Я не дам тебе утонуть

Зайдя в помещение, я со старательно напускным спокойствием осматриваю погром. Переступая через сломанный табурет, я зову пирата и иду на кухню, откуда донесся странный глухой звук, совершенно не зная, что там увижу. Радует одно — не было крови. Или я ее просто пока не замечаю. Первое, что я делаю, подходя к кухне — втягиваю ноздрями воздух, заранее готовлюсь к металлическому запаху. Желудок сжимается и холодеет, но внешне я остаюсь спокоен, мне так кажется. Потому что среди запахов сырости вчерашнего дождя и оружейной смазки я почувствовал тот самый металл и с каждым шагом он становится сильнее. Среди всей мешанины различаю порох, но к этому я был готов, наверное. Я слышал несколько выстрелов, но это не значит ровным счетом ничего. Я сознательно игнорирую тот факт, что человека можно убить не только ножом или пистолетом, если очень сильно захотеть, а этот еблан всегда получает то, что хочет. Я вдыхаю. Кухня, насколько мне видно, стала эпицентром пиздеца: выбитая лампочка, абсолютно зверски выпотрошенный шкафчик, вырванная к херам дверца этого самого шкафчика, из посуды у нас осталась пара алюминиевых тарелок и кружка. Я даже знаю кто будет в итоге пить из ладоней, ибо нехуй бить посуду. Последнее, что я замечаю, и то краем глаза, перевернутый стол с дырами от пуль, но мне нет до него никакого дела, ибо у стены напротив тумбы я замечаю причину убитой мебели и моих нервных клеток. Мне плохо видно в темноте, но сам факт, что он хотя бы стоит, приносит мне какое-то неадекватное облегчение, что волной прокатывается от груди до пальцев ног, заставляя их поджиматься. Я выдыхаю. Воздух выходит из моих легких рвано, с трудом, да почти больно. Подходя ближе, окидываю доступную взглядом часть тела, все больше замечая признаки недавнего психоза: шумное сбитое дыхание, будто ему не хватает воздуха, неконтролируемая дрожь по телу, наверняка расширенные зрачки, искусанные губы и сбитые костяшки. Я вижу, как опущена его голова. Он смотрит перед собой, возможно на свои руки. Почему? Я абсолютно не хочу знать, но в тоже время чувствую острую потребность… В чем? Убедиться, что он жив? Понять, насколько далеко он зашел на этот раз? Я приближаюсь к нему, оставаясь спокойным, стараюсь игнорировать острое, неприятное чувство паники в груди и то, с каким трудом дается каждый следующий шаг. Я все еще не вижу крови, но запах стоит резкий и плотный. Я привык к нему, но сейчас чувствую приступ тошноты. Раздражаюсь и, заталкивая едва ли не животный страх и тремор в руках туда, откуда он вылез, рывком сокращаю оставшееся расстояние. Признаться, по предыдущим приступам я опасался худшего, но картина в целом заставляет содрогнуться. Я шумно вдыхаю и выдыхаю. В почти что полной тишине это звучит оглушающе громко, но не думаю, что он меня услышал. Все внимание было обращено на руки перед собой. Или сквозь них. Зато теперь я знаю, откуда запах крови и не то, чтобы мне стало от этого легче. Эта скотина до побелевших костяшек, и готов спорить что у него свело кисть, сжимал нож, который он вогнал в лицевую сторону левой руки. Просто потрясающе. Осторожно, стараясь не причинить еще больше боли, я касаюсь пальцами его правой руки чувствуя, как та подрагивает. — Ваас — голос внезапно сел, но не дрогнул. Я записал это в список своих маленьких побед и увереннее сжал его пальцы. Он не шевелится и даже не моргает. Когда я смотрю на него, его глаза, всегда эмоциональные и поразительно живые, выглядят больными и совершенно пустыми. Волосы на загривке встают дыбом, когда я опускаю взгляд чуть ниже и на смуглой коже горла, помимо следов от ногтей вижу темно-красную полоску. — Ваас, посмотри на меня — повторяю я резко, даже несколько истерично, потому что всегда, даже при самых жестких психозах он ведет себя возбужденно, орет, матерится, воет, бывает дерется, а в последний раз вообще едва не выцарапал себе глаза к чертовой матери, а это… Я не знаю, что это за состояние, что с этим делать и оно пугает меня, если не врать хотя бы самому себе, до усрачки. Мне нужна хоть какая-то реакция, доказательство, что он все еще здесь, со мной, поэтому свободной рукой я сжимаю запястье травмированной руки. Она тоже спазматически вздрагивает. Монтенегро, ох блять наконец то, переводит на меня взгляд, но не видит. — Давай я помогу? — он все еще смотрит сквозь, и я боюсь, что он ушел в себя окончательно. Легкие горят, я вспоминаю, что людям для жизни надо дышать, но вдохнуть выше моих сил. Когда он подает голос, у меня сердце сбивается с ритма и я готов расцеловать его от облегчения. — Джейсон, она… Я не… — я думаю, что сейчас обычно беспокойное сознание находится в ступоре и собрать воедино хотя бы одну связную мысль неебически сложно, поэтому я не тороплю, терпеливо жду, пока он пытается выдать хоть что-нибудь вменяемое. Не преуспевает впрочем, так что я поглаживаю его по здоровой руке, когда слова окончательно теряют внятность, глаза начинают метаться от предмета к предмету, а шепот превращается в сбивчивое бормотание. — Отпусти — обхватываю руками сжатую ладонь и развожу его пальцы в стороны. Он перестает говорить и, видимо, с огромным трудом фокусирует взгляд на моих действиях, еще труднее ему дается разжать мертвую хватку. Я слышу, как скрипят суставы и сухожилия. Удерживая за запястье, я кладу его руку на столешницу рядом со второй так, чтобы она не касалась натекшей крови и сам обхватываю горячую и влажную от пота рукоять. Еще раз вздохнув, я придавил кисть раненой руки и потянул нож вверх, скривившись от влажного звука плоти. Монтенегро только резко вдохнул сквозь зубы. Я случайно повернул лезвие, потянул сильнее. Ваас глухо простонал, зажмурился. Про себя проклиная пирата последними словами, потому что лезвие вошло глубоко в дерево и приходилось прикладывать больше усилий, соответственно причинять больше боли, я почувствовал, как металл сдвинулся, глубоко вздохнул несколько раз, игнорируя острое ощущение в желудке и выдернул нож одним рывком. Ваас дернулся всем телом, открыл рот, будто собираясь закричать, но не издал ни звука и снова сжал зубы. Я бережно притягиваю его руку к себе и осматриваю внушительную сквозную рану. Я думаю о том, чем промывать и бинтовать весь этот пиздец, когда пират внезапно хрипло всхохатывает. Больше похоже на промерзшую гиену, заебись, хоть кому-то из нас весело, пусть и по совершенно неправильным причинам. — Я все время слышу ее голос, она будто у меня в голове — я не стал говорить, что, по сути, так и есть, лишь мельком посмотрел на него и вернулся к обратно к руке, — и в то же время где-то за спиной, рядом, говорит на ухо, как живая. Это… нервирует. Еще один смешок. Я покачал головой и полез в чудом выживший ящик, вспомнив об украденной из вещей возвратов бутылке алкоголя. Jack Daniel's, неплохо. После, взяв треклятый нож отрезал кусок своей футболки. — Потерпи, окей? — больше предупреждаю, чем прошу и, открыв бутылку, выливаю содержимое на рану. Монтенегро коротко вскрикивает, шипит и стонет сквозь зубы. «- Лишь бы не треснули.» — отстраненно думаю я. — Знаешь, а я ведь почти это сделал, — говорит он, захлебываясь словами, — это чертовски забавно, я почти вспорол собственную глотку, блять, Джесс — Ваас посмотрел на меня, — она говорила и говорила. Я хотел, чтобы она заткнулась, а потом услышал тебя и подумал, что ты будешь зол, если я сделаю это. Он выглядит почти смущенным. Еб твою мать, вот сколько мы вместе живем, лет 5 уже? И до сих пор он своими эмоциями может вызывать у меня чертов ступор. — Сам же меня убить собирался, что же, я буду расстраивать свою принцессу? — я прекратил перематывать его руку, все еще не поднимая глаз и остро чувствуя, что ахуеваю все больше. Иногда его выражение симпатии звучит пиздец как жутко. Для нормального человека, но разве я нормальный? — Как мило с твоей стороны. — Осторожно говорю я, все же поднимая на него взгляд. До этого пустые и бесчувственные глаза сейчас горят чем-то больным, восторженным и даже одержимым. Я против воли вздрагиваю и очень стараюсь опустить момент, что страха в этом содрогании не было даже близко. — Она была недовольна. — Видя мой недоуменный взгляд, он пояснил, — Цитра злилась. Она часто злится, когда ты рядом. А знаешь почему? — он резко подается вперед и выдыхает мне прямо в губы. — Она ревнует. Сестра ревнует меня к тебе — Его серые глаза горят чистым безумием, он настолько близко, что мы делим одно дыхание на двоих, вот так, рот в рот и это чувствуется интимнее, чем поцелуй. Слова звучат неадекватно, абсолютно поехавше, давно умершая предводительница ревнует своего ебнутого брата к нему, находясь всего лишь голосом в его голове. Скажи кому — сочтут сумасшедшим и позвонят куда надо. Возможно, я окончательно ебанулся, потому что вместо того, чтобы отшатнуться, покрутить пальцем у виска и сваливать первой же лодкой на материк, я подаюсь ближе, не в силах отвести взгляд. Я забываю про его раненую руку, про беспорядок, про то, где мы и когда, сколько мне лет и как меня зовут. Кажется, я даже не моргаю, тепло его тела сводит меня с ума, я буквально дышу им, его запахом, его дыханием. А Ваас все не унимается. — Она бесится, как дикий казуар каждый раз, когда я испытываю к тебе привязанность. Я при жизни ни разу ее такой не видел, ты бы слышал, как Цитра разоралась, когда из-за тебя я вместо горла воткнул нож в руку. Каждый, сука, раз она проклинает тебя, убеждает, что я тебе никто и ты убьешь меня при первой же возможности. Не надо, Белоснежка я знаю, что ты можешь — его глаза загораются таким сумасшедшим обожанием, что у меня перехватывает дыхание, а он все продолжает говорить с такой же дикой скоростью — говорит, что я сам убью тебя, я всегда разрушаю то, что мне дорого, но ты не дашься так просто, amante, ты же моя принцесса. Он животным движением отирается виском о мою щеку, выдыхая у самого уха. — Она злится, что я люблю тебя больше, чем когда-либо любил ее. Он говорит что-то ещё, но я не понимаю. Все звуки вокруг превратились в белый шум, будто меня со всего размаху ударили по голове. «Больше, чем Цитру. Больше, чем Цитру, больше, чем Цитру большечемцитрубольшечем…» в мозгу бьет не переставая. Я примерно догадывался о степени зависимости Вааса от сестры и слышать сейчас это… Черт побери, он ведь серьёзно. Я ожидаю от себя страха, может отвращения или хотя бы неловкости, хоть что то из этого должно быть когда ебанутый на всю голову пират-работорговец, который не по локоть, а целиком в чужой крови, крови твоего любимого старшего брата говорит, что любит тебя больше, чем человека, от которого он был зависим больше 20 лет. Это обоюдная кабала, выход из которой только смерть одного из них и это пугает до дрожи. Должно пугать. По телу проходит разряд тока, следом ещё раз, жар бросается к лицу и позорно спускается ниже, а сердце отбивает ребра. Грудь сдавило, становится трудно дышать. Нет, я точно рехнулся. Ни один адекватный человек после подобной фразы не будет заходиться в восторге, не будет испытывать это щемящее чувство, похожее на преданность, желание сберечь и быть рядом — это жутко, поехавше, безумно, восхитительно. Это незнакомое ощущение распирает изнутри, потому что никто, ни единая душа, даже Цитра не понимает, чего стоит преданность этого человека. Насколько серьезно то, что он говорит сейчас. Из потока мыслей меня вырвал нарастающий смех. Я вздрогнул и слегка отклонился назад, не понимая, что происходит. Вааса сотрясает от хохота, он сгибается и не может успокоиться. Возбуждение смазывается, хотя и не уходит до конца. Я кладу руку ему на плечо, но он отшатывается, смотрит удивленно, будто ожидал увидеть не меня. Я не понимаю такой смены настроения, но молчу, на всякий случай. — Господи, Цитра, какая… какая же ты… истеричка. Он не может проржаться, сам смех становится истеричным. Неожиданно он поворачивается в сторону прохода. — Хватит! Он смог сделать то, чего ты не могла сделать никогда, вот ты и бесишься! Да! После всего, даже ТАКИМ! Я прикусываю язык и стараюсь дышать потише, все так же не выпуская его раненую руку из своей. Он выглядит таким взбешенным, что я невольно думаю, хорошо, что Цитра только в его голове, ей очень не повезло бы здесь сейчас находиться, возможно Монтенегро не сдержался, чтобы он там не говорил. Ваас зажмуривает глаза, поворачивается обратно и вырывает свою руку, хватаясь за голову. Мотает ей из стороны в сторону, стонет сквозь зубы и внезапно оседает на колени. Вот теперь я пугаюсь опять, падаю рядом, но также не прикасаюсь, нервно отмечая, что кусок футболки снова пропитался кровью и теперь она стекает по его лицу. Мне хочется её стереть. — Заткнись, ты всегда любила меня неправильно, как и я тебя! Если любила вообще, не надо, не отрицай. Ты закрыла его собой, но меня всегда выставляла вперёд! Я защищал тебя, от отца, от Ч-кари, я убил его ради тебя, делал все, что ты просила и что ты сделала в итоге?! А? Что?! Бессердечная ты сука! Ваас сгибается ещё ниже, сжимает пальцы, царапая ногтями ладони, крови становится больше, и я уже не могу это терпеть. Аккуратно, будто в пасть тигру руку сую, дотрагиваюсь до его головы. Он вздрагивает, но не отшатывается. На всякий я успокаивающе шиплю и, насколько это вообще в моих силах, нежно и аккуратно глажу бритую голову. — Она не понимает, никогда не понимала. — Не знаю зачем я вообще открыл рот, может я сейчас делаю только хуже, но остановиться не могу. Почему-то мне кажется, что шепот способен перебить вопли в его голове. Он хрипит, но больше не орет, будто прислушивается. — Я не знаю, почему тогда она встала передо мной. Может, думала, что Деннис остановится, может еще что. Но больше это не важно. Ей не нужен был ты, ей нужен был Воин Ракьят. Так же, как не был нужен и я. Но «Ты — это я, а я — это ты». Мы одно целое. Я — не она, ты нужен мне так же, как я нужен тебе. Если мы умрем, то только от рук друг друга, потому что две половины не могут существовать раздельно. Может, я заразился тягой к филосовствованию от Вааса, я совершенно не понимаю, откуда это берется, но слова просто идут из меня шизофреничным потоком. — Поэтому не смей больше пытаться покончить с собой, она этого не заслужила. Слышишь, не смей, сука, подыхать. Я, увлекшись речью, сел уже на задницу, опираясь спиной на дверцу шкафчика и продолжая гладить пирата по голове, иногда сжимая в кулаке его волосы. Он перестал истязать свои руки и просто сидел, смотря на меня. Поддавшись какому-то внутреннему импульсу, не в первый раз за сегодня, я провожу ладонью по обросшему виску, глажу колючую щеку, размазываю кровь в попытке стереть, чувствуя в груди странную, не свойственную мне щемящую нежность, легко спускаюсь на шею и тяну на себя. Ваас не сопротивляется, выглядя опустошенным. Я заставляю его улечься боком мне на грудь. Приложившись щекой к его голове, я провожу рукой по напряженной спине и продолжаю говорить. Не знаю, что я несу, да это и не важно, главное, что, видимо, звук моего голоса ему помогает. Он снова что-то бормочет, утыкаясь носом мне в грудь, что-то непонятное, но отчаянное, пальцами стискивает и комкает футболку на моих боках, пачкая ее в крови. Я замолкаю, давая ему выговориться. Ваас неконтролируемо жмется ко мне, не в силах больше сдерживаться повышает голос, орет и воет, я слышу проклятия, обещания и просьбы, захлебывающийся, дрожащий голос. Обнимаю подрагивающее тело и думаю, что больше не позволю ему утонуть в этом болоте, как когда-то он не позволил мне сломаться под грузом вины. Я чувствую его боль, впитываю, разделяю ее. Так ведь делает по-настоящему любящий человек? Постепенно крики сходят на нет, хватка больше не такая крепкая, а через пару минут она полностью ослабевает. Чувствуя размеренный стук сердца, схожий с моим, наконец-то спокойное сопение под подбородком, я отрешенно глажу его по спине, выводя непонятные узоры и волей-неволей вспоминаю первую вспышку. *** Тогда это тоже был нож, и он так же пытался перерезать себе горло. Тогда-то я и понял, что лучше обойтись без резких движений, когда изрядно ахуев, вырвал нож у него из рук, за что получил внушительный удар в живот. В долгу, конечно, не остался. Драку мы устроили не на жизнь, а на смерть, будто снова в 12 году. В итоге у меня треснутое ребро, вывих плеча и шов на голове, а у него разбит нос с губой, синяк на скуле и пару на боках, и глубокая царапина на плече, когда я по инерции замахнулся на него ножом в целях защиты. Уверен, мы бы зашли куда дальше, устроив кровавую бойню, если бы я чудом не вырубил его ударом куда-то в висок. Удостоверившись, что это мурло все еще дышит я отрубился там же, рядом с ним. Не знаю, сколько я там пролежал, но очнулся от того, что кто-то щупает мой затылок. Этим «кем-то» само собой оказался Ваас. — Голова кружится? — с задумчивым видом спросил он, а когда я заторможенно кивнул сказал, чтобы я пиздовал к медику, и поспешно ушел. Позже, когда я сидел на кровати и потирал вправленное плечо, он внезапно заходит и ставит передо мной дымящуюся кружку с чем-то зеленым. На мой немой вопрос он рычит, чтобы я пил и присаживается рядом только тогда, когда я делаю первый глоток. — Это «Патамо», как его называют местные. Обычно оно ядовитое, — на этом моменте я поперхнулся от души, — но, если его правильно выпарить, оно хорошо помогает от простуды, отравления и да, от головы тоже. Он поворачивается ко мне и добавляет: — Научился у отца, он часто выпаривал его, чтобы избавиться от похмелья и пить дальше, без риска подохнуть. Когда Цитра болела, я поил ее этим. Как ты помнишь, до встречи с тобой она дожила, так что не переживай, не траванешься. Он замолкает, но я чувствую, что это еще не все. Ваас пододвигается ближе и аккуратно осматривает свежий шов. — Ты злишься на меня? — я едва не поперхнулся во второй раз, потому что этого вопроса я не ожидал. — Да, злюсь. — Отпил еще травяного чая. На вкус кисло и горько. — Прости. Я плохо помню, что было, но я точно не хотел разбивать тебе голову. — Он звучит действительно виновато, а я, кажется, еще не исчерпал лимит ахуеваний за день. — Ты… Я злюсь не поэтому! — Я разворачиваюсь к нему в пол оборота и смотрю прямо в глаза, — Да хер с ней, с моей головой, не в первый и не в последний раз, к тому же пиздюлей за нее ты уже получил. Я злюсь, потому что ты едва не вскрыл себе, блять, глотку! Ты ебнулся, Ваас? Мне хочется снова ударить по его долбанутой башке, но видя, как тот стушевался, решил пока повременить с рукоприкладством. Как минимум, потому что таким я вижу его крайне редко. *** Тогда он так и не объяснил, в чем была проблема, ограничившись уклончивым «Цитра». Последующие попытки выяснить пресекались либо гневным взглядом, либо матом, но все же каждый раз я выкапывал чуть больше информации. Пока однажды, 28 мая, он не нажрался так, как не нажирался давно и не рассказал мне в пьяном бреду про все: про отца, племя, про то, как стал воином, а Цитра окончательно ебнулась, про их отношения (видит бог, это не та информация, которую я когда-либо хотел знать) и про тот самый воинский долг. Вот про него я знал не понаслышке и принимал в этом самое непосредственное участие, но почему-то наивно надеялся до последнего, что в виду их родственных связей Вааса эта участь обойдёт. Как выяснилось не обошла. Ваас — не тот человек, которому хочешь сопереживать, которого будешь жалеть и пытаться понимать, хотя-бы потому что понять психа рискованно, после этого ты можешь начать делать все вышеперечисленное. «Ты — это я, а я — это ты» Вот только, я уже говорил. Он — моя часть, а себя надо знать. Забавно, его мне понимать легче, чем когда-то своих друзей или бывшую девушку. Я не жалею его, тем более он бы взбесился, если бы это было так. Теперь я понимаю часть его поступков, поведения, реакций. А ещё то, что хотел бы сам вскрыть Цитре горло. Ваас, конечно, мудак, но он мой мудак, а я не позволяю брать и ломать то, что принадлежит мне и буду стоять за это до последнего, даже если защищать уже не от кого. Ещё одна наша с ним общая черта. Я слышу крики петухов, вижу в окне пробивающиеся первые лучи солнца. Тяжелая ночь наконец отступила. Теперь мне дышится легче. — Я не дам тебе утонуть. — Шепотом говорю я в пустоту и закрываю глаза, собираясь хотя бы немного поспать.