Soft and wet

Кровать с приглушенным скрипом прогнулась под весом зеркала — местами со слезшей на раме краской, местами потрескавшееся, местами грязное из-за пятен грязной воды, но все еще отлично выполняющего свою работу. Смахнув пыль с поверхности, Эдгар сел у изголовья кровати, плавно проводя ладонями, обтянутыми латексом, по оголенным острым плечам, частично успевшим покрыться твердой чешуей. Лючино мелко дрожал под пальцами художника, все его напряженное тело разрывало между парализующим ознобом и медленно расползающимся по конечностям жаром. Скулы сводило от осознания действительности. Эдгар щурился, отстраненно разглядывая собственное отражение позади ослабшего тела мужчины; до чего же отвратное зрелище, абсолютно животное, лишенное какой бы то ни было утонченности и красоты. Должно быть, если бы не давящий тугой ворот рубашки и отсутствие ужина, его бы вырвало еще на входе в небольшую заставленную комнату. Вокруг стоял неприятный резкий запах спирта, влажность в помещении явно была повышена, а большой свет не горел — только маленькая лампа на столе разгоняла сумерки. Уже давно за полночь, весь особняк спит мирным сном; никто не должен узнать о происходящем в этих четырех стенах, на следующее утро не должно остаться и единого признака этого. — Ну и мерзость, — взяв профессора за подбородок, Вальден обратил его взгляд перед собой, — Ты только посмотри на это. Столько лет ты потратил на исследования ради... это ведь не входило в твои планы, верно? Надеюсь, это была просто очередная твоя ошибка, а не то, к чему ты стремился. — Заткнись, просто заткнись, — профессор шипел, протягивая слоги. Каждое слово давалось ему с трудом, перед медленно моргающими глазами плыла размытая картинка. Видеть свое же лицо в отражении давалось с трудом, но вот восприимчивость к звукам была отвратительно хорошей — голос Эдгара перебивал звон в ушах, пусть смысл его речи и не регистрировался мозгом Дирузе до конца. Извечные указания на промахи по части науки, как правило, не заканчивались ничем хорошим, но в своем положении Лючино едва ли мог осмысленно отвечать, не говоря уже о вступлении в конфронтацию или возможности двинуться с места. Широко раскинув ноги, согнутые в коленях, он полулежа сидел, слабеющими руками ища опору позади себя. Ни одна из частей его тела, взмокшего холодным потом, не была прикрыта одеждой, а живот, некогда плоский, ныне был заметно вздут из-за находящихся внутри яиц. По его ягодицам из ануса стекала едко пахнущая жидкость, почти мгновенно просачиваясь сквозь несколько слоев простыней, быстро впитываясь. Эрегированный член плотно прижат к животу, но подавленные ощущения возбуждения и боли чувствовались очень отдаленно и слабо. Каждую мышцу тела будто резко закоротило, не давая расслабить ни скованных в одном положении рук и ног, ни всей нижней части тела в принципе. Эдгар провел пальцами ниже по груди профессора, на удивление сильно надавливая на натянутую кожу живота, под которой отчетливо чувствовались твердые крупные выпуклости. Лючино шумно выдохнул, чувствуя давление на и без того смещенные органы, но от подобного рода помощи не отказался — Вальден не был обязан заниматься этим, но, даже всем своим видом показывая отторжение, все еще не просто отстраненно сидел в стороне. — Ну? — художник звучал раздраженно; еще несколько раз он провел ладонью по животу Дирузе, а после остановился, вопросительно глядя на него, — Я не Эмили, чтобы иметь хоть примерное представление о вот этом вот всем, но тебе, полагаю, следует предпринять хоть что-то и сказать мне, что делать. Ты же профессор, ты должен быть компетентен в вопросах естественных процессов. Лючино откинул голову назад и вдохнул воздух ртом. Да, куда логичнее было бы предоставить импровизированную роль акушера знающему человеку, но шокировать женщину и оказаться таким перед кем-то еще — даже хуже, чем умереть в процессе; но это ведь не должно быть так сложно? Особенно, когда тебе, вроде как, помогает твой, вроде как, партнер — было бы проще сравнить с родами в полной антисанитарии домашних условий, но статистика материнской смерти такого была слишком пугающей, чтобы вспоминать об этом в целом. — Тебе легко говорить, — делать вид, что в любой ситуации у тебя есть решение каждой проблемы, удавалось не всегда; в данном случае даже Дирузе не мог сказать наверняка, что стоит предпринять, — Для начала просто попробуй закрыть рот и дать мне сосредоточиться. — О, да? Думаю, ящеры не очень много думают что во время совокуплений, что во время яйцекладки, — Вальден язвительно выплевывает слова, склонив голову набок и разглядывая то, как плавно вздымалась грудь профессора при вздохах, — Я бы с большим удовольствием провел тебе кесарево сечение своими руками, лишь бы ты не заставлял меня сидеть здесь до самого утра. Приступай. Процесс не казался таким уж сложным только поначалу; тужась, каждый раз будто прилагая все свои последние силы, к низу живота накатывала все большая тяжесть, слишком резко и неприятно растягивая стенки кишок. Высокий болевой порог позволял выдерживать это чувство поначалу, какое-то время даже оставаясь беззвучным, но в один момент, когда первое яйцо только-только уперлось узким полюсом в кольцо сфинктера, Лючино все равно сорвался на тихий вскрик на выдохе. Вот сейчас стало страшно. И, ох-ты-ж-сука, действительно больно. Эдгар резко прикрыл его рот, практически ударив по лицу рукой в синеватой перчатке. Дезинфицировать их, конечно, никто не стал; да и не то, что бы было чем. Практическую функцию они несли исключительно для брезгующего Вальдена, который, тем не менее, не поднимал заинтересованно-пренебрежительный взгляд выше ключиц профессора, что явно сейчас был занят другим и даже не возразил тому, как его пытались приглушить. Все та же полупрозрачная жидкость, сочащаяся все то время лишь тонкой струйкой, сейчас выходила вместе с каждым пульсирующим толчком, проходящим по телу. На простынях расползалось громадное пятно с темнеющими краями, напоминающими кровь — сейчас, когда боль действительно чувствовалась, поверить в ее присутствие было легко. Сжимая в ладонях покрывала, Лючино загнанно дышал, пока на лбу, вокруг прилипшей к коже повязке, выступила испарина. Эдгар не целовал его, только продолжал несильно надавливать чуть выше пупка, но даже не пытался успокоить словесно — его гнетущее присутствие и ни черта не обнадеживающее молчание вызывали скорее прямо противоположный эффект, но, вероятно, будь Дирузе сейчас один — сошел с ума бы куда быстрее. Весь вес и давление резко сосредоточились в одной точке организма. Резкие болезненные спазмы сотрясали все тело каждый раз, когда Лючино вновь напрягался в попытках протолкнуть яйцо наружу. Даже несмотря на гладкую текстуру, это все равно было до закатывающихся глаз больно — кажется, их размер оставлял желать лучшего. Дирузе не мог и предположить, сколько те были в диаметре, но конкретных цифр для того, чтобы понять, что его изнутри всего растягивало и рвало, ему и не нужно. Стенки ануса натягивались вокруг яйца, до побеления раздвигая их, и, стоило Лючино начать тужиться без мелких передышек между, показался белый край. Собственное отражение смотрело на него словно сквозь, да и едва ли он сам пытался рассмотреть себя сейчас. Все это могло бы быть хорошим экспериментом или опытом, все это было бы отличным уникальным материалом для исследования, но в своем положении у Дирузе не получилось бы и предложения строить, не говоря уже об их записи. И, как назло, рядом с ним не ученый и не тот, кто видит в этом красоту рождения и кому было бы до этого дело; рядом с ним неумелый мальчишка с болезненно грубыми движениями помощи, на чье скорченное лицо без слез не взглянешь, и чье... — Меня сейчас стошнит, — Эдгар не отводит взгляд, но прячет часть лица в плечо, словно действительно пытаясь подавить рвотный рефлекс. Его давящие пальцы по ощущениям больше приносили дискомфорт, чем помогали, — Сколько их? Мое терпение на исходе, я не собираюсь нянчиться с тобой часами. Сделай уже что-нибудь. — Не нервируй меня, cimex*, — когтистая рука Лючино ухватила изящное запястье, оттаскивая его ладонь от своего лица. Вальден шипит, пытаясь вырвать руку из цепкой хватки, теперь слишком занятый для того, чтобы продолжать мешать процессу, — Убери руки, ты ни черта не понимаешь. Терпимая боль сменяется колющими спазмами, резкое растяжение мышц ощущается как рвущаяся кожа, а ноги немеют и зудят, но процесс с не участвующим в нем Эдгаром становится быстрее; яйцо еще недолго остается видным лишь концом, но, преодолев половину и, вместе с тем, самую широкую часть, скоро с влажным хлюпаньем падает на простыни под громкий облегченный выдох Дирузе. Даже несмотря на то, что напряжение ненадолго отступает, тело все еще мелко трясется, а короткой передышки хватает только на то, чтобы понять, что это еще не конец. Когда Лючино промаргивается, убирая пелену проступивших слез, он пытается разглядеть перед собой хоть что-то, но видит только Эдгара, чьи широко раскрытые от удивления глаза застыли на одной точке. Борясь с оцепенением, Вальден закрывает нос сгибом локтя; интерес пересиливает отвращение. Он берет яйцо и поднимает его с ткани, показывая Дирузе; оно оказывается в размерах куда больше, чем ожидалось, и даже сквозь латекс чувствуется склизкая гладкая текстура, отдающая резким теплом и местами покрытая кровяными разводами. У Лючино нет сил вновь останавливать и отдергивать его, особенно когда второе яйцо начинает снова давить на уже растянутые стенки, и потому он надеется на благоразумие Вальдена; ему нужно сохранить эти образцы, ему нужно будет продолжить исследования над ними и их содержимым, и все это обещает быть грандиозным — он будет первым, кто смог не то, что подумать о таком, а воплотить это в жизнь. Но у Эдгара свои мысли на этот счет. Почти пятидюймовое яйцо в его руке, вопреки ожиданиям, местами оказывается мягким, словно с уже продавленной треснутой скорлупой. Как только он сжимает пальцы на ней чуть сильнее, продавливая ее вместе с кожистой оболочкой, яйцо лопается; под резкий треск и испуганный вскрик художника, вся его одежда и рука в один миг покрываются липкой жижей и мелкими уплотнениями в ней. — Я сказал убрать руки! — тут же рявкает испуганный Дирузе, инстинктивно дергаясь в его сторону, однако под внезапно усилившейся болью падает назад, запрокидывая голову и практически взвывая, — Не трогай больше ничего, это ценные... — Оно заляпало мне белую рубашку! Что это вообще, это реально эмбрион? Я весь в ошметках какой-то чертовщины, вылезшей из тебя, ты..! — впервые его громкий голос режет уши; Эдгар нервно трясет рукой, смахивая с перчатки разлетающиеся вязкие остатки, а сам вскакивает с кровати и как ошпаренный начинает торопливо расстегивать пуговицы, вытирая руки об уже испорченную рубашку, — Я же не отстираю это, я уже чувствую, что эта едкая смесь разъест всю ткань. Какого дьявола там вообще было что-то?! Это невозможно! Его взгляд падает на свои штаны, где, среди темных пятен, намочивших даже кожу под тканью, отблескивают скользкие кусочки зародыша, покрытые порванной пленкой. Шокированный и неспособный оторвать глаз, Вальден замирает и не слышит вокруг себя ни душераздирающего крика Дирузе, ни скрипа половиц под ним; он замечает слабое шевеление в сплошной кровавой каше, и в этот момент готов молить любых богов и науку, лишь бы это оказалось галлюцинацией. Рвота резко подступает к горлу и больше сдерживаться Эдгар не может физически. Он съеживается, словно ударенный под дых, и, прежде чем сблевать прямо на пол, успевает только развернуться подальше от кровати. Под ногами как по щелчку оказывается мутная желтоватая масса, на которую он старательно не смотрит, зажмуривая глаза. Давясь кашлем, он пытается сплюнуть со слюной все остатки, мерзко оседающие на языке и зубах; его душит отвратительный запах и осознание происходящего, в котором он все еще должен принимать участие бог знает сколько. — С-сука, — Лючино шипит сзади совсем по-змеиному, словно якорем затягивая назад в этот ужасный необъяснимый процесс, не давая даже вздохнуть, — Прекращай это посмешище. Когда это тебе было мерзко от крови? Как бы то ни было, Дирузе верно подмечает. Даже несмотря на настойчивое желание уйти и промыть себе рот вместе с глазами, больше не возвращаясь ни к чему из увиденного сегодня, Эдгар, стряхивая со штанов все, сжимает в кулаке чистый край рубашки, ныне расстегнутой и болтающейся на плечах, и, собравшись с мыслями и силами, пошатываясь идет назад к кровати. Его работа медбрата еще не окончена; он должен помочь. У ног профессора уже валяется второе яйцо, а крови в лужице вокруг него еще больше; это не предвещает ничего хорошего, но отступить уже не получится. Впервые за долгое время в глазах Лючино читается благодарность, тут же перекрывающаяся прищуром боли и дискомфорта. Трясущейся рукой он хватается за плечо Вальдена, неосознанно ища поддержки, и стискивает зубы. Вальден снова садится на колени. Взяв яйцо в руку, он не позволяет Дирузе и рот открыть, выставляя его между ними и отчеканивая: — Я не собираюсь оставлять это в живых и не позволю тебе этого тоже. Это не должно видеть свет, это ужасно, противоестественно! Это — не красота рождения, это — мутированное уродство, — делая акцент на последнем слове, он с силой швыряет яйцо в сторону, и оно тут же разбивается о пол, размазывая свои остатки на приличное расстояние. Эдгар даже не смотрит в ту сторону, пока Лючино с презрением наблюдает за последствиями решений художника, тужась. — Ты беспросветно глуп. Даже не понимаешь, что ты делаешь.., — он не может спорить с Эдгаром сейчас и тот, прекрасно понимая это, пользуется возможностью. С каждым разом эксперименты профессора и их результаты становятся все хуже, но пытаться влиять на него бессмысленно; Вальден понимает, сколько это значит для Дирузе, но еще лучше понимает, как сильно влияет такое на рассудок. В том числе и его собственный. — Ты еще скажешь спасибо, — поморщив нос, Эдгар слабо целует Дирузе в мокрый висок, позволяя использовать свое плечо как эспандер. — Я скажу тебе спасибо, если ты сделаешь что-то действенное, а не будешь только спорить со мной, — Лючино, будто не заметивший жеста художника вовсе, тем самым только больше его раздражая, резким кивком указывает на тумбу у кровати, — Вколи мне окситоцин. Это должно быть последнее, но мне.., — он цокает языком, словно не хочет этого признавать, — тяжело. Название дает Вальдену примерно ноль информации, а вот нужда работать со шприцом не радует абсолютно; его руки потряхивает, голова кружится — какие могут быть уколы? Лючино не в лучшем состоянии, но доверие Эдгару такой серьезной вещи необходимо, пусть и, возможно, опрометчиво. У него нет выбора, но есть желание просто закончить "роды", больше походящие на пытку. Ослабший организм не может справится самостоятельно, не проталкивая последнее яйцо дальше кончика, и все это так похоже на самое начало; скулы сводит. Вальден роется в тумбочке и достает оттуда запакованную пачку чистых шприцов и небольшой пузырек с препаратом; он, как специально подготовленный, оказывается там единственным. Под скрип латекса снимая с себя грязные перчатки, он в спешке распаковывает шприц и неумело набирает им раствор, почти роняя все из рук от нескрываемого, но игнорируемого волнения. Дирузе не инструктирует, но контролирует его, зная, что от этого зависит если не собственная жизнь, то хотя бы просто здоровье; какая сильная любовь ни была бы между ними, это не мешает бояться за себя и неумелые в новом деле руки. Игла медленно вводится под тонкую кожу на запястье; голова Вальдена пуста, будто сил на мысли не осталось после пережитого шока. Он вкалывает жидкость быстро, не заботясь о правилах или причинения боли Лючино, которому, кажется, все равно — в этот же момент он испытывает нечто куда более ужасное, чтобы просто не обращать внимания на этот щипок. Эдгар откладывает шприц и остается с полным неведением о дальнейшем; он убирает руки, не трогая вообще ничего, и наблюдает. Происходящее с Дирузе все еще отвратительно, его тело все еще неприятно глазу дергается как в припадке, но тяжелое быстрое дыхание, кажется, начинает приобретать ритм, становясь менее беспорядочным. Отвернув голову вбок, Лючино вдыхает воздух ртом, чувствуя постепенно расползающееся по конечностям непреднамеренное расслабление. Все силы уходят на несколько заключительных и не безрезультатных потуг, и сквозь кряхтение Лючино слышится тихий смех. Последнее яйцо долго на кровати не задерживается. Его Эдгар берет голой рукой, брезгливо морщась, и сразу же выбрасывает в пол с еще большей скоростью. Пока он освобождает кровать, отставляя зеркало с него на пол, уставшее тело Дирузе медленно сползает по подушкам вниз, безразлично занимая горизонтальное положение прямо на невысохшей простыне. — Ты уберешь это, — коротко говорит он после долгой паузы, глядя в потолок. Вокруг стоит та еще вонь, а смотреть на пол просто больно; порядок и его поддержание — важная вещь, за которой профессор всегда старается следить, но, к сожалению, в его жизни есть творческий человек, делающий все с точностью, да наоборот. — Я уберу это?! — недовольный таким утверждением Эдгар взмахивает рукой, словно не ожидавший, что ему придется сделать сейчас еще что-то. Впрочем, одного только взгляда на Дирузе, лежащего без сил и с окровавленным анусом, хватает, чтобы понять, что от него не стоит ждать не то, что появления в ближайших матчах, но и даже простой уборки. Несмотря на моральное истощение, сил у художника все равно куда больше. — Все, что замарал я сам — постельное белье. Ты, как импульсивный любитель все испортить, должен прибрать за собой, — звуча как родительская фигура, Дирузе складывает руки на животе, все еще немного вздутым количеством лишней жидкости. Он зачесывает когтями спутанные волосы на затылок, взглядом узких зрачков не отпуская Эдгара. — Да что б я еще раз участвовал в этой твоей.. герпетологии, — сетует себе под нос Вальден, осторожно переступая через грязь на полу и подходя к шкафу, планируя временно одолжить чужую одежду; не самый подходящий размер и крой, не такой уж красивый внешний вид, но для уборки сойдет, — Знаешь, скольким ты обязан мне после этого? Жизнью. Не меньше. Смех Лючино в этот раз звучит четче, пусть и все еще устало. Отдать жизнь за человека, видевшего его таким, и пережившим с ним такое, не стыдно. — Спасибо, — и это — самое искреннее, на что мог бы быть способен профессор; это— единственное из обещанного и должного, что он может отдать сейчас.