Венец из Маттиолы

— Вальц, Чон, выйти из строя, — командным голосом Ноймман прервал свой воодушевляющий монолог, — пока мы готовимся к переброске, вы двое отправитесь на разведку обратно в деревню. Всех найденных выживших расстрелять, раненых добить, нам не нужны пленные. Если в том пепелище ещё остались какие-то припасы, собрать и доставить в расположение батальона. Также, все найденные ценные вещи: золотые украшения, серебро, драгоценные камни, и всё, что посчитаете стоящим больше трёхсот франков, снимаете и несёте напрямую мне. Всё пойдёт в общий фонд, — жадно потирал руки, забираясь обратно в тёплый салон автомобиля, немец.       Непосредственный приказ высшего по званию не предусматривает отказа, иначе трибунал, измена родине и расстрел. Только для Чонгука эта страна никогда не была родиной. Он никогда не испытывал к ней глубоких патриотических чувств, но прямо сказать, что он не хочет больше ступать на ту землю, возвращаться в тот кромешный ад, который улёгся совсем, кажется, недавно, не имеет права, под страхом смерти. Он вообще не очень хорошо осознавал, почему в данную секунду стоял здесь, среди всех этих людей.        — Перезаряжай, бери мешок и пошли, — из минутных раздумий Чонгука выбил его приятель, всовывая в ладонь нераспечатанный короб с патронами. Ну, точнее, как приятель — теперь уже вынужденный товарищ. Скорее даже, банальный сослуживец. Простым языком — никто.       Поёжившись от холода, скребущей боли в затылке и поедающих внутренних противоречий, Чон быстро переснарядился, протёр ледяной водой жгущие раны на лице, смывая остатки грязи, пытаясь хоть немного согнать усталость и сонливость. Наполнил флягу водой, прицепляя её обратно к поясу, перезарядил свой маузер и закинул его на плечо. Тугой ремень от винтовки словно выжигал плечо. Под формой, на нежной и светлой коже, в изгибе плеча и шеи уже давно образовалась красная натёртая полоса, ещё немного — и она начнёт кровоточить, оставляя на всю жизнь шрам, не позволяющий забыть о том, что они сделали. Что он сделал. Он последний раз тяжело вдохнул, поправляя сапоги и пытаясь немного разогнать кровь в ногах, и выступил, догоняя уже вышедшего в нужном направлении Вальца.              Солнце опасно близко подходило к горизонту, ещё совсем немного, и это место окутает полная тьма. Около тридцати минут они пробирались по заснеженному полю в полной тишине. Звуки от полевого штаба затихли почти сразу, а впереди, кажется, больше некому было их создавать. Только хруст свежевыпавшего снега, лязг оружия, фляги и металлического цилиндра с противогазом на спине. Ноги почти не слушались, они не хотели позволять Чонгуку снова возвращаться туда. Всё естество кричало развернуться и бежать, бежать, пока сам не упадёт замертво, лишь бы только не возвращаться. Но человек, резво шагающий впереди, похоже, совсем не разделял его настроения. Он словно торопился, уверенно шагая, и это пугало.              Они поняли, что подошли уже достаточно близко, когда молочные поля постепенно стали менять свой цвет с каждым шагом. От чуть грязно-белого до серого и, наконец, совершенно чёрного.              Маленькая, ничем не примечательная деревня, которых по всей этой стране было не меньше нескольких десятков, как правильно выразился гауптман, превратилась в одну большую гору пепелища. Не уцелело, кажется, совсем ничего. Только несколько печных труб возвышались на холме, а вокруг одни обломки, кирпичи, белый дым, ползущий слишком низко, напоминающий утренний туман, дающий знать, что земля всё ещё горяча, что где-то всё ещё тлеют последние, так долго протянувшие, останки.              Первое, что ощутил Чонгук, как только ступил на границу поселения, — это невыносимый смрад, бьющий по ноздрям и застревающий там на долгие часы, въедающийся в одежду. Это даже не зловоние, а настоящий, ни с чем не сравнимый и ужасающий смрад. Запах горелого дерева, ткани, животного мяса, бензина, и… людей. Волос и человеческой кожи. Приступ рвоты подступил к горлу словно импульс. Организм отторгал этот ненормальный, противоестественный запах, который не должен слышать ни один человек в мире. Всё малочисленное содержимое желудка в считанные секунды оказалось на земле, заставляя Чонгука скручиваться, хватаясь за колени, как за единственную опору, чтобы просто не полететь лицом вниз, теряя сознание. Преодолевая сильное головокружение, захватывая губами воздух, он тут же поднёс ладонь к лицу, чтобы зажать себе рот, пытаясь ни секунды больше не вдыхать, подавляя всё новые и новые накатывающие приступы. Они должны сделать это быстро. Просто обойти всю территорию и навсегда оставить это место.        — Что, первый раз этот своеобразный душок ощущаешь? — развернувшись и заняв вальяжную позу, с усмешкой в голосе произнёс сослуживец. — Ничего страшного, меня первый раз тоже вывернуло всего, поблевал, и прошло. Но быстро привыкаешь. — Как к такому вообще можно когда-нибудь привыкнуть? — пробиваемый ознобом и отвращением, прохрипел Чонгук сквозь очередной подкатывающийся комок. Он было даже схватился за цилиндр, желая натянуть на лицо хотя бы противогаз, чтобы не чувствовать, но тут же снова услышал голос: — Не поможет, только время потратишь на сборку и разборку. Пошли, через десять минут нос настолько забьётся, что ощущать перестанешь, — Вальц махнул рукой и, снова развернувшись на пятках, направился от окраины в глубь деревни.       Никогда в своей жизни Чонгук не видел более ужасающих пейзажей чем те, что сейчас сопровождали его на пути. Хотелось просто как можно сильнее зажмуриться, чтобы вместе со зрением навсегда пропали и эти картинки: крупные хлопья снега, что медлительно тянутся с уже почти тёмно-синего неба, причудливо кружатся в воздухе, танцуя бок о бок с дрейфующим пеплом, и в конце концов опускаются на угольную поверхность, растворяясь в раскуроченной земле, грязи и крови. Что-то невероятно прекрасное в эту самую минуту, здесь, превращалось в омерзительное. Этот снег хранит в себе всё: следы от форменных сапог, от копыт лошадей и домашней скотины, колёс повозок и от тяжёлых гусениц танков, от тел раненых солдат, которых волокли по нему до укрытия.              Выгоревшие до самого основания дома, сараи, загоны для животных. Подчистую разрушенные, где имелись, кирпичные стены, покрытые толстым слоем копоти. Везде трупы, бесчисленные трупы людей и животных, которые раздирают сердце на миллионы кусков, от которых панический крик застрял в горле, а глаза отказываются верить в их реальность. Чонгук не верил. «Это всего лишь сон. Ужасный, непробудный кошмар, который должен закончиться. Я просто хочу, чтобы он закончился, а я лежал в своей постели. Ну почему это не может быть сном».              Солдаты, такие же, как Чонгук — молодые и крепкие. Кто-то — с простреленной каской, один — с разорванным лицом, другой —прижимающий к груди обрывок фотографии. Женщины, закрывающие своими телами от пуль детей. Своих и чужих. Простые люди. Смерть застигла здесь всех: пожилых и юных; больных и в самом расцвете сил; тех, кто героически бежал на танк, с гранатой в руке, и тех, кто в страхе прятался под чем только мог.              Пробираясь по размытым и уничтоженным дорогам, всё, что он мог, — только смотреть по сторонам и почти в панике трястись. Раненная осколком гранаты в брюшину лошадь лежала прямо посреди дороги. Её грива вымокла и спуталась, больше походя на грязный ком. Густая алая кровь медленно бежала по телу и растекалась по земле и снегу, а Чонгук невольно отступил, когда она почти коснулась его сапога. Лошадь всё ещё медленно моргала, но больше почти не подавала признаков жизни. Ему бы снять с плеча винтовку, помочь бедному животному, но он не может, руки трясутся настолько сильно и отчаянно, что он даже не найдёт пальцами спусковой крючок. Он и мог только, что стоять как вкопанный и смотреть в её большой и умоляющий глаз. До тех пор, пока веко не опустилось последний раз. «Прости меня», — себе под нос слёзно шептал Чон. Не он был виновником её смерти. Но чувствовал себя виноватым.       А через несколько метров им перегородила путь деревянная повозка. Вся покрытая кровью, обрывками подпаленной одежды, в грязи и копоти, она лежала на боку в центре дороги. Одно колесо слишком медленно покачивалось из стороны в сторону от несильных дуновений ветра, душераздирающе поскрипывая. Второе же было вырвано с мясом и раздроблено на палки и обод, валяющиеся рядом и уже почти скрывшиеся под тонким слоем снега. А ведь всего лишь день назад кто-то мог везти на ней сено для животных, а может быть, катать по деревне своих звонко смеющихся детей. — Вот так выглядит вся мощь великой армии, вот так выглядит безжалостное превосходство, — с долей странного восхищения распалялся Вальц, сильным толчком откинув телегу в сторону, проходя дальше, вскидывая руки и обводя ими всё вокруг, — мы стёрли это место с лица земли, очередной раз показывая, что ждёт тех, кто не склонит голову. Завтра никто даже не вспомнит названия этого лягушачьего захолустья.       Вот так выглядит лицо гордого солдата, который пришёл сюда не только, чтобы исполнять волю господ, а наслаждаться своей кровожадностью. Вот так выглядит лицо, представляющее страну. «Вот и ты показал своё настоящее лицо, — думал про себя Чонгук, — война вскрывает всю внутреннюю мерзость и порочность человеческой души. Я же знал его до всего этого, видел пару раз в университете, он был таким воспитанным и скромным парнем, а что сейчас? Он больше походит на умалишённого психопата-убийцу, которому убийства приносят удовольствие».        — Эй, подойди. Как думаешь, драгоценный металл или какая-то пустышка? — немец склонился над одним из трупов, подтягивая его к своему лицу, за ту самую цепочку, не обращая внимания на самого человека, а всего лишь животными глазами разглядывая чуть отблескивающий медальон.       «Как я попал сюда? Господи, почему ты допускаешь всё это? Я не верю, просто больше не могу верить. Не после всего этого! Почему я нахожусь в этом оставленном тобой месте? Почти все здесь — всего лишь мирные жители, которые ни в чём не виноваты. Разве они заслуживают такой смерти? Так и должно быть? Этого ты хотел? Разве они заслуживают того, чтобы кануть тут в небытие и не получить даже могилы? Мне говорили, что нас отправляют на войну защищать свободу своей страны, что безжалостный враг, наступающий со всех сторон, хочет лишить нас крова, а что я вижу? Это не война — истребление. Безжалостное, дикое, кровавое уничтожение людей, просто за то, что они, как и мы, пытались защитить свой дом, своих родных? Хотя, что мы защищаем? И защищаем ли вообще? Я никогда на такое не подписывался. Мне пытались вбить в голову какой-то чужой мне взгляд на жизнь, идущую вразрез с моим собственным миром, заставить понять и принять то, что всё, что мы тут делаем, намного больше и выше всего остального, это какая-то великая цель, и, наверное, по наивности, я даже поверил в это. До тех пор, пока это казалось всего лишь словами, а сейчас я вижу всё наяву. Я вижу смерть, я слышу запахи, чувствую горький пепел на губах. Это не для меня. Я не могу так. Надеюсь, что, если здесь остались выжившие, мы их не найдём. Прошу».       С лицом, не выражающим ничего, кроме глубокого отвращения, Чонгук подошёл ближе к сослуживцу. Тот уже сдёрнул цепочку с погибшего и запихивал в карман, с какой-то неуместной брезгливостью обтирая ладони о форму.        — Сколько ж добра у этих лягушатников, — пренебрежительно и восторженно кинул он, направляясь к следующему телу. — Боже, Кристоф, это же люди. Обычные люди из плоти и крови, как мы с тобой, у которых были мечты, планы на будущее, семьи, возлюбленные, как ты можешь так? Просто хищно грабить, наживаться и танцевать на костях невинных? — севшим, хрипящим голосом, готовым сорваться на отчаяние, произнёс Чон, пытаясь унять дрожь, бегущую по всему телу. — Всё это им больше не понадобится, а чего добру пропадать? Это пойдёт стране, нашему народу. Или ты что, моралистом заделался? Хочешь лежать рядом с ними? А, ты же тоже француз… — Вальц обернулся через плечо, недовольно прищуриваясь, пытаясь найти честность на чужом лице. — Лучше лежать тут, в братской могиле с этими людьми, чем вот так, — на эмоциях почти вскрикнул Чонгук, ударяя себя в грудь кулаком, а затем указывая этой же ладонью на землю. — Что, лягушачья кровь кипит? Неужто ты засомневался, Чон? Чтобы я такого больше никогда не слышал. Не вздумай произнести хоть что-то похожее ещё раз! Будь уверен, моя рука не дрогнет, когда тебя поставят к стене, — злобно сквозь зубы цедил Кристоф, нежно и одновременно с тем угрожающе потирая дуло винтовки. Чонгуку нечего было ответить, он не готов был расстаться с жизнью прямо сейчас, сказав то, что на самом деле думает. — Пойдём дальше, здесь уже нечего вылавливать и выживших нет, одни обугленные тела, — обречённо выдохнул Чон, вешая голову и прикрывая глаза в режущем желании поскорее сбежать от этой гнетущей атмосферы смерти, боли, ужаса и ненависти. Сейчас он ненавидел себя. Ненавидел за то, что и он приложил к этому всему свою руку. Сам того не осознавая, стал крохотным винтиком в этой гигантской, заведённой и уже летящей на полной скорости машине апокалипсиса. «Будто мы собственноручно провозгласили себя богами, имеющими полное право вершить человеческие судьбы. Так не должно быть. Я не хочу жить в таком мире. Я больше не верю ни во что».       Ещё за полчаса, молча, они добрались почти до самой окраины деревни, по дороге обходя обломки того, что когда-то было домами, по-варварски закидывая в свои мешки найденные консервы, баклажки с водой, неизрасходованные боеприпасы, какое-то барахло, которое казалось хоть немного ценным. Но, по сути, собирать было нечего, всё здесь было уничтожено.              На краю поселения Чонгук остановился на несколько минут, почти облегчённо выдохнул, веря, что его персональный ад завершился хотя бы на сегодня. Перед глазами, где-то чуть поодаль, была нетронутая целина. Словно её вся эта война не коснулась совсем. Красивое поле, застеленное лилейным одеялом, и снежинки, похожие на конфетти на празднике. Как те, что вылетали из хлопушки над праздничным столом, когда отец Чонгука, не дожидаясь, когда до конца расставят все блюда, дёргал за нить и звонко смеялся со всеми уже собравшимися соседскими детьми. Когда мама недовольно причитала, хватаясь за сердце, и толкала мужа в бок. Когда уютные и потрясающие ароматы наполняли комнату, яркие разноцветные шарики блестели от лампы, а в окнах горели рождественские свечи. Все обнимали друг друга, обмениваясь небольшими символичными подарками, и десятки улыбок заполняли дом. А за окном шёл такой же тихий и красивый снег, который делал эту атмосферу волшебной. Как бы Чонгуку хотелось оказаться сейчас там, в тёплом оранжевом свете, в тепле и любви, а не здесь, почти в темноте и пробирающем до самых внутренностей холоде.        — Возвращаемся! Мы должны вернуться в распоряжение части до полной темноты. О, там ещё какая-то цацка под снегом блестит, — подпрыгнул на месте Кристоф и почти побежал обратно по тому, что когда-то было дорогой. «Жадная сволочь. Лучше бы ты лежал там, вместо этого бедолаги».       Отходя обратно по проложенному маршруту, идя след в след за своим вынужденным товарищем, где-то, словно вдали, Чонгук вдруг услышал, как ему показалось, вздох. Вздох и резкий кашель. Чон что есть силы зажмурил глаза: тонкая игла болью, с силой, уколола прямо в затылок, а в грудь — паническим страхом.              «Пожалуйста. Боже, прошу. Если ты всё же есть, пусть это услышал только я. Помоги. Помоги, и я снова начну верить».              Он изо всех сил надеялся и верил, взволнованно сверля взглядом спину идущего впереди сослуживца и вслушиваясь в минутную и давящую тишину вокруг. «Потерпи минуту, потерпи, кто бы ты ни был, и мы уйдём». Но вера не может сотворить чуда, и тот же самый тихий кашель повторился где-то за углом, всего в нескольких метрах от них. Задержать бы ему Кристофа хотя бы на пару минут ещё на той окраине или поторопить идти быстрее. Но…        — Там кто-то есть, — с яростным криком Вальц стянул с плеча винтовку, сжимая её в руке, и ринулся в сторону звука.       Чонгук ощутил, как слёзы подступили к глазам.