Пока звучит джаз

Frank Sinatra — The Shadow Of Your Smile

После секса на Кавеха каждый раз накатывает тошнота и какое-то неописуемое чувство отвращения к собственной жизни. Можно было бы списать это на то, что секс в его жизни последние пару лет какой-то паршивый, но нет, Кавех привык. Ему даже нравится, и будь у него талант поэта, он бы расщедрился на метафоры и обозвал бы эту нелепость актом любви. То, что поэты называют актом любви, у Кавеха неизменно происходит раз в неделю в туалете бара, что в переулке неподалеку от улицы Сокровищ — и, пожалуй, это главное сокровище в его жизни, смотри не растранжирь все за пять минут! Кавех стоит, упираясь ладонями в стенку кабинки, прогибается в спине, ловя кончиками нервов отголоски удовольствия — где-то там, в зале звучит музыка, кто-то поет. Пока что не Кавех, Кавеху выступать через полчаса, и этим он оправдывает еженедельную дозу сокровищ — мол, надо настроится. Вроде распевки, но на другой лад. Кто с ним в этот раз — Кавех не обращает внимания. Уже года два все партнеры, с которыми он уединялся в этой кабинке, для него на одно лицо, на один размер и на одно телосложение, будто каждый раз один и тот же человек. Человек не случайный, вполне конкретный. У него короткая стрижка с косой челкой на пепельных волосах, низкий монотонный голос, сильные руки и гадкая привычка считать себя самым умным. Он вечно ходит в зеленой куртке поверх черной водолазки, редко улыбается и никогда не снимает наушников, даже спит с ними, говорит, иначе мешает шум из окна. Он два года назад вычеркнул Кавеха из жизни — нет, неправда, это Кавех вычеркнул его, выкинул без сожалений, не в силах больше терпеть! Кавеху и без него хорошо, он справится, он самодостаточный человек, а если от тоски совсем уж припрет, всегда можно потрахаться в туалете бара. Вот если бы еще не подкатывала к горлу тошнота… Тошноту Кавех списывает каждый раз на разные обстоятельства: сегодня это слишком крепкий фонтенийский бренди. Пить на пустой желудок нельзя, особенно тому, кто сегодня собирается петь, но Кавех же дурак последний. Погорячился, не подумал. Ошибся. Людям свойственно ошибаться. Гениям особенно — а Кавех гениально поет, и проекты у него были гениальные, пока из архитектурного бюро не поперли, так что пара дурацких ошибок его репутации не повредят. Он вздыхает и утыкается лбом в сложенные руки. От смазки кожу на бедрах холодит, отголоски оргазма угасают на кончиках нервов, последний раз вспыхивая еле заметными импульсами, и Кавеху вроде бы хорошо, а вроде и нет, а при виде капель семени, стекающих по стенке кабинки, становится совсем уж паршиво. Незнакомец за его спиной стягивает презерватив и выкидывает его в корзину для туалетной бумаги. — Ты как? — спрашивает он. — Все хорошо? «Архонты, Хайтам, будто тебе есть дело…» — Порядок, — отвечает Кавех. — Дай отдышусь. — А ты же сегодня поешь, да? — зачем-то спрашивает он. — После той девицы с черной гривой? — Да, после нее. — Я останусь тебя послушать, можно? Кавеху хочется фыркнуть и закатить глаза. Послушать, как же, сказал бы он, не заливай мне, Хайтам, слушать меня ты всегда выдерживал не более тридцати минут в день, двадцать из которых ты трахал меня, уткнув лицом в подушку. Остальные десять ты бубнил, говорил, что я несу ерунду, что для бесед с тобой надо поднять уровень IQ баллов до ста семидесяти минимум, и тогда, может быть, что-то у нас и получится. Как у собеседников, разумеется, не как у людей. Как у людей у нас вообще никогда ничего не получалось. Не дождавшись ответа, незнакомец прижимается губами Кавеху к шее, целует выступающие позвонки — от этого становится мерзко и холодно. Кавех рефлекторно дергается, и к счастью, незнакомец понимает его без слов: застегивает штаны, одергивает куртку и уходит, бросив короткое «спасибо» перед тем, как закрыть с той стороны дверь. «Рад стараться, — мысленно отвечает ему Кавех, — будешь сваливать, не забудь оставить чаевых». Он наскоро приводит себя в порядок, умывается, стараясь не размазать подводку на глазах. Из зала доносятся гитарные рифы и пение с характерной хрипотцой — Дэхья уже на сцене, Кавех после нее, а Дэхье больше двадцати минут не отводят, иначе публика пугается. Публика Дэхьи сидит по андеграундным клубам и квартирникам, по фестивалям под открытым небом, а в бар в переулке от улицы Сокровищ стекается научная интеллигенция и прочие те, кого принято называть приличными людьми. Приличные люди, по каким-то неведомым Кавеху причинам, любят музыку спокойную и проверенную временем. Приличным людям можно исполнять одни и те же композиции из старого джаза, что Кавех каждую неделю и делает. Два года назад он плевался на старый джаз, называл его издевательством над искусством и неблагозвучной какофонией, но последнее время к нему привык. Даже в какой-то степени проникся. Даже стал считать его в какой-то степени своим. Говорят же: в моем жанре, в моей манере… До выхода на сцену Кавех успевает заскочить в каморку, где держит все, что смог унести, когда съезжал от аль-Хайтама на словах к родным, на деле — скитаться по впискам, добросердечным друзьям и барам с достаточно просторными для ночлега подсобками. Вещей у Кавеха немного: один чемодан, гитара в чехле, да тубус с чертежами — никак его не оставит надежда вернуться в архитектурное бюро! Может, и не в бюро, может, лучше бы было на себя поработать, и Кавех каждый вечер обещает себе этим заняться, но что-то все никак у него не идет. Иногда на пьянках с той же Дэхьей и парнями из ее группы он шутит, что в тубусе с чертежами скрыто его блестящее будущее. Вот он закончит все чертежи, покажет их какому-нибудь крутому инвестору, тот обалдеет от счастья, и начнется у Кавеха жизнь… Но это в будущем, все хорошее в будущем, а в настоящем гитара пригождается ему куда чаще, чем незаконченные чертежи или старый чемодан. В каморке на вешалке у зеркала Кавеха дожидается единственная красивая рубашка, припасенная для сцены, на столе — пара крекеров, немного сыра и кружка кофе с тем треклятым фонтенийским бренди. Кофе успел остыть, и на вкус теперь как жженный табак, но чтобы горло смочить и этого хватит. Кавех переодевается, делает короткую распевку скорее для очистки совести, чем для голоса, и оставшиеся десять минут сидит, глядя на улицу в маленькое окно. С улицы доносится шум далеких машин, тянет типичными для Сумеру ароматами цветов, уличной еды и благовоний. На улице жарко, даже в такой поздний час, душно, и Кавех расстегивает на рубашке еще одну пуговицу, придавая себе чуть более раскованный вид. Скорее бы в зал, там хоть кондиционер — и как аль-Хайтам шастал по такой жаре в своей дурацкой зеленой куртке? Может, у него теплообмен какой-то другой, не как у людей? «Это у тебя все не как у людей» — отвечает внутренний голос почему-то голосом аль-Хайтама, и Кавеху приходится подавить глотком кофе с бренди очередной приступ тошноты. Задумавшись, Кавех задевает тубус с чертежами ногой, и он с тихим стуком падает и укатывается в угол. Дэхья в зале заканчивает последнюю песню, и посетители аплодируют ей, даже поживее, чем в прошлый раз. То ли в зале сегодня больше людей, то ли Дэхья в последнее время смягчилась и для «цивилов» поет что полегче — Кавеху думать не хочется. Он выбирается из подсобки и идет на сцену, по пути успевая перехватить у бармена стаканчик газировки с лимоном. Когда-то бармен подливал ему туда ликера, но перестал после того, как Кавех перебрал и начал лажать. Тогда без чаевых остался весь персонал, на бар поступила жалоба из академии, а Кавеху на месяц пришлось забыть о ночевках в подсобке. Этот месяц пришлось кантоваться у Дэхьи, и первую неделю она отчитывала его, вторую — пыталась выпытать, что у него на душе, почему он тогда так надрался, и почему с каждым днем все становится более понурый, будто жизнь ему не мила. Кавех и вусмерть пьяным не смог ей признаться, что в тот вечер очередной незнакомец, с которым он уединился в туалетной кабинке, был слишком похож на Хайтама. Всем похож, даже темпом дыхания, даже запахом одеколона — и Кавех истратил весь запас моральных сил, чтобы не обернуться и не посмотреть на его лицо. Неизвестно, что было бы хуже: оказаться правым или ошибиться. Кавех встряхивает головой, мысленно заталкивая прошлое в чемодан. Он выходит на сцену, стараясь в зал не смотреть. В зале шумно, особенно на контрасте с подсобкой, светло, зал полон чужих голосов, запахов еды и кальянов. Где-то в зале наверняка сидит тот, кто полчаса назад трахал Кавеха в туалетной кабинке, но искать его глазами не хочется. Кавех даже не помнит его лица, помнит только, что он был повыше и покрупнее, и кажется, перед уходом одергивал куртку. Тоже был похож на аль-Хайтама — все они похожи. Каждый раз после секса благодарят, каждый раз обещают остаться послушать выступление Кавеха, и Кавех каждый раз поет им одни и те же песни. Никто вроде бы не жалуется. Аль-Хайтам вот тоже постоянно слушал на повторе один и тот же джазовый плейлист, и каким-то образом ему не надоедало. Музыканты за спиной, уже готовые подхватить, ждут его вступления. Перед тем, как запеть, Кавех несколько секунд стоит, закрыв глаза, слушает, как в зале становится все тише и тише, только вилки стучат кое-где, но вскоре и они замолкают. Кавеху хочется спросить в микрофон: Хайтам, ты слышишь меня? И повисшая над залом тишина становится ему ответом. *** Петь на сцене всегда страшно — до первой ноты. В первую ноту можно и не попасть, можно сделать вид, что это был речитатив, все равно песня начинается с затакта. Главное в сильную долю попасть, а дальше уже проще. Дальше слова сами всплывают в голове, голосом становится управлять все легче и легче. Многие (кроме аль-Хайтама, разумеется) говорили, что у Кавеха красивый голос, хоть для джаза и высоковат, глубины не хватает. Вот для попсы бы его голос сошел, и для рока бы сошел, если проработать микстовый регистр, но Кавеху нормально и так. Он в этом никому не признается, но, когда он поет джаз, ему удается забыть обо всем. Первые ноты, родной, на пятьдесят раз пропетый мотив — и Кавех переносится на два года назад, когда у них с аль-Хайтамом еще что-то было. Тогда они еще жили вместе в просторной квартире недалеко от академии, по вечерам слушали музыку, пили вино, спорили обо всякой ерунде, тогда казавшейся жизненно важной. Оба много работали и вечеру были без сил, но никогда не отказывались уделить время друг другу. Тогда у Кавеха после секса не подступала к горлу тошнота, нет, у него душа улетала в небо! И до безумия хотелось петь. Тогда он и начал разучивать любимые композиции аль-Хайтама и исполнял их сразу же, едва отдышавшись, все еще лежа у него на груди. Аль-Хайтам, конечно, ворчал, и говорил, что фальшиво, но в его голосе сквозила такая искренняя нежность, что Кавеху не нужно было другой похвалы. Кавеху она и сейчас не нужна. Даже аплодисменты не нужны, чаевых подкиньте, и ладно. Всякий раз Кавеху кажется, что песни, которые он поет, звучат как одна. Что он поет одну и ту же, ты, которая была самая любимая у аль-Хайтама в плейлисте. Та, с нелепым аккомпанементом, но невероятно чувственным вокалом и с низкими грудными нотами, от каждой из которых Кавеху делается тепло. Будто он снова дома. Будто дом у него еще есть. Будто кому-то в этом мире есть до него дело. Получается невероятно красиво. Кавеху самому нравится. Публике нравится, вон, как все в зале затихли, аж от еды оторвались. И аль-Хайтаму понравилось бы, он бы даже воздержался от своих неизменных саркастичных ремарок. «Хайтам, ты слышишь меня?..» На проигрыше Кавех отпивает воды, слушает соло саксофона и все еще не смотрит в зал, но почему-то чувствует кожей опущенных век тень чей-то знакомой улыбки. *** После выступления Кавех наскоро откланивается и убегает в подсобку, уступая следующему исполнителю сцену. После него выступает рыжая девчонка, имя которой он хоть убей не может запомнить, а после нее никого — время позднее, бар закрывается. Обычно после выступлений Кавех оставался на ночевку здесь, но сегодня его от одного вида подсобки воротит. Хуже, чем в кабинке туалета чуть больше часа назад, но Кавеху хочется сбежать туда, закрыться, исторгнуть из себя все наспех съеденные перекусы, весь кофе и весь алкоголь. Ему плохо, черт, ему паршиво до невозможности, одиночество дерет изнутри! Все эти выступления, воспоминания, наркотическая доза любви раз в неделю — все это нелепый самообман, и для гения Кавех слишком долго им занимается. Все, что он пытается воскресить — все прошло, умерло, отболело. Прошлое надо сложить в чемодан к старым вещам, прихваченным из дома аль-Хайтама, а чемодан потерять в лесной чаще, чтобы никогда не найти, — но он почему-то не может. Почему-то таскает свое прошлое за собой. И если бы только прошлое — таскает и будущее. Вон он, тубус с чертежами лежит в углу, ждет, пока Кавех его распакует. Кавех не распаковывает, потому что это тоже самообман, нет там ничего гениального. Будущее — это глупые мечты, наивные надежды на то, что когда-нибудь в жизни что-то получится, но сейчас Кавеху так плохо, что он верит в это еще меньше, чем то, что аль-Хайтам все еще любит его. Процентов на десять, не больше. Кавех пытается успокоиться и начать снова жить в настоящем. Настоящее — ночевки, где придется, алкоголь в каждом напитке, кроме воды, усталость и ноты в кармане чехла от гитары. От настоящего тоже не сказать, чтобы хорошо, но за два года Кавеху пора бы привыкнуть. С настоящим надо как-то мириться, поэтому гитару, флягу с бренди и ноты он тоже таскает за спиной, часто думая, что мог бы обойтись только ими. «Все свое ношу с собой» — передразнил бы аль-Хайтам, и Кавеху впервые в жизни не захотелось бы спорить. Из зала снова слышится музыка, а Кавеху в подсобку кто-то скребется. Он поднимает глаза — на пороге Дэхья с рюкзаком и бутылкой пива в руке. — На, держи, — говорит она и сует ему пачку смятых купюр. — Ты сегодня в ударе, вон народ как расщедрился. — Спасибо, — отвечает Кавех, — а у тебя как? — Могло бы быть и получше, — она пожимает плечами, кажется, нисколько не расстроенная, — ты здесь остаешься или тебя отвезти? У нас в фургоне место есть, только скажи куда. «Домой, — ответил бы Кавех, — отвезите меня домой…» — Да нет, спасибо, не надо везти. Мне недалеко, прогуляюсь. — С твоим-то хламом? Ну смотри, настаивать не буду. Только обещай на скамейке в парке не ночевать. — Дэхья, да что ты пристала?! — Чего, пристала, чего пристала… Знаю я тебя! — фыркает она и отпивает из горла. — Опять потом будешь ныть, какой ты несчастный, а мог бы уже хоть комнату снять. — Мог бы, — вздыхает он, — знаю… Дэхья еще немного смотрит на него, поникшего и несчастного, пока не бросает: «Ну, дело твое, красавец», — и уходит, окликая своих ребят, чтобы собирались быстрей. Кавех еще минуту сидит, глядя в никуда, собирается с силами. Знала бы Дэхья, как ему больно от таких разговоров! Как ему трудно признать, что, если он снимет комнату и заживет, как человек, для него это будет значить окончательно вычеркнуть аль-Хайтама из жизни. Сказать ему и себе: вот, смотри, я могу быть один, все у меня без тебя хорошо, ты был неправ, когда говорил, что у меня все не как у людей, подавись своей сраной диалектикой! А пока Кавех все свое носит с собой, прибиваясь то к одному, то к другому порогу, в его жизни еще есть что-то от романтики и поэзии. Что-то от искусства, от свободы души — аль-Хайтаму не понять, интеллекта не хватит. Он проверяет, не забыл ли чего, и выходит из бара на улицу. Спускается с крыльца, минует тех, кто вышел на перекур — кто-то окликает его, но он не обращает внимания. Ему бы и самому покурить, только не в толпе, лучше наедине с собой, и он находит себе место у края парковки под деревом. Садится на свой чемодан, гитару и тубус кидает на землю, ищет по карманам зажигалку и сигареты. В пачке осталось три штуки, и по-хорошему Кавеху бы завязывать, если он собирается и дальше петь по кабакам, но что-то все пока не соберется. У него есть отмазка: все известные джазовые вокалисты курили. И еще одна: что аль-Хайтама бесит запах табака, но в этой отмазке Кавех даже сам себе не признается. С первой затяжки тошнота напоминает о себе, но вскоре отступает. Кавех встряхивает головой, затягивается снова, стараясь ни о чем не думать, и вслушивается в звуки жизни вокруг. Шелестят листвой деревья, птицы возятся в ветках, хотя пора бы им спать в такой час. От бара доносятся отзвуки разговоров и музыки, но они слишком далеко, и сливаются в единый гул ночной жизни. Слышатся чьи-то шаги, но Кавеху плевать, кто идет. Пусть проходит мимо. Бывало, что к Кавеху приставали после выступлений, но это никогда не были те, с кем он уединялся в кабинке, а остальным ему было нечего сказать. Случайным любовникам сказать тоже нечего, похоже, светская болтовня и им не по душе. А еще им, наверное, слишком неловко, и, может, капельку стыдно. Кто-то все же окликает его. Кавех не видит, кто, но догадывается по голосу и шуршанию куртки. — Чего тебе? — Мы можем поговорить? — спрашивает человек за спиной, и Кавеха снова мутит. Слишком знакомый голос, слишком близко он стоит — проваливай, сказал бы Кавех, ты уже меня оттрахал, я тебе уже спел, мы с тобой друг другу ничего не должны, а теперь будь добр, исчезни. — Мне нечего тебе сказать, — отвечает он, — уходи. Если хочешь меня отблагодарить, метнись до бара и купи мне выпить. — Кавех, посмотри на меня… — Отвали, — фыркает он. — Много чести. — Кавех… — тон становится умоляющим, и Кавеху почти не больно от этого, нет. — Прошу тебя, ты ни разу не обернулся за эти два года… Обманывать себя, что ему не больно, становится чересчур тяжело. Он зажмуривается до вспышек под веками, делает глубокий вдох, поворачивает голову совсем чуть-чуть, чтобы даже если откроет глаза, никого не увидеть. Чувствует, как чужие пальцы касаются скулы, щеки, заводят прядь волос за ухо. Как чужие губы касаются поцелуем виска. Как на глазах выступают слезы. — Не надо, — шепчет он, — перестань… На щеке еще чувствуется чужое дыхание. Внезапная боль вышвыривает Кавеха в реальность — сигарета дотлела, обожгла пальцы огнем. Кавех встряхивает рукой, кидая окурок на землю. Вот и покурил, да только жалких двух затяжек ему маловато, и он снова лезет в карман. Остались последние две. Хватит на вечер, а там будь, что будет. Чужой голос снова раздается за спиной: — Сигаретой не угостишь? — Я думал, ты не куришь, — удивляется Кавех, но пачку протягивает, — давно начал? — Да уже почти два года курю. — Когда-нибудь это тебя убьет. — Не раньше, чем тебя убьет искусство и алкоголь. — Да уж, — вздыхает Кавех, — и то верно… Он закуривает и протягивает зажигалку за спину. Снова слышит шорох куртки за спиной, а потом чувствует тепло — его обнимают, прижимаются сзади. И еще недавно Кавех вырвался бы, не позволил бы больше прикасаться к себе, но теперь почему-то становится хорошо и спокойно. Только в глазах почему-то до сих пор слезы стоят, но Кавех списывает это на раздражение от табачного дыма. — А ты ведь оставался послушать меня? — Конечно, как бы я не остался. — Ну и как? — зачем-то спрашивает он. — понравилось тебе? — Ну, скажем так… Неплохо. До классиков джаза, конечно, тебе далеко, но для дилетанта достойно. Я, конечно, в вокале не эксперт, но второй куплет ты спел как-то зажато. И опоры на припеве тебе не хватило. А то глиссандо под конец было лишним, в оригинальной записи его не было, подобная отсебятина, как по мне, композицию не украсила. Ну а если в целом… Кавех не удерживается, откидывается ему на грудь и смеется, абсолютно счастливый.