Венец из Маттиолы

Чонгук резко развернулся и, срываясь на молниеносный бег, устремился за своим сослуживцем. Он не хотел верить своим ушам. Пусть это окажется странный скрежет от ветра, треск обломка догоревшего дерева, да что угодно, лишь бы не выживший. Не человек, на мгновение поверивший, что пережил этот кошмар, который через несколько минут увидит собственную смерть. — Вот где ты прячешься, собака французская, — провопил Кристоф, звонко перезаряжая оружие. И лишь забежав следом за ним, за угол, Чонгук увидел его. Наверное, Чон чуть погорячился, когда думал, что все те картины пейзажей деревни, осевшие глубоко на подкорке его мозга, были самыми ужасными и жестокими, что ему довелось видеть. Потому что сейчас… Никогда грудную клетку не сводило такой чудовищной болью. Словно иглы впились в виски, заставляя их ныть. Холодный пот спускался от затылка по позвоночнику. Проходили лишь секунды, а ему казалось, что он впал в кататонический ступор на долгие часы, не в силах пошевелить даже пальцем. Он не мог заставить себя сделать даже шаг. Дыхание остановилось. На земле на коленях сидел молодой французский солдат. Он сжимал в объятиях почти бездыханного юношу, на теле которого не было следов от пуль, но на лице, которое уже приобрело неестественный бледный цвет, застыла тёмно-алая, почти чёрная дорожка засохшей крови, затопившая глаз, а руки стали фиолетово-синими. Его грудь почти не поднималась от дыхания, только на какие-то еле заметные доли секунд. Глаза были распахнуты и устремлены далеко ввысь. Он медленно умирал. И то, что заставило сердце окончательно провалиться в глубину, — крохотное тело, далеко в углу, уже давно бесцветное, прикрытое обрывком какой-то ткани, занесённое снегом. Лишь волосы, золотистые, как нити дорогого шёлка, давали понять, что это девочка. Тёмное небо, затянутое тучами, на полотне которого не было видно ни единой звезды, непрерывно продолжало оплакивать эту часть французской земли, а может быть, и всю страну. Страну, охваченную огнём и смертью, почти полностью отданную врагу. Париж уже давно был сдан, а это означало, что держаться не осталось сил. А ведь это могла бы быть по-настоящему волшебная ночь, потрясающе тихая и снежная, здесь могла быть жизнь. Ещё вчера в окнах горели свечи, а подростки лепили во дворе снежные фигуры; кто-то пёк ароматный яблочный пирог для всей своей семьи, а кто-то разучивал рождественские песни. Юноша провожал домой свою будущую невесту и смущённо целовал её на пороге дома; молодой парень расчёсывал гриву своему верному другу в стойле и менял подковы на свежие; пожилой пастух угощал сеном своё крохотное, но любимое стадо. Вчера здесь была жизнь, были счастье и любовь, были печали и слёзы, уют и что-то настоящее. Но вчера было настолько далеко, что уже и невозможно представить. Оно стёрлось и не существовало больше. Чонгук не мог заставить себя осознать, что на этом месте, в этом тёмном, холодном углу, где сидел тот парень, вчера мог быть свет. Они изничтожили всё, разорвав цветной и умиротворяющий холст с пейзажем на миллионы обрывков, пуская их далеко по ветру. Видимо, этот солдат провёл в таком положении достаточно много времени, так как снег уже собрался на его плечах и в сгибах локтей. Угольно-чёрные растрёпанные волосы, слипшиеся от грязи, неприкрытые ни кепкой, ни каской, припорошило белыми хлопьями. Его форма была порвана на спине и смешала в себе все самые тёмные и неприятные оттенки, аккуратная нашивка с надписью «Франция» и с цветной национальной ленточкой на плече была почти сорвана и обуглена. Как символично: она держалась на последних двух нитях, подпаленная наполовину, как вся страна. Ремень и противогазная сумка валялись за его спиной, а в нескольких метрах, присыпанная землёй, лежала винтовка «Бертье». Он трясся, медленно покачиваясь из стороны в сторону, словно баюкая парня, и очень тихо, но пронзительно всхлипывал. Каждый этот звук отдавался в голове у Чона, как удар в колокол. — Встать! Живо! — закричал немец, поднимая оружие и направляя на солдата, но тот даже не шелохнулся, продолжая сильнее сжимать тело в своих руках, бормоча что-то неразборчиво себе под нос. Но Чонгук смог разобрать. Он уже слышал это раньше, даже знал слова. Солдат молился и просил прощения. Раз за разом проговаривая почти шёпотом: «Прости. Прости меня. Прошу, прости. Прости», словно он был виноват во всём этом, во всём том, что произошло. Разве это была его вина? — Я сказал, встать, — Вальц ткнул дулом винтовки парню в плечо. Чонгук, словно по щелчку пальца, вышел из транса, на вдохе бросаясь вперёд. Он не даст ему застрелить его. — Остановись, — до надрыва закричал Чон, застывая в шаге от молодого солдата, обхватывая чужую винтовку рукой и опуская в землю, заставляя немца отшатнуться. — Чон, ты сдурел? У нас приказ: расстрелять всех выживших, и я собираюсь избавить этот мир от ещё одного паршивого французика, — с голосом, полным отвращения и агрессии, восклицал Кристоф, словно пёс на привязи, готовый в любую секунду вырвать с корнем свою цепь и загрызть ни в чём неповинного человека. — Ты не видишь, он безоружен? — задыхаясь, вопил Чонгук в агонии, смотря в бешеные и налитые кровью глаза сослуживца. — Тем же лучше. Ты что, хочешь его пожалеть? Может быть, рядом с ним сядешь и тоже получишь пулю? — Нет, я… — голос осел. Что-то внутри всё равно продолжает цепляться за жизнь. Бояться этого обезумевшего человека, который без раздумий застрелит и его. На самом ли деле это так плохо? Но он не готов остаться здесь навсегда. — Подними винтовку! — приказным тоном рявкнул Вальц, — Ты это сделаешь. Или я пристрелю! Пристрелю тебя на месте, как изменника. Весь мир дрожал, и перед глазами плыло. Всё это просто не может быть реальным. Чонгук отшагнул, стягивая с плеча маузер, перехватил и наставил на парня. Пальцы окоченели, а оружие, казалось, стало весить на тонну больше, оно неумолимо тянуло к земле. — Он умер, — тихо произнёс Чонгук на французском, когда понял, что грудь парня больше не вздымается, а глаза потускнели и стали засасывать весь оставшийся свет. И лишь тогда солдат уронил от бессилия руки и поднял лицо, смотря прямо на Чона. Он почему-то словно игнорировал второго своего палача. Большие хрустальные глаза, цвета синего берилла, которые застилала пелена слёз, скатывающихся по уже проложенным дорожкам и падающих на его форму на груди, на руки и колени, тут же затягиваясь тонким слоем льда. Будто из его глаз падали стеклянные льдинки. Лицо, покрытое грязью и сажей, чужой или собственной кровью, в мелких ссадинах. Чуть посиневшие и обветренные губы. И пустой взгляд, в глубине которого не было ничего, кроме отчаяния, острой боли, ненависти и усталости. Но даже так парень оставался ненормально красивым. Он выглядел словно нежный бледно-розовый пион, лепестки которого посрывало порывистым ветром, а бутон побило градом. И этот самый цветок медленно увядал, клонился к земле, готовый к тому, что через минуту он отпустит по ветру свой последний листок и навсегда растворится. — За что? — совсем неуловимо прошептал, его плечи опустились, он прикрыл глаза и тяжело выдохнул, готовый принять свою судьбу. Но рука дрожала, Чонгук не мог, просто не мог двинуться, не имел права. Этот юноша… Что-то в нём заставило жечь внутренности, а сердце в груди — отчеканивать безумный, почти истерический такт, больше походящий на похоронный марш. Он просто смотрел на дрожащие губы и длинные ресницы, которые ловили крупные красивые снежинки, и знал, что не сможет. — Что ты медлишь? — глаза снова распахнулись, тёмные, но на этот раз — горящие. — Сделай то, зачем вы пришли. Застрели! Застрели меня и избавь от этого ужаса. Чего ты ждёшь? — он вдруг почти сорвался на крик. — Вы забрали у меня всё! Вместе с этим местом, выжгли мне сердце. За что? Разве они заслуживали этого? — слёзы неконтролируемо заполняли его глаза, отчего-то делая их одной из самых красивых вещей, которые Чонгуку доводилось видеть. Неужели так и должно быть? В такой обстановке, стоя с винтовкой в руке, направленной на этого парня, восхищаться его глазами. Смотреть в них и видеть словно свою собственную душу. — Он заслуживал такой смерти? — парень ткнул пальцем себе за спину, показывая на того самого юношу, чьи глаза навсегда застыли на бескрайнем и мрачном небе. — Это место было его душой. Он никогда ничего не просил и просто был счастлив здесь. А вы убили его! Убили. Вы беспощадно стёрли всё, что он любил. И он получил вот это? Всего лишь за желание жить? Я так и не показал ему Париж. Он не узнает, как велик и прекрасен этот мир по окончанию той дороги из деревни, — и каждое слово, словно жалящий хлыст, ударами рубцевало спину, рубцевало сердце, заставляя его кровоточить. Хлёсткой пощёчиной слова прилетали Чону по лицу. Он не убивал этого парня, но хотел поднести эту винтовку к собственному виску. — Он так и не начал жить… Это место заменяло мне дом, оно делало счастливыми всех, кому довелось хоть однажды увидеть зарево на этих полях. Я больше не узнаю его. Почему ты смотришь на меня? — он кричал на последнем дыхании, готовый броситься вперёд на оружие. — Выстрели, и я перестану чувствовать эту острую боль. «Я не сделаю этого. Ни за что не сделаю. Сколько ему? Лет восемнадцать? И его руки. Боже, его руки в крови и порезах, бледные и исхудавшие. Должны быть такие руки у молодого парня? Почему я хочу их излечить? Почему, когда смотрю в его лицо, не хочу больше ничего, кроме как просто упасть рядом. Обнять и позволить отпустить. Почему при виде его глаз, в которых больше нет страха, мне снова так отчаянно хочется жить? Этот парень… Среди всей этой смерти выглядит как хрупкий цветок, который нужно спасти. Спасти, несмотря ни на что. Всё внутри переворачивается. Он…» — Что лопочет эта свинья? Я не понимаю ни слова на этом паршивом языке. Стреляй. Застрели, я сказал, — уже в истерике вопил Вальц, наставляя своё собственное оружие на Чонгука, медленно отжимая спусковой крючок. — Прости, — одними лишь губами прошептал Чон, прикрывая глаза, чувствуя, как весь мир вокруг стирается и меркнет, как густая тьма опускается на него. Выстрел. Одинокий оглушающий выстрел, из-за которого стая воронов, прилетевших за наживой и придремавших на обломках, встрепенулась, взмывая высоко в небо. Небо — величественное и бескрайнее небо, спокойное, глубокое и такое близкое, словно, если протянуть руку, можно вырвать для себя его кусок, пряча в карман. Снег, который всё ещё продолжал свой волшебный танец, напоминающий крохотных балерин в своей лучшей белоснежной пачке, так легко перемещающихся по сцене. Остановившееся время и оглушающая тишина. Ничего, кроме этой тишины, больно резающей слух.