Не отпускай

Кэсси мучают кошмары. Каждый раз, когда она закрывает глаза в поисках блаженной темноты, нечто зловещее, словно в насмешку, рисует кроваво-алые картины, от которых сердце пропускает удар, преследует её призрачными образами, событиями того, что могло случиться, — чему она могла не помешать, — и леденящий душу ужас окатывает её с головой. Нет… Она стоит, не в силах помочь, словно прикованная к земле, пока по ту сторону щита её темницы тот, кто зовёт себя Завоевателем, медленно убивает его, постепенно ломая волю, дробя кости одной силой мысли, выворачивая сухожилия и органы так, что он не выдерживает и всё-таки кричит, разбивая ей сердце, щемящее от боли и любви к нему. А в глазах — таких родных, таких светлых, в которых она всегда могла разглядеть частичку озорства (Кэсси трудно об этом говорить — а сложнее всего признаться, — но будь её желание реальным, она бы вечность готова была смотреть ему в глазах, держа его лицо в своих ладонях), — тлела решительность, росла обречённость перед тем, что должно вот-вот случиться. Хватит… Будь она сильнее и умнее, она точно что-нибудь да придумала бы: обманула бы ублюдка, нашла бы способ выбраться из личной ловушки и отвлечь его, чтобы дать тому, кто приходится ей любимым отцом, отдышаться и найти в себе силы дать отпор вместе с ней. Но вместо этого невидимые силки сильнее смыкаются на его шеи, заставляя задыхаться, и Кэсси может поклясться, что в это мгновение весь её привычным мир с дребезгом рушится на осколки. …И тогда раздаётся мерзкий хруст костей. Она мгновенно подрывается с постели, хватая пересохшими губами воздух в чернильной темноте комнаты, случайно падает, запутавшись стопами в простыне, и часто, прерывисто дышит, пока тело содрогается от страха. Лёжа на полу, она чувствует себя мелкой рыбёшкой, выброшенной на берег, а перед глазами продолжают мелькать окровавленные образы, искажённое лицо дьявола, что причиняет ей — им — особую боль. Кэсси не сразу чувствует чьи-то горячие и вполне реальные руки на своих лопатках — она испуганно подскакивает, вскрикивает едва, слабо отбивается и что-то бормочет, пока её обнимают и прижимают к себе, позволяя ногтям впиться в ткань рубашки. — Всё хорошо, детка, я здесь, всё хорошо, — ласковый шёпот теряется в копне волос, мужские пальцы аккуратно растирают круги на побледневшей коже лба и щёк, заглядывают обеспокоенно в небесную синеву её глаз, пытаясь отыскать её, вернуть назад, к нему. Обнимая его, крепко-накрепко прижимая к себе и кладя голову ему на плечо, она позволяет волю слезам, уродливыми линиями течь по подбородку, скатываясь вниз. — Я-я думала, что… — горло сводит невыносимый спазм, уголки глаз щипят от горечи слёз, только родное тепло ощущается явнее всего. — …Я видела, как… — язык её не слушается, за что она проклинает себя, и вместо слов просто утыкается щекой к его груди, чтобы услышать заветное биение сердца. — Прости меня…прости! Скотт понимающе вздыхает, мысленно кивает, зная, о чём идёт речь, и вместо бесполезных слов ближе прижимает её к себе, укачивая в кольце рук, словно маленькую — она всегда будет для него хрупкой принцессой, нежной и любимой, которую он ни за что и никогда не бросит в беде, — и напевает мотивы старых песен, знакомых им обоим, они столько раз их прокручивали, что с лёгкостью выучили текст чуть ли не наизусть. Он никогда не признается, что в своих снах видит нечто похожее: размытые фрагменты, коктейль из страха и боли и — её смерть. В каждом таком кошмаре он не может сдвинуться с места, пошевелить руками или закричать; вместо этого он просто беспомощно наблюдает, как Бельчонок умирает по его вине. Скотту не привыкать видеть подобное, быть супергероем значит иметь дело с последствиям, и он знает об этом не понаслышке, но это — выше всяких сил. Для него дважды наступал конец света, когда весь мир — большой, изменившийся, чужой, — медленно рассыпался в пепел за его спиной: когда он исчез на пять — лет — мгновений и когда она страдала в той камере, напротив него. Осторожно отстраняясь, он не думая целует её в уголок подрагивающих губ, жмётся лбом к её лбу, слегка потираясь, и прижимаясь хаотично к скулам, подбородку, щекам и мочкам уха; она не возражает — прижимается ближе, судорожно вздыхает и едва-едва — ему не достаточно — улыбается сквозь слёзы. Боль понемногу отступают, злосчастные тени испаряются из комнаты, поверх которой через окно проступает мягкий свет разноцветного ночного неба, точно невидимое дитя над ними разлило по неосторожности палитру акварели, — они шипят недовольно, кривят клыкастую пасть и трусливо испаряются, оставив после едва заметный след минувших кошмаров. Когда он помогает ей встать и лечь обратно на кровать, то тут же прижимает к себе, накрывает заботливо плечи одеялом и бездумно гладит-перебирает пряди волос, путаясь в их концах. А Кэсси довольно жмётся к его телу, улыбается краешком губ, постепенно проваливаясь в знакомую бездну — только не снова, не сейчас!... — однако она произносит быстрее: — Мне кажется, что это всё сон, — признаётся она, смущённо заглядывая в глаза и видя, как он не сводит с неё удивлённого взгляда. — Какая-нибудь чёртова иллюзия, насмешка разума или вообще галлюцинация, — её голос тихий, хриплый от рыданий, но продолжает она уверено, так, что в тоне звучит сталь. — …Что, когда я проснусь на самом деле, меня снова ожидают те жуткие образы из кошмаров, только теперь наяву. Он ухмыляется уголками губ, подносит в ответ её ладонь и медленно целует костяшки, прижимая ладонь к своей щеке, наслаждаясь нежной кожей, родным теплом. — Когда ты проснёшься, я всегда буду рядом с тобой, — она прикрывает глаза прежде чем его губы касаётся её лба, как в детстве, когда он желал ей спокойной ночь; да только теперь это всё в прошлом, кажущиеся чем-то нереальным, не их жизнью. — И защищу тебя от всего. Даже от кошмаров. Кэсси чувствует, как щёки вспыхивают алым, взгляд становится мягким, усталым, прячась за паутиной опущенных ресниц и, вздыхая, — окончательно сбрасывая с себя оковы кошмаров, — она даёт темноте плотным коконом сомкнуться вокруг неё… …Зная, что, пока он держит её пальцы в своей ладони, ничто не потревожит их сон.