врачей, медсестёр, пациентов. — Небольшие проблемы с сердцем, Лена что-то говорит про астму, но это пока только её предположения. Ничего серьезного, — она старательно поднимает уголок губ, чтобы вызвать у Лазарева хоть какое-то доверие. — Дай мне пару дней. Наша неугомонная подруга провернёт все эксперименты надо мной и я смогу вернуться домой. Мы всё обсудим, обещаю. — А если. — Без если. Со мной ничего не случится. — правдоподобно уверяет Полина и выдыхает, перемещая ладонь на его щёку и мягко гладит еле теплыми пальцами, — Мы ведь обещали не оставлять друг друга. Помнишь? — После этого обещания мы как маленькие дети разбежались по разные стороны баррикад, вычеркнув себя из жизни друг друга. — Я никогда не вычёркивала тебя. Просто… — Не надо, не сейчас. Я верю. Лазарев чертовски напуган. В голове невольно всплывают картинки восьмилетней давности, когда его обычный гастрольный тур прервала новость о смерти брата. Это ад наяву даже спустя столько лет забыть не получилось. Перед глазами разливался сизый туман горечи и боли. И мужчина заранее готовит себя к нервному срыву, истерике, к чему угодно. Только ко лжи привыкать и прикипать он вновь не хочет. Мужчины же не плачут. Не чувствуют боли. Не заглушают невыносимую агонию долгими ночными разговорами и вкусом коньяка на губах. Мужчины не чувствуют себя покинутыми, обманутыми, преданными. Они ведь стальные. Внутри происходит настоящая пытка, эмоциональная мясорубка, перемалывающая песчинки тела. Но они ведь стойкие, они вытерпят, выстоят, переживут. Если бы только кто-то знал, как сильно внутри он боится потерять девушку, которую сам когда-то предал. Девушку, чей образ каждую ночь появлялся в жарком бреду. Если бы только кто-то понимал, что и ему было невыносимо больно. Сергей неуверенно кивает, отвечая на вопросы девушки, напоследок мельком прикасается к её стройной талии и отходит в сторону, почти падая на близстоящий стул. Неприязнь Димы он ощущает своим затылком, который тот сверлит своим взглядом. И кажется, что это уж точно не тот человек, который имеет право в чём-то упрекать мужчину. Но Лазарев отдает себе отчет — они все виноваты в том, что сейчас происходит в стенах реанимационного блока. Возможно, Дима разобьет ему губу, выльет на него всю желчь, напомнит всё самое плохое и разрушительное, как только они останутся наедине, вдали от девушки, которая сейчас переплетает их истории. Но, откровенно говоря, Лазареву уже всё равно, что с ним будет в ближайшие часы. Он может думать лишь об одном человеке. — Привет, Кать, — первым здоровается Сергей, неловко вжимаясь в пальто и краем глаза видя быстро приближающийся силуэт высокой девушки. — Привет, предатель, — вскользь язвительно бросает она и проходит мимо, останавливаясь в метре от знакомого хирурга и Полины. — Лен, как она? Гагарина чувствует, что Катя с осторожность обхватывает её плечи и прижимает к себе, чувствует её сбивчивое дыхание на своей шее и через мгновение ощущает прикосновение её тёплых губ. Она всегда была рядом. В отличии от него. Единственный человек, знавший всю историю с самого начала. Слышащий все её крики, видящий ночные истерики и попытки забыть. Катя была единственной, кто ещё связывал их дороги собой, не боясь сгореть от противоборства огней. И Полина понимала, что «предатель» — меньшее, как могла девушка назвать этого человека. И лишь потому, что для драк и выяснения отношений сейчас не место, Катя держала себя в руках, не выплескивая всё наружу. — Лен, дашь нам с Димой минутку? — шепчет Гагарина, обхватывая своей рукой запястье хирурга и видя, как по коридору в их сторону идёт медсестра с кардиологом. — Буквально одну. — Пожалуйста, — кивает та, не отрывая от них глаз и чувствуя на себе пристальные взгляды двух мужчин. Они скрываются за углом коридора, оставляя двух бывших друзей в атмосфере напряжения и полной недосказанности. У брюнета нет никакого желания ругаться, но Катя стоит напротив, засунув руки в карманы своей куртки, смотрит ему прямо в глаза словно специально провоцируя. В её взгляде Лазарев не видит ни злости, ни агрессии, там лишь бегущая строка «Я не хочу тебя здесь видеть и знать». И он её понимает, правда. Сам ощущает по отношению к себе что-то похожее. Но у него нет выбора: уйти сейчас значит окончательно сдаться, проиграть в самой главной схватке с жизнью. — Если у тебя есть, что мне сейчас сказать, то говори. — первым прерывает молчание мужчина. — Есть, можешь в этом не сомневаться, — безэмоционально кивает та и переводит на дверь палаты опустошенный взгляд. — Ты всё испортил. Больно. Потому что правда. Плевать на своё одиночество. На потерянные взгляды во время выступлений. На срывающийся голос в конце песен, посвященных ей. Плевать. Потому что это он забрал у неё надежду, вернув лишь через годы, такой скомканной, рваной и полупрозрачной. Но девушка и такой оказалась рада. Потому что он не смог отделить эмоции от тупой ревности и обиды. Он бессмысленно и так беспощадно раздирал чужие старые раны, а она всё равно принимала. Полина шла на верную смерть, на сделку в дьяволом, боясь лишь за то, что не успела передать все свои чувства. Говоря всё открыто, пусть и так болезненно, лишь бы дать им обоим шанс последние секунды побыть вдвоем. — Все эти громкие и такие пафосные речи о моральных ценностях, чувствах и эмоциях на самом деле абсолютно пусты, — Катя переводит такой уставший взгляд на медленно потухающие глаза Лазарева. — Потому что жизнь — единственное, что важно и ценно, что имеет бесконечный смысл и значение, вес в этом чёртовом прогнившем мире. Она — всё, что у нас есть. — Сергей не выдерживает её холодный взгляд и опускает голову вниз, охватывая затылок трясущимися руками. — Счастье, любовь, ненависть — лишь её разноцветные наполнители. И ты поверь, есть те, кто никогда и никого не любил, кого в ответ никогда не любили. Те, кто ненавидит весь мир и кого в ответ не считают счастливым. И раз они есть, раз существуют среди нас, значит мы способны жить без всех этих наполнителей. Способны дышать, впитывать запахи, краски окружения. Мы физически способны выносить, перебарывать эту пустоту. — Кать… — умоляя, выдыхает брюнет и силой удерживает внутри бьющееся чувство дежавю, которое плещется в каждом его вздохе, хлестая наотмашь по лицу, не позволяя прийти в сознание ни на секунду. Поздно спасать то, что не искрится и не тлеет. — У нас можно забрать что угодно, поверь мне, Лазарев. Можно вырвать и искромсать душу, разодрать на кусочки сердце, лишить возможности испытывать эмоции и чувства. И большинство из нас выживет, знаю не понаслышке. Мы сможем справиться через «не могу», «не хочу», «не буду». Заштопаем свои раны, которые перестали зарастать самостоятельно. Проглотим немой крик боли в ванной на кафельном полу, который расцарапывает возгласами горло. Попытаемся начать жизнь заново, — интонацией она удушает собеседника, но продолжает говорить тихо-тихо. — Мы ценим не то, что должны ценить, дорожим чем-то лишним. Признаемся в чувствах тем, кому на нас наплевать, кто о нас уже и вовсе забыл. Делим мир на чёрное и белое, какого-то чёрта забывая про второе. — она везде говорила «мы», так явственно давая понять, что там должно стоять совсем другое местоимение. — Мы забываем про тех, кто без нас задыхается, умирает в конвульсиях от апатии и ненависти к собственной жизни. К самому главному подарку этого мира. Стремимся к богатству, надеясь, что хоть оно перекроет все те ущелья, не дающие нормально бежать. Мы остаемся не с теми людьми в этом одиноком мире, — девушка замолкает, переводя дыхание и сцепляя руки в крепкий замок на груди. — Мы изначально всегда самые богатые и счастливые. Вспомни детство, Лазарев. Но отними у нас жизнь и возможность глубоко дышать — что останется? Сергей слышит треск, но уже не понимает, откуда идет этот звук. Он только ощущает, как после всего услышанного внутри него, возле области сердца, что-то надламывается. Почему она говорит это сейчас, когда мужчина и так еле дышит, стоит на ногах и пытается осознать всё то, что произошло за последний час? Почему именно здесь, в реанимации, куда каждую минуту поступают звонки, на другом конце провода которых слышны лишь голоса людей с прострелянными сердцами? — Кать, я ведь не… — Ты никогда не сможешь себе представить, сколько раз ты отнимал у Полины жизнь, — практически шепотом произносит Екатерина и садится на корточки, выравниваясь уровнем глаз с собеседником. — И ты не предполагаешь, как часто эта девушка заново пыталась научиться дышать вдали от тебя. Каждый раз я лишь молилась, чтобы её рваный вдох не оказался последним. Ты был её кислородной маской, пока не выдрал с корнем выключатель. — Я больше не допущу этого, — у Лазарева дрожал губы, но он старается выглядеть перед старой подругой уверенным, сильным. — Ты уже допустил. Оглянись вокруг. Мы сидим посреди кардиореанимации, окруженные свитой хирургов, медсестёр, реаниматологов и кнопок sos. Но не все люди, попадающие сюда, выживают. А если и так, то в скором времени возвращаются в эти стены вновь. — от этих слов парализует обоих и они вместе впервые чувствуют, как земля уходит из-под ног. — Она ведь буквально задыхается без тебя, душит своими же мыслями и страхами. Это. это ведь как попытки убить себя, только не отдавая себе в этом отчёт. Лазарев смотрит на неё, не моргая, и слышит её голос будто из-под толщи воды. Сам теперь задыхается. Ведь это всё какой-то абсурд, бред. Полина рассказала бы, если бы её жизнь была в опасности. Переборола бы гордость, позвонила, написала. «Она и написала. Просто тогда, когда обратная дорога уже давно поросла высоченным бурьяном.» Наверное, Катя просто утрирует. Накручивает себя, преувеличивает. И на самом деле вся эта ночная эпопея лишь для обследования Гагариной — как они сказали ему ещё в машине скорой. Они ведь не могли соврать оба? Не могли ведь.? Ему опять страшно. До жгучего чувства в каждой клеточке тела и ломоте в костях. И этот страх не дает сдвинуться с места, только и делая, что прогоняя в голове туда-сюда фразу «она ведь буквально задыхается без тебя». Гагарина попала сюда из-за него. Из-за его неумения вовремя брать ситуацию под контроль. Поступать не так, как «нужно», а как правильно. В этой истории есть антагонист. И это чёртов эгоизм внутри человеческого сознания. — К чему ты этот монолог ведешь? — Для Полины будет лучше, если ты навсегда исчезнешь из её жизни. И это не моя обида на тебя, старого друга. Это единственное решение, которое способно помочь ей продержаться хоть немного. Я не говорю про «жить». Нет, часто мотает головой Лазарев, крепко сжимая челюсти и отгоняя от себя подступающие слёзы. Никому от этого не будет лучше. И они как никто понимают, что разлука вперемешку с щемящим одиночеством счастливее сделать не могут. Катя сказала, что жизнь — это всё, что у нас есть. Вот только эта самая жизнь не нужна, если в ней нет любимого человека. И брюнету не нужны никакие доказательства, факты и чужие выводы. Собственная шкура за последние 3 года стала тому доказательством. [- Уезжаешь? // — Даю тебе время подумать. // — Бросаешь? Расходимся? // — Пытаюсь сделать вдох полной грудью без ощущения, что на мою голову что-то сверху давит. // — Мы душим друг друга ревностью. // — Просто пора разграничить заботу и слепоту. // — Невозможно каждый день отбирать тебя у гастролей, съемок и бесконечных репетиций. // — Я устала бороться в пустоту. // — С каких пор холод стал синонимом любви?] «Я убиваю её, ответными осколками разрезая и свою плоть.» Они же задохнуться поодиночке, с ума сойду сразу. И дело не в расстоянии и невозможности занять соседнее кресло во время премии, бесстрашно крепко обнять человека. Дело в том одиночестве, которое безвозвратно обрубает красные нити. Они же доведут друг друга до того перелома, который навек. Или… — Хватит уже её мучить. И себя, — произносит Катя, делая ещё один шаг в сторону мужчины. — Вы и так как два живых трупа. Посмотри на себя. Остановитесь. Остановитесь, пока не поздно. … они уже себя довели до этого перелома? Лазарев думал, что всё исправит, раз судьба вновь и вновь дарит ему шанс. И каждый раз он разбивает осколки, которые остались от Гагариной после их расставания. Осколки, которые она так бережно склеивала. И о которые собственноручно ежесекундно ранилась. Её нельзя оставлять, она не протянет и суток. В этом он убедился, когда девушка упала на его руки в полутьме кухни. Но насколько Полину хватит, если её не оставить? — Серёж, — полухрипом отзывается Катя, подходя вплотную и кладя свою ладонь ему на плечо. По глазам мужчины стало давно видно, какие адские гонки происходят внутри. Жалко. Ей просто становится его жалко. — Я говорю это не на эмоциях, поверь. Давно перестала злиться на всё то, что происходит между вами. На молчание, переглядки, импульсивные звонки и вновь молчание. Ваша тяга друг к другу — самое ненормальное и в то же время самое настоящее из всего того, что я встречала в жизни. Но это не может дальше продолжаться, это её убивает, — страх в глазах обоих моментально сменяется на безысходность. — И лучше разочаровать её один раз, упасть в глазах сейчас, чем это делать до тех пор, пока её сердце окончательно не остановится. Дай ей шанс на простое существование. Невыносимо. Лазарев отшатывается от неё, растерянно блуждает взглядом по полу, большим окнам и огонькам проезжающих по трассе машин. Вжимает голову в плечи, глубоко вздыхает и расстегивает верхние пуговицы рубашки, чтобы кислород лучше начала поступать к легким. Это чересчур. И это невозможно принять, с этим невозможно свыкнуться. Куда ему идти? К кому? Ради кого теперь перешагивать порог квартиры, писать музыку, собирать стадионы и отдавать всю накопившуюся эмоцию. Ради чего жить? И вновь Лазарев слышит треск. Через мгновение ощущает, будто весь скелет покрывается мелкими трещинками и начинает раскалываться прямо внутри. Что-то взрывается и мозг сам рисует картинки того, как злополучный орган, отвечающий за чувства, разлетается на миллиарды частей. Его сердце теперь тоже с трудом бьётся. Но Серёже легче спрыгнуть с этого шестого этажа, чем подойти к Полине и сказать, что спустя 3 года зверских испытаний между ними всё кончено. И плевать, что кто-то в мире решил, будто так им будет лучше. Не это Гагарина заслуживает услышать. Заслуживает «я люблю тебя», «я больше не отпущу тебя никогда», «всё было не зря». Они оба не вынесут этого «мне жаль». — У вас всё нормально там? — слышит он из тумана голос девушки и через секунду чувствует прикосновение её ладони на своей спине. — Вы простояли рядом несколько минут и не поубивала друг друга. Это успех, ребят. На попытки пошутить никто не реагирует, зрительный контакт между Лазаревым и Катей так и не был разорван. Брюнет из последних сил сдерживает себя, чтобы не начать давиться своими же слезами, подступающими к горлу. Но Полине это показывать не к чему. Не хватало только очередного приступа из-за волнения. Поэтому Лазарев просто поворачивается к ней лицом, своей теплой рукой проводит по талии, останавливаясь на складках широкого свитера, и смотрит ей прямо в глазах, стараясь скрыть боль и беспомощность. Но Гагарина всё равно замечает. Из Лазарева плохой актёр, и МХАТ тут не при чём. Его выдает каждый его вздох, каждое движение белеющих губ, заторможенный взмах ресниц. Наверное, видеть Серёжу насквозь умеет только она — научилась за время написания совместных невыпущенных песен, общих вечеров на её веранде. И это кара, от которой никуда не деться. Катя и Дима догадываются одновременно, что их нужно ненадолго оставить наедине. Те бесшумно отходят к противоположной стене, начиная рассматривать стенды с информацией о достижениях клиники, в которой сейчас находятся. — Она всё-таки побила тебя? — подходит ещё ближе Полина и заглядывает в глаза партнера. — Просто не кулаками, да? — В этом Катя мастер. — горько усмехается Сергей и невольно опускает потухающих взгляд на губы девушки. — Ты не меньший мастер молчать о самом главном, — со смесью детской обиды и упрёка произносит Гагарина, нахмуривая брови. — Сколько я тебя помню, ты никогда не стремился показывать то, что творится внутри. Даже близким людям. Просто притворялся холодной стеной, титаном. — Помнишь все 10 лет нашей дружбы, перерастающей в отношения? — Помню. Мой, пусть и затуманенный лекарствами, мозг никогда не стирает из памяти все картины, — отчасти врёт Полина и делает глубокий вдох. — Только это дурацкое сердце, дающее сбои, не дает мне вдоволь насладиться моментом, сохранив внутри новые картинки. Не скажешь? — Только когда ты поборешь эту свою болячку, — заставляет себя улыбнуться Лазарев и наклоняет голову, перекрывая дорогу слезам. Он говорит каждую секунду. Просто Полина не слышит его мысли. — Тогда мне придётся очень постараться, — копирует его улыбку девушка и еле ощутимо сжимает его ладонь. Плевать, что подумают другие. — Не буду работать, пока ты не окажешься дома, здоровая и наконец счастливая. — Это мне говорит главный трудоголик, человек, зависимый от перелетов, туров и съемок? «Зависимый от тебя. Лишь глушащий своё одиночество в работе.» — Вот именно, — Лазарев опускает глаза в область её сердца и аккуратно прислоняться к грудной клетке, разливая своё тепло по выступающим рёбрам. — Чувствуешь весь масштаб моих чувств? Я тебя… бесконечно. — Держись. — шепчет брюнет и прикрывает глаза. «За жизнь, детей, друзей и новые смыслы» — растворяется в молчании больничного коридора. «Но только не за меня» — подавляется отчаянным гортанным криком. Гагарина бы отдала многое, чтобы перестать обманывать мужчину напротив. Чтобы открыто ему сказать «мне 35, но шанс, что у меня случится сердечный приступ, стремится к отметке в 100%». Чтобы заставить его уйти и не видеть всю ту слабость, которая снова и снова вырывается наружу. Чтобы он не смотрел на неё так. И не надеялся на лучшее. Но ей легче спрыгнуть с этого шестого этажа, чем сказать Лазареву о том, что ей пора оставить его. Она ведь бомба замедленного действия — не известно, когда рванет. Её организм уже несколько лет как решето — всё исполосованное дырами и просветами. И даже если Лена сможет сотворить сегодня чудо, не стоит слишком надеться, что она сможет нормально прожить больше пятилетки. Так себе перспектива для молодой девушки. Не это Серёжа достоин услышать. «Я всё ещё люблю тебя», «я давно простила», «наша квартира слишком пустая без твоего смеха и терпкого парфюма», «я буду с тобой до самого своего конца». Теперь, когда спусковой механизм сработал, на языке вертелось лишь одно — «прости, что всё заканчивается именно так». — Чёрт. — она морщится и отпускает руку Лазарева, делая шаг назад, в сторону холодной стены, и обхватывает сначала горло, после опускаясь к сердцу. — Больно? — Лазарев смотрит в неё сочувствующе, рефлекторно протягивая руку, чтобы схватить ослабшее тело. До одури. — Немного. — проглатывает слово девушка, отзываясь на вопрос. — Сейчас пройдёт, я знаю. Вряд ли. — Плечо болит? Дышать сложно? — пытается точным выстрелом попасть в правду Сергей. Грудную клетку что-то сдавливает в тиски. — Да, но ты не волнуйся. Это тоже пройдёт. Тоже вряд ли. — Всё готово, можешь проходить. — раздается голос Лены, когда дверь в палату номер 19 с щелчком открывается, полоснув по уху диким скрежетом среди мёртвой тишины. — Тебе ведь больше не больно, да? — шепчет Лазарев, под руку провожая девушку до нужной двери. — Я больше ничего не почувствую, — улыбается Гагарина и скрывается в белоснежном свете кардиореанимационной палаты.***
Лена выходит из палаты минут через 10, когда ЭКГ уже было готово, а знакомый кардиолог быстрым шагом вылетел в коридор и скрылся за дверью реанимационного блока. Диме и Кате хотелось сказать, что всё неплохо. Врачи изучали кардиограмму несколько минут, но не стали обкалывать её кучей лекарств, ставить капельницу. Только Лазареву так не казалось — по лицу подруги, вышедшей к ним, ничего хорошего и жизнеутверждающего сказать было нельзя. Кажется, она с каждой минутой, проведенной здесь, становилась только бледнее. — Кать, сколько таблеток она приняла в последний раз? — Лена смотрит куда угодно, то не в его глаза. — Сколько, какие и когда? — Приняла чего? — встревает Лазарев. Мимо них пробегают два медбрата, замыкая процессию нового кардиолога. Им хватает 15 секунд, чтобы поставить катетер, ввести лекарство и настроить аппаратуру. Сергей чувствует, как внутри начинает зарождаться паника. — Не сейчас, Лазарев. — отрезает Лена и переводит взгляд с двери палаты на Екатерину. — Мне не нужно точно время, примерно. Она звонила тебе, писала? Перед мужчиной крошится реальность, разлетаясь осколками. Потому что осознание начинает приходить только сейчас. У неё не просто болит плечо, ей не просто тяжело дышать. — Психотерапевт отменил ей всё лечение ещё в январе. Невролог прописывал лишь успокоительное. Но… — заминается девушка и делает тяжёлый вдох, прикрывая глаза. — ты же знаешь её. Плевать она хотела на врачей и их указания. Точно видела у неё вчера утром пустые коробки, когда заезжала перед самолетом. Лазарев видел, как люди умирают от коктейлей таблеток. Как они задыхаются на полу, хватаются за горло, исходят судорогами. Лазарев видел пустые глаза, в которых нет ничего общего с жизнью. И он знает, что абсолютно неважно, как часто ты делаешь это с собой. В один прекрасный день организм просто перестает принимать такое спасение. В один такой день сердце берёт и останавливается. Люди годами пытаются залечивать раны горстями таблеток. Но так же люди в секунды прощаются со своей жизнью, которую так старательно пытались почувствовать вновь. Серёжу парализует страхом. Он вспоминает испуганный и потерянный первый взгляд Полины в его сторону. Вспоминает тот день, когда они пересеклись в гримерке спустя 2 месяца полного отрицания друг друга. Вспоминает её худобу и бледность кожи. Отсутствие на больших совместных концертах. Отказ от встреч. Серёжу парализует страхом. Потому что он вспоминает, кто послужил причиной её аритмии. «Хватит уже её мучить. Остановитесь. Остановитесь, пока не поздно.» Поздно. Брюнет, кажется, больше не дышит. Стоит и мелко дрожит, опираясь обеими руками на стену больничного коридора, не может отвести взгляда от Полины, грудь которой медленно и отрывисто вздымается вверх, отзываясь эхом на приборной поверхности медицинской аппаратуры. [- Ты же понимаешь, что будет только хуже? Будем просто избегать друг друга? — продирает пересохшее горло Полина. — Пусть будет. Если это цена за счастливые моменты с тобой, я согласен. Намного важнее то, согласна ли ты. — рассекает воздух мужчина, пропуская сквозь девушку свой янтарно-пепельный взгляд.] — На кухонном столе никаких упаковок от таблеток не было, это точно. — наконец прерывает молчание Лазарев, не поднимая глаз. — Полина сказала мне, что приняла штук 7 за несколько минут до твоего приезда. — начинает хирург. — Что? [- Ты ведь понимаешь, что это равноценно пытке? Я умру, Лазарев. Просто растворюсь в воздухе, окончательно исчезну из твоей реальности.] — Назло. Она сделала это назло. Предупреждала ведь меня, а я. А я глаза закрыл на эти слова тогда. — О чём они вообще говорят? — встревает в разговор Исхаков, задевая локтем Катю. — До чего вы её довели? До чего, я вас спрашиваю? — переходит он на крик, прожигая темнеющими глазами мужчину. — Помолчи, ради бога. Не до тебя сейчас! — отсекает Катя, переводя встревоженный взгляд с Лазарева на подругу. Лена, ничего не ответив, подходит к двери и медленно спускается по ней, охватывая голову трясущимися руками. И стены этого здания впервые видят её такой. — На пару слов, — ожидаемо просит кардиолог, выходя из палаты Гагариной и устремляя взгляд на коллегу. — Мне жаль… — шепчет Лазарев, подходя вплотную к окну, через которое было видно лежащую на койке девушку. — Мне так жаль… Я всё-таки погубил тебя. Полина взаимно смотрит на него через стекло палаты, сжимая в руке белую простынь. И она не понимает издалека, что ей шепчет мужчина. Не понимает, почему к ней никого не впускают. Может ей противопоказаны перенапряжения, волнения. Но его теплая рука на её запястье не может быть противопоказанной. Ей его не хватает до одури. Больше, чем когда-либо за эти три чёртовых роковых года. Кажется, что его простого присутствия рядом хватило бы, чтобы боль прошла. — И всё-таки. Мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? — вновь повышает голос Дима и пронзает взглядом сначала Катю, сидящую рядом, а потом и Лазарева, стоящего к нему спиной. Катя только собирается остановить его, попросить успокоиться, когда ловит глазами силуэт приближающейся Лены и слышит тихое: — Ты была права. Я всё испортил. — Лазарев поворачивается и смотрит в глаза бывшей подруги. «Я сделал бы всё, чтобы она сейчас оказалась в безопасности» — читается в его карих. Горло сводит судорогой, когда в голове появляется явное осознание — он сам загнал себя в комнату, стены которой неумолимо сближаются. Она раздавит его, осталось совсем чуть-чуть. Вот только мужчина не станет сопротивляться. — Я хочу знать, во что ты её втянул? — ответа на вопрос Димы вновь не поступает. Тот поворачивается к Лене и Кате, на выдохе произнося: — моя бывшая жена лежит в кардиореанимации и никто из вас не может мне четко сказать почему? Даже не так. Мать моего ребенка сейчас подключена к медицинским аппаратам. Может такая формулировка быстрее пробьёт хоть кого-то на чистосердечное. — У Полины большое поражение сердечно-сосудистой системы. — Вы мне говорили уже об этом. Причина. Почему она здесь так неожиданно оказалась? — Неожиданно. — встревает Екатерина и бросает в сторону Димы презрительный взгляд. — Просто иногда нужно интересоваться жизнью дорогих тебе людей. Тогда и неожиданностей не будет. И вновь правда. — Нейролептики, снотворное и антидепрессанты. Она глотала это всё десятками последнее время. Пыталась так нащупать прошлое или принять новую реальность, не знаю. — подаёт голос Лена и закусывает губу. Две секунды — столько времени уходит у Исхакова, чтобы понять всю картину. — Ты. — цедит он сквозь зубы. Агрессия выливается наружу в считанные мгновения — его кулак оказывается на месте челюсти брюнета через пару секунд, опрокидывая того на пол и заставляя затылок встретиться с холодным кафельным полом. Забывает, что через окно в палате они видны как на ладони, просто вновь и вновь ударами соприкасается с мужчиной, пытаясь выбить из него весь дух. И у Лазарева не остается сил сопротивляться, потому что он заслуживает этих ударов. Медбрат на пару с Леной и Катей пытаются оттащить мужчину от Серёжи, пока тот зло шипит и выкрикивает какие-то яростные слова. Гагарина и так себя не ощущает. У неё внутри всё покрылось трещинами, ещё тогда, три года назад. И эти двое сейчас пришли отнимать у неё последние силы. — Вы совсем с ума посходили? — кричит на них Катя, в то время, как похожая картина происходит за тонкой стеной палаты кардиореанимации. Кажется, что прошла пара секунд, за которые Полина успела сорвать на себе все провода и направилась в сторону коридора. Кажется, что прошла пара секунд, за которые она встретилась с руками медбрата, который за плечи оттащил её от дверного проема. Её стойкости и прыти хватает лишь до момента, пока в груди не чувствуется такая боль, которая парализует все конечности. Пока в лёгких не заканчивает воздух, которого и так было катастрофически мало. Дышать не получается. Осознавать всё происходящее вокруг — тоже. Когда в палату влетает Лена и кардиолог, она уже ничего не слышит. Не слышит, как в голос взвывает Лазарев, увидев, что девушка теряет сознание. Как Катя рвётся в палату, пропуская вперед реаниматолога, кричащего во весь голос «девятнадцатая палата!» И как только кто-то из прибывших врачей констатирует «Пульс — двадцать три удара в минуту», Лазарев перестает дышать, истошно кричать. Он больше ничего не может. Это ведь всё не по-настоящему… [- И ты правда готов вот так просто всё взять и бросить? Оставить друг друга? Не будешь сожалеть? — Не знаю. Время покажет. Но так должно стать лучше, верно? Нам будет проще справиться со всеми эмоциями на расстоянии.] «Я умер в тот вечер. Для неё окончательно умер. И эта больница теперь, писк приборов и крики врачей — мои галлюцинации, предрассветный бред. Где-то тут, в аду, меня заставляют смотреть на этот сердечный приступ, на потерю сознания, побледневшее лицо и выступающие синие вены. Снова и снова. До бесконечности. Двадцать четыре часа в сутки.» Пространство вокруг превращается в сплошное размытое пятно, звуки становятся глухими, картинка потухает. Он смотрит, как Полину начинают реанимировать. Как по палате летают трубки, шприцы. Как полоска сердцебиения на приборе бьется в судорогах, взлетая наверх и вновь становясь ровной. Смотрит, как в палату слетаются доктора, заслоняя своими белыми спинами каталку. Лазареву кажется, что вся больница сейчас замерла, прислушиваясь к гулу одного единственного сердца. Серёжу пробивает ознобом и он начинает дрожать, когда осознает, что это всё — действительная реальность. Сердечный приступ казался Гагариной фарсом, глупой шуткой. Но от шуток люди так не страдают. Она стояла рядом, улыбаясь и прикасаясь к его вчерашней щетине на лице. Говорила, что они вместе скоро вернутся домой, поговорят и всё обсудят. По ощущениям, это было несколько минут назад. Только теперь девушка лежит в палате, в которой врачи пытаются вернуть её к жизни. Это не сон. — Она… — сорванным голосом начинает Сергей, — она выкарабкается? Катя бы собственную жизнь сейчас отдала за то, чтобы не отвечать: — Не в этот раз, Серёж. Сломленный на несколько частей позвоночник внутри перестает изнывать болью. Внутри всё умирает, бесповоротно запуская необратимые механизмы. И ему кажется, что он понимает ту боль, которая сейчас происходит с Гагариной: между ними слишком крепкая связь. Что-то в Лазареве незаметно перегорает. Чувство полной опустошенности — психологи называют это эмоциональным параличом. Ему сейчас было бы легче вновь кричать, биться к судорогах, впечатывать кулаки в стену, но явно не тупо молчать, смотря в отражения больничного окна. Внутри ничего не осталось. «Прошу, не сдавайся.» «Полин, слышишь меня? Держись!» «Я прошу тебя, оставайся здесь.» «Я без тебя не смогу. Тогда, три года назад, мои слова были самой большой ложью.» Не срабатывает. Серёжа сам не замечает, как по щекам начинают стекать горячие слёзы. Как в голове всплывают картинки их совместных вечеров в мае на веранде загородного дома. Как она улыбалась ему по утрам, залазив еле теплыми руками под его футболку, исследуя пальцами каждый позвонок. Он слышит, как бегая под проливным дождем, смеются её дети, хватая его за руки и вовлекая в игру. Как на сказочном жарком острове, смотря на прилив океана, они загадывают ночью под звездами самые заветные мечты, отмечая его день рождения. У них всегда было лишь одно желание: чтобы они были друг у друга. Людям надо говорить, нельзя молчать — такое просто правило, которое пробило стрелой их ослабленные тела. «Ты же обещал, что не оставишь меня. Теперь я обещаю тебе это в ответ.» И никто из них не смог сдержать слова. И выносить это в сотни раз сложнее пытки. Он потеряет себя окончательно, когда услышит от Лены, что её больше нет. «Я не могу» — шепчет Лазарев. «Не могу» — часто мотает головой. «Не могу» — в лихорадке обнимает свои плечи руками. И он не может остаться. Беспомощно смотреть, как уходит любимый человек. Не может стать свидетелем своего самого кошмарного сна. Ноги сами ведут прочь, заставляют сделать два шага назад, лопатками встретившись со стеной. «Прости меня» — шепчет мужчина, не в состоянии оторвать взгляда от быстро пересекающихся спин врачей. Останавливается в нескольких метрах от входа в палату. Ждёт, когда хоть кто-то его остановит, заставит приклеиться к этой скамейке. Но никто его не останавливает. — Это ты во всём виноват. — хрипит Дима, взгляд которого уже с минуту направлен в никуда. — Она умирает из-за тебя. И эти слова становятся последней каплей. Лазарев срывается на бег, на какой он никогда не подумал бы, что способен. Забывает про лифт, влетая на лестничные проёмы и перескакивая через ступеньки. Кашляя от боли в горле и расталкивая всех, кто встречается на пути этим утром. Делает глубокий вдох морозного мартовского воздуха и понимает, что на секунду темнеет в глазах. Осознает, что за последний час дышал так поверхностно и несмело, что организм начинает отторгать спасительный кислород. Его тело пронизывает её боль. Звук проносящихся по трассе машин и сирен то и дело подъезжающих к воротам машин скорой помощи постепенно приводит в себя. И лишь вопрос «куда мне теперь?» вновь выбивает из-под ног почву. Нигде. Никто. Его больше не ждут. Такая простая истина, скрывающаяся от пытливого разума последние годы. Кроме неё никто не сидел с телефоном в руках, в ожидании позднего звонка. Никто не был готов срываться ночью в другой город, чтобы просто побыть рядом считанные минуты. И никто по единой интонации, взгляду не был в состоянии прочитать душу, которую порой и сам мужчина понимал с трудом. На всей необъятной планете с 8 миллиардами людей он теперь один. Руки трясутся как при ломке, горло саднит после крика, а в голове стоит такой гул, что брюнет даже сразу не замечает, как через минуту за его спиной оказывается Дмитрий. Лазарев с трудом достает сигарету из кармана, рефлекторно щелкает зажигалкой и тупо смотрит на дым, растворяющийся в воздухе. Она падает на землю. Как и вторая. Третья. Он не в силах удержать хоть что-то трясущимися бледными пальцами. «Мир теперь состоит только из чёрных полосок, верно?» Лазарев ошибался, когда думал, что хуже уже не будет. Страшно ошибался. Новая реальность рубит его по живому, перемалывает кости словно в мясорубке, лепит подобие образа заново и начинает всё сначала. Боль может и не такое — каждая минута возле реанимационного блока даёт понять это на своей шкуре. Она проникает под кожу, подцепляет крюками и подвешивает над холодной землёй, шепчет: «я крепко держу тебя, чувствуешь? причиняю ещё больше страданий, чем ты причинил ей.» Её не вырвать вместе с кожей, не пройти все круги ада, сорвать голос от истошного вопля, уползти на коленях с глубокими шрамами на коленях. Когда-нибудь отпустит, так ведь? Эта боль никогда не отпустит… — Написать тебе потом время? Дима закуривает, глубоко вдыхая дым и вставая в метре от мужчины. Устремляет свой взгляд куда-то поверх деревьев, в сторону разливающегося алыми красками неба. — Время? — у Серёжи дрожат губы и продолжают ручьями скатываться слёзы по лицу, но он уже и этого не замечает. — Время смерти. В эти секунды утренняя Москва утопала в рассвете. Теперь так будет всегда, правда? Нестерпимое жжение, сводящая с ума боль и страх темноты. Рассыпаться на тысячи частей внутри мужчины уже нечему, остались только руины. Эмоции окончательно исчезли, оставив после себя лишь пустоту. Но он всё равно продолжает неконтролируемо плакать и сглатывать ком в горле. Организм привыкает — видимо, в этой жизни другого состояния у него больше не предвидится. — Зачем ты спустился сюда? — От меня там всё равно уже никакого толку, — прячет свободную руку в карман собеседник и делает финальную затяжку. — Кате там поддержка нужнее. — Она попросила меня побыть с тобой. — Знаешь, а я ведь так ничего и не успел. Вы так стремительно разъехались, она оборвала все контакты. Потом была ссора. Одна, вторая, третья. Тот проклятый дуэт, карантин, премии и шоу. Эти деловые вечера с совместными выступлениями, дни рождения друзей. И так по кругу. — как на духу начинает говорить и перебирать в голове воспоминания Серёжа. — Я сдался тем вечером, дал себе отчёт, что становлюсь слабым рядом с ней. Таким беспомощно слабым, что самому противно. И оборвал нить. Даже не успел признаться. А теперь. — глубокий вдох и ломка в голосе, — а теперь и не успею. Купить её любимый кофе, букет кустовых роз на приближающийся праздник. Неспешно сделать завтрак и пожелать доброго утра. Выбросить вторую подушку, чтобы спать совсем рядом, укрываясь лишь одним одеялом. Я просто хотел остаться с ней навсегда… И прости, что говорю это всё тебе. — Я понимаю. Поверь, когда-то и мои мечты выглядывали из-под этой призмы. И это наша главная ошибка, Лазарев. Вы бы так же никогда не смогли вернуться к тому, с чего начали. Не с подобными шрамами. — Знаешь эту глупую фразу: «мне так мало нужно для счастья. только ты рядом»? — Глупую? — До ужаса. — мужчина опускает голову и бросает сигарету на мокрый асфальт. — «Мало» — самое последнее слово, которое описывало степень важности этого человека в моей жизни. Отныне в прошедшем времени. — Сер… — Не надо, Дим, — мужчина хватается за рукав собственного пальто и натягивает ткань, пытаясь ею остановить слёзы. — Передай Лене, что мне очень жаль, — он протягивает руку собеседнику для рукопожатия и в последний раз смотрит в его глаза. — Ты теперь береги себя, ладно? И её детей тоже береги. — И ты. — произносит в ответ Исхаков, заключая в эту короткую фразу слишком много смысла. Лазарев грустно улыбается и делает два шага назад, попутно озираясь по сторонам. Мужчина смотрит на его удаляющуюся спину и понимает лишь одно — брюнет ещё не понял, что произошло. И когда это понимание обрушится на него, его уже будет не собрать.***
В квартире всё еще стоит запах приготовленной еды, за окном отчетливее слышится гул пробудившегося города, а комната, погруженная в полумрак, освещается лишь камином, который они так и забыли потушить перед выходом. Лазарев сидит на том самом кресле, не сняв с себя верхнюю одежду, делая затяжку за затяжкой, преодолевая рубеж нормы по курению за неделю. Плевать. «Я задыхаюсь, кажется, Серёнь.» И я, любимая. Мужчина не чувствует страха, скорби, отчаяния. Ему просто… никак. Равнодушие и безразличие начинают пропитывать стены их квартиры. Но он не идиот, прекрасно понимает, что это ненадолго. Чуть позже мозг перестанет его защищать, сорвет все предохранители, его накроет волной. Без Полины эта квартира кажется огромной. Высокие потолки, будто в античных театрах. Бесконечный коридор, ведущий в спальню. Ванная, размером с целый океан. Серёжа скользит взглядом по каждому уголку, каждой фоторамке и вещи, заботливо разложенной на полке. Борется с тошнотой. «Время пролетит быстро, ты даже этого не заметишь. Мы скоро вернёмся домой.» — Ты обманула меня. — обращается к пустоте брюнет и прикрывает карие глаза. — Ты обещала вернуться домой. А вернулся только я. Один. « — Я сегодня была у психотерапевта, знаешь? — И что он тебе посоветовал? — Признаться. — В чём? — В том, что я люблю тебя. А ещё признаться себе. В том, что я зависима от твоего образа.» Тело пробивает зарядом тока. «Ясно». Всё, что в тот вечер он ответил Гагариной. Тело пробивает зарядом тока ещё раз, когда он осознает, что на открытое «я люблю тебя» сегодня он так же не отвечает, гасит в себе эмоцию. Только теперь девушка не узнает о том, что Лазарев тоже любил его, любит и будет любить, пока бьётся злополучное сердце. В кармане вибрирует телефон. И брюнет надеется лишь на то, что это не сообщение с временем смерти, которое норовил отправить Дима. [- Я пообещал отправить тебе этот файл сегодня в 06:15. Вне зависимости от исхода утра. Это всё, что она попросила меня перед тем, как зайти в палату.] Лазарев делает пару поверхностных вздохов, заламывает пальцы и прикусывает изнутри губу, нажимая «play». — Звучит так абсурдно, но знаешь, я ничего о тебе не помню. — Полина на видео задумчиво опускает глаза, перебирает тонкими пальцами края толстовки и прикусывает губу. Серёжа, потушив сигарету, облокачивается на спинку кресла и хмурит брови, прибавляя громкость на телефоне. — Лена на пару со специалистами говорит, что такое бывает после сильного стресса. Но я… Я всё равно пытаюсь. — мужчина смотрит на её черты лица и не может понять, когда эти кадры были сняты. Она сидит у изголовья их кровати, за окном поздняя осень. Какого года?.. — Это сводит меня с ума — я пробовала многое. Возвращалась в нашу квартиру, пересматривала совместные фотографии, слушала твои песни и последние голосовые в нашей переписке. Но первое воспоминание о нас появилось в моей голове, когда я начала задыхаться. Представляешь, просто начала терять воздух внутри. Лена говорит, что это аллергия. Астма, если быть точной. Но…— девушка на видео поднимает взгляд и её васильковые глаза врезаются в него. — Откуда она у меня? Бред. Я до сих пор слышу её крики, отскакивающие от стен нашей спальни. И до сих пор вижу картинки, которые калейдоскопом пробегали перед глазами. День нашего знакомства, помнишь? — задаёт вопрос в пустоту девушка и с усилием поднимает уголок губ. Мужчина непроизвольно начинает кивать, задержав дыхание и глуша мысль о том, что ответа от него уже не требуется. — Это были наши первые совместные съемки, мы волновались до полусмерти. И я так много говорила тогда, болтала без умолку. А ты… ты просто сидел рядом, слушал и так блаженно улыбался. Я, кажется, влюбилась в тебя с первой минуты. Или это просто мой больной мозг подкидывает такие картинки. — у Полины дрожат губы. У Серёжи — тоже. — Я не слышала большую часть криков Лены, её вопросы и телефонные звонки. Не чувствовала, как она вводит мне прямо в вену лекарства и приподнимает голову. Это одно маленькое воспоминание действовало на меня, как мощнейшая доза психотропных. Какое-то тотальное обезболивание. — девушка нервно сжимает кофту и оттягивает её от шеи, давая дорогу кислороду. — Я его сохранила, это воспоминание. Прокрутила в голове пару сотен раз, выучив наизусть. Выучив твои черты лица, интонации и запах духов, — смотрит в камеру и заставляет себя улыбнуться. У Лазарева улыбнуться в ответ не получается. — Я сразу поняла: ты появляешься передо мной, когда я стою на краю. Играю с жизнью в русскую рулетку и делаю последний шаг в беспросветную тьму. Это ненормально, наверное. Но я могу ощутить тебя только через боль. «stop» Сергею нужна минута. Поэтому она так странно на него смотрела. Не возвращалась в эту квартиру. Давала такие размытые ответы и избегала разговоров. « — Что это? Нервный срыв? — Реакция на стресс. — Как такое возможно? Как это возможно — забыть любимого человека, который был для тебя полноценным миром? — Спроси у себя. Это уже не врачебный вопрос. Оно где-то глубже.» «play» — Астма и курение — вещи несовместимые. А астма и куча убойных таблеток — страшный коктейль. Я знала, на что шла. Точнее говоря, надеялась. И это сработало, раз ты смотришь эти кадры сейчас, — сглатывает Гагарина и переводит взгляд с камеры на стоящую рядом фоторамку. — Второе воспоминание укрепило мою догадку и придало сил. Я поняла спустя попыток… — девушка прищурила глаза, вычленяя из головы точную цифру, а у Серёжи в этот момент будто начинается аритмия. Цифра. самая страшная в его жизни цифра. — 23. Столько попыток, чтобы понять, что приблизиться к правде будет слишком сложно. Рецепты от психиатра и невролога, миксы таблеток и инъекции. Я пыталась задохнуться, утонуть в ванной, подавиться дымом. Отравиться. Сгореть. Потеряться. Застрелиться. И что бы то ни было, эта адская гонка за воспоминаниями не набирала оборотов. Не было никакого начала и конца. — она даёт на секунду волю чувствам и по щеке скатывается крупная блестящая слеза. — Мы были с тобой вместе бесконечность. «stop» Мужчине, сидящему на кухне, не хватит и всей жизни, чтобы осознать, что сделало с Полиной их расставание. Попытка вернуть воспоминания через боль. Попытка пробить себя на чувства, убивая родное тело. 23. Столько же, сколько последних ударов сердца. Физическая боль в сотни раз хуже душевной. Ему стоило пару раз заглянуть в отделение онкобольных, в палату «хирургии» и домой к родным, чьи любимы навсегда прикованы к кровати. Они все кричали от нестерпимой боли, сотни раз прощались с жизнью. И он готов поклясться, что все эти люди за секунду дали бы согласие обменять такую боль на душевную. Не задумываясь. Все эти три года Серёже было морально больно. Но Полина в эти секунды ломала себя в прямом смысле этого слова. Уничтожала, стирала с лица земли. Для чего? Чтобы почувствовать его моральную боль. Ему хватает секунды представления того, как его девочка в этой ванне режет вены. Как глотает пачками таблетки. Как топит себя, душит, перекрывая воздуху дорогу. Нормальный человек не может себя так вести. Нормальный человек с таким не справляется. И что стало бы с девушкой, если бы рядом не оказалось Лены и Кати. думать не хочется. Как давно её бы не стало. Ледяная вода спасает горящее лицо — сразу становится легче. Ещё через минуту глоток конька обжигает внутренности. Телу хочется хоть чем-то подавить боль. На минуту. Секунду. Мгновение. «play» — И эта наша вечность, бесконечный поток искренности и чувств, были мне не на руку. У меня все линии жизни стёрлись в пыль перед тем, как найти внутри твой образ. Понять, почему мы расстались. Почему ты оставил меня, если мы так друг другом дорожили. — Гагарина обхватывает худыми руками свои плечи и трёт их, разливая тепло по замерзшему телу. Лазарев громко сглатывает, на пару секунд опуская веки. Он ошибался, когда думал, что внутри не осталось чувств. Слёзы, спускающиеся каскадом из глаз, считают иначе. — С каждым новым воспоминанием о тебе всё отчетливее понимаю, что задыхаюсь без тебя. Я не могу дышать, Лазарев. — теперь и её глаза становятся мокрыми. Глотку разрывает от боли и крика, застрявшего где-то в груди. — Я говорила это пару сотен раз, но Лена не верит. Как и ещё десяток врачей, за последние годы выучившие мою медицинскую карту. У меня нет никакой астмы, милый. — слёзы во всю капают на кафельный пол и стол, оставляя влажные красные дорожки на щеках. — Я не больна ею. Больна только тобой. Я задыхаюсь из-за тебя. «stop» Лазарев рыдает громко. Не сдерживая дрожащий голос и ладонь, с треском врезающуюся в подлокотник кресла. Завывает диким волком, не понимая, где предел этой отвратительной боли. И есть ли он вообще. Ему казалось, что хуже, чем в отделении кардиореанимации ему уже не будет. Ошибался. Нет никакого лимита человеческим эмоциям, пробивающим рёбра лишь одним ударом. Он крошится, разлетается пеплом в стенах квартиры. Квартиры, которая ещё пару часов назад была наполнена их прикосновениями. Полина просто хотела любить его. Тихо, тайно. Она не искала его, не мстила. «Будь счастлив. Где бы и с кем бы ты ни был.» — написала она в «личные» за пару минут до боя курантов. Девушка была той, кому плевать на себя и своё счастье. Следы от уколов и кучи коробок от таблеток были тому доказательством. Она тихо любила и страдала из-за этого. Держалась до последнего, пока окончательно не задохнулась. «Приезжай, пожалуйста. Мне кажется, я ломаюсь.» Это он ломал ей крылья, каждый раз скидывая их в адский котел преисподни. Там, где ему самому было место. «play» — По моим подсчетам прошло 2.5 года. — Лазарев трясущимися руками держит телефон и часто моргает, прогоняя слёзы, чтобы хоть размывчато видеть лицо девушки. — Ты бы знал, какую креативность мне пришлось применить. Катя на пару с Леной пресекали любой мой шаг добраться до правды. Будто там может быть что-то более страшное, чем то, что я испытываю сейчас. — контрольный выстрел прямо в сердце. — Я вернулась. Смотри, за это время здесь ничего не изменилось. И мне опять не спится. — Гагарина берет камеру в руки и поворачивает её, давая возможность взглянуть на спальню, залитую жёлто-розовым солнечным светом. На часах было 06:15. — Разве что кровать стала слишком холодной. Из-за отсутствия тебя и наших жарких чувств. [- Опоздаешь на самолет же, дурачок! — Ну и к чёрту. На улице метель дикая, мороз. Не хочу из-под одеяла выползать. И тебя оставлять одну тоже не хочу. — Мы встретимся через два дня в Питере, чуть-чуть терпения. — Это слишком много, чтобы не видеть блеск твоих глаз и не ощущать горячие руки на своей спине. — Это ничто по сравнению с тем, сколько сотен часов занимают наши прикосновения, разговоры и ночные танцы под Стинга.] — Я почти растворилась в воздухе, — откашлявшись и переведя дыхание после потока слёз шепчет Гагарина. — Видишь? Руки, плечи, щиколотки. Под толстовкой ещё хуже. Ты бы знал, сколько комментариев из-за своей худобы каждый божий день я читаю на просторах интернета. В последние месяцы стала слышать и от коллег. Раздражает. — Пару раз машет головой Полина и запускает руки в карман. — Ожоги перестают заживать, руки постоянно болят из-за в кровь исколотых вен. Лена привезла мне мазь и обезболивающие, но я их даже не открывала. — Серёжа откидывает голову назад, упираясь затылком в холодную белую стену. Утирает слёзы, но, видимо, зря. — Каждую чёртову секунду меня разрывает на песчинки этой болью. Дети забыли, когда последний раз видели меня улыбающейся. Андрюша, конечно всё понимает. Мия пытается, но я не даю. Мне хватило лишь раз увидеть её громадные слёзы. Они теперь почти всегда живут с мамой или Димой, я забираю лишь на выходные. Когда нахожу силы встать с этой кровати. — девушка переводит взгляд на лежащую рядом подушку и замолкает секунд на 15. «Даёт мне время на последний вдох.» — Но это ничего. Правда. Я потерплю. — она прячет свой взгляд от камеры, глотая слёзы. И Лазарев не знает, куда от этого деться. Кому заплатить, чтобы отмотать время назад. Навсегда уберечь девушку от встречи с собой. И как следствие — с тоннами щемящей боли. И чем заплатить? Жизнью? Серёжа готова отдать её за Полину в ту же секунду. — Я буду терпеть дальше, милый. Не хочу переставать ощущать тебя. И не могу позволить тебе вновь бесследно исчезнуть. «stop» Ни единого слова за эти 3 года, как ей плохо. Ни единого укоризненного взгляда. Намёка. Просьбы. Ничего. Это ему приходилось глушить себя в бесконечных дуэтах и клипах, блондинках-актрисах в кадре и сумасшедшей отдаче на сцене. Глушить в букетах цветов для тех, на чьи концерты приходит и для тех, кого приглашает в ответ. Букетах, но только не из её любимых цветов. Пить красное вино вечерами и смотреть на огни вечно не спящей столицы. Мониторить чужие соцсети и делиться своей «жизнью» в историях. Ненавидеть себя и эту самую жизнь. Без конца. «play» — Я видела вас в гриммерке ещё в декабре, когда мы снимали эту кипу новогодних передач. Задержала взгляд на ваших силуэтах на пару минут. Не знаю, наверное, ты счастлив. — произносит Гагарина и выдавливает из себя подобие улыбки. Получается катастрофически плохо. — Она красивая, правда. Красивее меня уж точно. — продолжает без доли обиды. — Я теперь… сам видишь. Не вини себя за это, это мой выбор. Так в её стиле — класть ответственность лишь на свои плечи. Она всегда была чуть больше мужчиной чем все те, кто встречался на пути. «Ты самая красивая в этом мире» — отвечает ей про себя Сергей. — Чёрт, я ведь даже не знаю, как ты. Где живешь, с кем празднуешь дни рождения и планируешь будущие дуэты. Может, ты ищешь меня в эту секунду, — горько усмехается Полина и потирает изумрудно-синие глаза. Он ищет, прямо сейчас. В каждой фоторамке, коридорах своего сознания и памяти. Без успеха ищет. — Я много думаю о нас, даже слишком. Пытаюсь понять, как упустила тебя. Вспомнить, что творилось тем днём. И даже сейчас, проматывая в голове всё то, что получилось нарыть с помощью кипы таблеток и капельки терпения, до истины докопаться не могу. Наверное, ослеплена. И это не удивительно, милый. Воспоминания о тебе — самая мощная сила, с которой я встречалась на земле. Столько раз они оттаскивали меня от обрыва смерти. И может твоя любовь ко мне фантомна, через мою призму мы всё ещё рядом. Она выше всех существующих на свете физических законов. Я пропитана, заклеймена тобой на каждом миллиметре кожи. — она пододвигается к камере и бросает пару секундных взглядов на своё тело. — Я тогда наверняка стушевалась. Дала заднюю, испугалась. Не сказала самого главного. И ты. ты наверняка и так знаешь. Но… — Гагарина на мгновение успокаивает себя, стирает остатки слёз и улыбается так искреннее, будто и сама старается поверить в источник своих чувств. — Я люблю тебя, Серёнь. И всегда буду любить. Не в человеческой правоте и смелости дело. И не во взаимности, для меня. Чувства выше всего, что может испытать человек. И выше жизни, пожалуй. Ты только пообещай, пожалуйста, никогда не забывать нашу историю. Никогда не забывай нас. Картинка на экране мобильника застывает, а «Серёнь», которое могла произносить лишь она, отражается эхом о стены комнаты. — Прости меня, — еле слышно шепчет мужчина и касается трясущимися пальцами улыбающегося лица Полины, чей образ застыл в руках. — Если я сейчас живу в том аду, он существует. Существует так же, как и рай, в который ты была обязана попасть. Ты слышишь меня, слышишь ведь? — продолжает тихо произносить Лазарев, давясь слезами и попытками успокоить отбивающее 180 ударов в минуту сердце. Мысли о том, что он сломал чужую жизнь, не выходят из головы. И, по правде, не выйдут ещё сутки, неделю, месяц, год. Ему ещё долго придётся бороться с собой. — Я… я получил твоё видео. И спасибо тебе за честность. Ты знаешь, я так громко кричал твоё имя, стоя возле двери в 19 палату. Кричал с осознанием, что так и не переборол страх. Не достаточно крепко прижал к себе. Не достаточно долго оставлял взгляд на твоих губах. Не достаточно сильно пытался всё склеить назад. — произносит он почти беззвучно, смотря на горящий экран мобильника. — И если бы можно было сделать хоть что-то, чтобы тебе больше не было больно, я бы разбился вдребезги. Веришь? Я бы прошептал тебе на ухо все слова любви, которые ещё способно выдать подсознание. Тебе больше не больно? В ответ тишина. — Я уже никогда не смогу научиться жить без тебя. — срываясь на затухающий крик произносит Лазарев и падает на пол, больше не в состоянии крепко держать себя на ногах. Телефон по скользкой плитке улетает куда-то в угол комнаты, с грохотом встречаясь со стенкой. — Помоги мне. Помоги мне всё это переболеть. Экран загорается, порождая блики на стенах, окнах, потолке. Загорается в попытке передать кислородную маску загибающемуся телу, которому она стала чуть нужнее. Нужнее, чем девушке, прикованной к кровати в 19 палате реанимации: [- Приезжай, мы ждём тебя всё в том же коридоре у кардиоблока. Она всё ещё ждёт тебя.] Потому что человеческое сердце до смерти не любил недосказанности. Потому что, находясь на пороге смерти, люди впервые чувствуют себя по-настоящему живыми. Потому что мы всегда стреляем прямо в сердце. Даже любимым людям. — Потому что ты не можешь уйти, так и не узнав, как я люблю тебя. — Потому что мы дышим для того, чтобы однажды услышать: «я здесь, рядом».