Реванш?

Они отмечают первую сданную сессию: Андрей слетел со стипендии, но Миха проставляется за обоих, взял повышенную, за отлично сданную сессию(и за то, что подмазался к старосте и его взяли заместителем, собственно, старосты). Князев валяется на диване, в руке бутылка дешёвого пива, улыбается широко, глядя, как рядом носится Миша и рассказывает, как они однажды взорвут весь мир, — если, конечно, переименуются из "Конторы" во что-то прикольное("прикольное, Андрюх, а не вот эта вся херня!"), — прыгает по всей комнате, за что соседи снизу явно их не поблагодарят, но сейчас это всё неважно: увлечённый чем угодно Горшок — это, блять, красиво, и Андрей со вздохом отпивает ещё пива, чтобы в голове перестали появляться мысли о том, что однажды он, вот такой красивый, горящий ярче любого факела, с такими потрясающими увлечённо сияющими глазами, достанется какой-нибудь девчонке, которая не сможет в полной мере оценить его...       — ...слышишь меня вообще? Он слишком поздно понимает, что Миха что-то у него спрашивал, а теперь наклонился прямо к его лицу и заглядывает в глаза. Блять. Вот же блять. Слишком близко, думает Князев, слишком, слишком, пожалуйста, просто отойди, не позволяй мне испортить нашу дружбу.       — Не слышу, пиво из ушей прёт, — пытается отшутиться Андрей, но на Горшенёва это не действует. вернее, действует вообще не так, как Андрей предполагал. Миха наклоняется к его уху, обдаёт горячим выдохом — по коже бегут мурашки и Князева слегка перетряхивает. бушующие в крови алкоголь и гормоны дают о себе знать.       — Ещё раз так сделаешь и мы оба об этом пожалеем, Мих.       — Сделаю как? В его голосе, вроде бы, полное непонимание, но Андрей достаточно хорошо знает Мишу, чтобы на это купиться. У него есть какой-то план, и Андрей слишком пьян и слишком... влюблён?.. применимо ли это к тому, что он чувствует?.. чтобы сопротивляться.       — Не придуривайся.       — Да ну че, мы ж не собираемся трахаться через стенку от твоих родителей! О, зря я это сказал, хера ты плывёшь... О, он и правда плывёт: карие глаза Горшка так близко, что умереть можно, а невинная, казалось бы, шутка заставляет всё тело вздрогнуть. Взгляд сам собой скользит на обкусанные губы, в голове ни одной приличной мысли: поймать, стиснуть в объятиях, целовать, целовать, целовать, пока сознание не пропадёт, кусать, метить свою территорию, собственнически, оставляя следы, чтобы никто не смел и пальцем коснуться, чтобы, будто дракон, обвиться вокруг такого сокровища, чтобы...       — ...ять залип, — обрывком долетает голос Горшка. Он облизывает пересохшие губы, скалится остатками зубов, и в голове Андрея словно что-то переклинивает. Мысли о том, что это будет последним, что он сделает, пока они ещё дружат, фейерверком взрываются в сознании, когда Князев перехватывает Миху за ворот футболки, тянет на себя, заставляя буквально упасть сверху на диван, и, зажмурившись, прижимается губами к его губам. Долгие несколько мгновений ему кажется, что вот сейчас Горшенёв отскочит, вытирая губы ближайшим куском тряпки, рявкнет что-то про настоящий панк-рок, и что вот это пидорство к нему не имеет никакого отношения, что вот сейчас, вот ещё одну секунду, нет, вот сейчас, ну или вот совсем сейчас, Миха просто растерялся же от неожиданности...       — Че, неужели прям настолько плавит? — фырчит смешливо Миша прямо в губы, и Андрей решается приоткрыть один глаз. — Не ссы, в морду не дам. Но...       — Прости, — едва слышно, отводя глаза, так, чтобы не увидеть в глазах осуждения, знает же, как Миха может словом приложить, пусть даже и улыбаясь. — Я охуевший, знаю.       — Не, ты погоди, я не об этом. Князев поджимает губы, первым отталкивает легонько Горшка, — тот, будто слушаясь руки, отстраняется, — встаёт с дивана, хоть голову и ведёт кругом, и нервно срывает со стены над диваном тот самый рисунок, который, как Евграфыч сказал, похож на Миху. Всё, блять, баста.       — Ты че творишь?       — Да нахуй это всё! — орёт он, забыв, что родители спят уже. — Нахуй, — повторяет уже тише, разрывая на мелкие кусочки так бережно хранимый листок. — Че ты там хотел? Сказать, что я из "Конторы" нахуй лечу? Давай! Не ссы, в морду не дам!       — Не хотел я...       — Ну да, конечно! Так тебе и сдалось держать в группе конченного гомика!       — Андрюх, ты...       — Чего ещё? Князев вскидывает руки, и обрывки листка с рисунком, словно снег, медленно летят по воздуху, опадая на ковёр. Таким ему кажется и его собственное сердце, и возможное будущее — если сейчас его нахуй пошлют, то плевать на всё, плевать на то, что мама постаралась его в реставрационку устроить. Он не сможет оставаться с ним на одном курсе, да даже в одном училище, сдохнет, видя Балу и Поручика рядом с ним, неодобрительно косящихся на него, дурака, проходящего мимо. Он даже не сразу понимает, что его прижимают к стене, и что горячее мишино дыхание, отдающее пивом и сигаретами, опаляет его губы.       — Ты совсем долбаёб? Я просто так своих друзей из группы не выкидываю, тут посильнее накосячить надо.       — Куда уж... Сильнее, — выброс адреналина в кровь не даёт толком сфокусироваться на нависающем над ним, вот же сука высокая, Михе, может только на ощущения ориентироваться. На ощущения, от которых весь организм бунтует, с ума сходит, а разве можно не сойти с ума, когда тонкие пальцы, в которых так охуенно выглядят сигареты, скользят по плечу, с которого съехала футболка, гладят легонько по открывшейся ключице, плавно переходят на шею, — кажется, что он вот-вот придушит, но Горшок лишь оставляет ладонь на шее, мягко оглаживая подушечкой большого пальца тонкую кожу.       — Сделай одолжение, заткнись, а.       — А ты заставь. Это срывается с губ неосознанно, будто по вредной привычке отвечать подъёбом на подъёб, но Миха только усмехается, облизывается, — Андрей снова глупо залипает на то, как кончик языка скользит по его губам, так красиво и притягательно, блять, Миша, как можно быть таким невозможным, это же противозаконно, — и вдруг подаётся навстречу, целует жадно, сразу с языком, будто всю жизнь только этим и занимался, а Андрей почти стекает по стене на пол. Благо, спасают мишины руки, прижимающие его к этой самой стене, и колено, проскользнувшее между ног так, будто там ему самое место.       — Так лучше?.. — Горшенёв тяжело дышит, глаза его, и без того тёмные, становятся почти чёрными, зрачки бешено расширены, в них утонуть хочется, раствориться в этой темноте, умереть, глядя Мише в глаза. — Эй, не залипай, я на помидорах только тренировался!       — Пиздишь... — хрипловато шепчет Князев в ответ. — Сто процентов со всем училищем пересосался.       — Ага, а сопроматчику вообще отсосал.       — Пятёрка настолько незаслуженная?       — Ой, да пошёл ты нахуй, я столько на сессии ебался...       — С сопроматчиком?       — С билетом, емае, Андрюх! Оба неловко смеются, Миха лбом в лоб утыкается, прикрывает глаза, и таким теплом от него веет, что Андрей умирает внутри.       — Ну так че, так лучше?       — Ещё бы. Ты охуенно целуешься, Мих.       — С тебя бутылка Поручику, он у матери для меня помидоры воровал.       — Тебя вся "Контора" готовила?       — Не, только Поручик, Балу ж заебёт потом...       — Напомни мне ему рассказать.       — О том, как ты ёбнулся и пошёл разносить свои рисунки?       — О том, что великий панк Миха Горшок уничтожил запасы помидоров щиголевской мамки. Миха ржёт, морщит нос, как пёс улыбающийся, а Андрей смотрит на него чуть снизу вверх и чувствует, что вот сейчас готов умереть, лишь бы только навсегда остаться в этом мгновении.       — Че отмалчиваешься?       — М?       — Я тебе первый в любви признаваться не собираюсь.       — Пошёл нахуй, я тоже.       — Дуэль?       — На чём, блять? Горшенёв закатывает глаза и запускает руки под растянутую футболку, оглаживая разгорячённую кожу, впивается поцелуями в князеву шею, — Андрея плавит, буквально в ничто размазывает, как же так, хотел же сам Мишу вот так раскрасить, себе присвоить, так почему всё абсолютно по-другому, но не менее правильно чувствуется? — пальцы едва заметно дрожат, будто у Михи внутри ядерный реактор, и он едва сдерживает его энергию внутри себя.       — Я думал, ты не по этой части, — язык заплетается, Князев жмурится, стараясь не думать о том, что сейчас практически сгорает заживо.       — Не по какой? Не по части охуенно красивых пацанов в реставрационке? Расслабься, такая честь только для тебя. Это "только для тебя" выжигает мозг похлеще алкоголя, всё ещё бурлящего в крови, в глазах темнеет, — Миха, сука, как можешь ты быть настолько невероятным, что одними лёгкими прикосновениями заставляешь гореть? — он выдыхает с едва слышным стоном, и это заставляет мишины губы дрогнуть в довольной ухмылке.       — О, а я хорош, видимо!       — Да пиздец как, Мих. Момента, когда Горшенёв добирается до ремня брюк и те съезжают куда-то к коленям, Андрей не замечает: кажется, вот они стоят, глядя друг другу в глаза, и мгновение спустя его уже прошивает насквозь от того, что творят михины руки. Нет, конечно, все они за свою недолгую жизнь после полового созревания передёргивали на баб из журналов, но вот одно дело, когда знаешь, как коснёшься себя в следующую секунду, и совсем другое — когда то же самое делают чужие пальцы, когда рядом слышится жаркое и частое дыхание, и когда каждый стон, срывающийся с губ, ловят сухие искусанные губы самого невероятного человека на всём белом свете. В какой-то момент ощущений становится слишком много, Андрей даже, кажется, не хочет знать, почему: глаза закатываются, дышать становится всё сложнее, и где-то в животе заворачивается что-то колюче-жаркое.       — Теперь точно есть на чём дуэлить, — выдыхает Миша на ухо, слегка прикусывает за мочку, и понимание бьёт Князева под дых. он невольно подаётся бёдрами навстречу ласкающей его руке, скулит протяжно, не смотрит вниз, но богатое воображение моментально дорисовывает тонкие горшенёвские пальцы, обхватывающие оба члена разом. Он чувствует, как Миха сам толкается себе в руку, матерится несдержанно на ухо, от чего существовать ещё сложнее. Он и подумать раньше не мог, что их с Михой первый раз, — если бы он вообще был! — будет именно таким: на спор, вместо дуэли, сбивчиво, с глухими полустонами, настолько в духе их ставшего таким привычным вечного дружеского соревнования, что аж в сердце что-то щемит.       — Блять, Миха... Внутри вдруг будто что-то взрывается. Горшок целует его снова, на этот раз гораздо нежнее, будто сцеловывая стон с его губ, позволяет на себя облокотиться, приобнимает свободной рукой и буквально пару секунд спустя глухо рычит на ухо, вздрагивая всем телом.       — Андрюха, сука, ты...       — С тебя пример беру.       — Не, я не об этом... ты проебал.       — Да пошёл ты... Пусти, я за салфеткой.       — Штаны надень сначала.       — Завались.       — И я тебя люблю! Из-за спины Андрея, на подкашивающихся ногах подобравшегося к столу, параллельно пытающегося натянуть брюки, Миша картинно вздыхает.       — Че, думал, наебал меня? Не, я сам тебе уступить решил!       — Так я тебе и поверил!       — Реванш? Князев, с пылающими от передоза эмоций щеками, тут же ведётся на подначку.       — Реванш.