~*~
«Веста Комонева Олеговна» Щебетали буквы в глянце паспорта: нужных всем организациям циферок с не самой удачной фотографией прямиком из четырнадцати лет — помятая, плохо отретушированная девочка с грязной головой не придавала значения официальному. Да и через несколько месяцев — когда пойдёт десяток третий жизни — навряд ли придаст. Состриженные ноготки обнажают маленькими кусочками белоснежную кожу головы, подставляя отросшие русые корни волос под тёплые струи воды, отмывая с них кондиционер. Крашенные пепельные пряди после него ощущаются мягче, чуть ли не мыльно на ощупь подле уставшей выворачиваться тонкой кисти. — Маруся, — хрипловато командует, остановив порхавшие туда-сюда движения ладоней, — Маруся! — уже громче; «умная колонка» педантично и послушно заглушает песню, готовая выслушать, и девушка командует, — Следующую. Замирает, прислушивается к первым нотам… Удовлетворившись результатом, продолжает своё действо. «Комонева?» На фамилию при перекличке отзываешься беспрекословно, хоть и давно запомнили; всякая кафедра, где по расписанию быть надобно, при необходимости вызывать для ответа к доске, удостоится наблюдения за её сморщенным носом с горбинкой, тёмными, вечно вдумчивыми и усталыми глазами — за складочками на переносице, когда густые чёрные брови недоверчиво изгибаются, а перепачканные в куске мела пальцы стирают что-либо неверное или попросту неэстетичное. Неэстетичным иногда являлось и появляться на парах — здесь бы костяшки рефлекторно дрогнули да губы поджались, но без сомнений стёрли бы субъективное; как будто причины неуважительные, намочившие обилием времени всё ближайшее с лицом, интересны. Веки накрепко закрываются, не подпуская к роговице смесь горькой влаги, к мыслям — вину. Личико чувствительно морщится в ответ воде теплее оптимума. Через минуты две душ замолкает: остатки его совсем скоро осядут на стенках ванны, а волосы заполнят и без того плохой слив. «Весточка…» На повседневно-нежнейшем, щекочущим мочку уха выдохе обнимают подруги, зарываясь лицом ей меж плеча и шеей. У них в руках всегда безопасно — да насладиться не успеешь, ведь тянет отстраниться время, то поджимающее, то нетерпеливо потирающее мушиные лапки, ожидая сплетен, возгласов и новостей. Полотенце, скользящее на теле по-картинному, исполнив своё предназначение, ныне лениво свисает на двери. А для себя она, обычно, Вета. Ни о чём не жалеющая, а потому от всего прошлого и отстранившаяся, Вета. Неспешно сбегающие до линии челюсти капли, согревающиеся бархатом стерпевших ранее горечь соли щёк, смачивали разрозненные пряди, соединяли шелкопрядами серебряные нити в узоры; созерцание оного помогало укорениться росточкам рефлексии в забитой ватной усталостью головушке — взгляд нотками сонаты проходился по красотам радужек, сокрытых стеклом линз — как музейные гагаты — стихающим гулом ныряя в ту необъятную червоточину зрачка, что при пристальности взора расширялась, поглощала все поступающие образы конусом; крошечные, но различимые. Вдоволь покривлявшись перед собственным ликом и насладившись всеми естественными, как горы от гальки различали неровностями и неотёсанностью, отличиями девушки от младеницы, Веста приступила к чистке зубов. Не самых ровных — наверняка! — но клеймённых когда-то на приёме у детской стоматологини теми же, точь-в-точь теми же, что и рисуют в пособиях. Не патологических, она надеялась. Ну, или Веста. Разницы мало. Не видящая веса своего имени, Веста. Вкус зубной пасты побуждал отнюдь не впалый животик прерывисто урчать покинутым матерью котёнком, что неудивительно громко для организма, есть по советам ума здравого, видимо, уже давно разучившегося. Но то ежедневно будет поводом заботы собственно личной и сторонней; прививание режима хоть какого-то, игра на желании все моменты с близкими людьми разделять. Порою — особенность прошлого, скорее — добровольно-принудительный процесс: тонкие бледные пальцы, лучами солнца подчёркнутые синеватыми венками и бесчисленными цыпками, без особого желания подносили к тонким изодранным губам шанежку из пекарни, любезно всученную подругой поперёк протестам переждавшей бессонницу-ночь. Ныне же бессонницы редки и знаменуют собою что-либо, — зачёт, сдачу безмерно важных протоколов, високосные часы неведомым «переизбытком» сил полученные — а средств разума стало достаточно, чтобы голод перестать не учитывать. «Что муть беспросветная, что ясность грязи — яма всегда ямой и будет,» — струйки зубной пасты ненароком пачкали губы и электрическую щётку, пока измученный бесконечными думами разум погружался всё глубже в бездонное:«И покуда я в ней, то чужая… Всем и себе, раз такая немощная. Даже на пары сходить не можешь со своей плаксивостью из ничего,» — глазки неприятно заблестели, челюсть предупреждающе свело до жалобного скулежа. Веста интуитивно задирает голову, тем натягивая леску жадного, не щадящего:«Такая ранимая; а вот бы твоя успеваемость в баллах также ранила, как и те, что их выставляют!» И леска та на шее перекручивается, узелочками мышлений стягивается. Язык пересчитывает зубы, концом своим смакуя мяту на прохладном воздухе, горло раздражая. «Ну я и дура, конечно. Неясно мне только, по какой причине.» Диковинные гагаты обгладывали памяти простывавшие следы, — то ли отражением самим, то ли из — собственные же желания, затыкали неугодных ненависти остаточной, но, тем не более, ещё живущей; наливавшей белки безысходностью, а сознание — донельзя противным ступором. Не дожидается ответов и реакций естественных — цепи моментально сдержат, убаюкают нрав разрушительный, поговорить любящий — уходит ни с чем, возвращается ни с чем, ведь воспоминаний кладезь, как осколки: их все не сосчитать, на все не встанешь сразу, сколько б не впилось уже и не вопьётся впредь. Истерзанные, потускневшие крылья бабочек некогда живших, небрежно сохранённые впопыхах, без ведома и в темноте, но ценность имеющие — ещё какую! — ценность незабываемого, но утерянного бытия, отражавшееся теперь лишь на узорах, рассечённых и склеенных временем косо. Тут у них даты вразброс, периодичность не содержащие, да и с плотью настоящего бытия не срастаются, как бы ни облегчала симптоматику гнёта шрамов рефлексия с их помощью от них же. Таковые они, последствия. Поимённо изученные, уменьшающиеся изредка, по везению. Веста по ним строит созвездия нитью повествования будущего — так легче, если выговориться. Так легче, если продумать, как выговориться. Но надолго ли?~*~
«Ты видишь в себе выжившую.» проплешин в хоть доверху закалённом характере — сознание тем более в критичный момент не отличит голос родной от голоса твоей обезличенной, сшитой из ненависти и обид, пострадавшей альтер-эго. Не отличит. Щелчок зажигалки отвлёк холодную дрожь, вызванную сквозняком тонких окон в пол на балконе. Послевкусие вишни на фильтре сигареты вотрётся в обкусанную алую плоть, ближайшими часами преследуя напоминанием о пагубной привычке. Не найдёт искренность дороги к искуплению безвинных грехов, но найдёт к страху, что причин невиновности у неё никогда и не было. Найдёт к страху к людям. Девушка выдохнула клуб едкого дыма, не всматриваясь, как за секунды он витиеватым веретеном растворяется; зависимость, пусть и временно, но удовлетворяется понемногу. Нужно ли что-то срочно менять? «Так ли много поводов оставаться здесь, терпеть да надеяться? От моего присутствия и отсутствия мало что изменится. Количество выучившихся на провизоров не изменится, настоящие друзья контакт продолжат сохранять, а на всякой активной деятельности, вроде студенческой весны, волонтёрского отряда, я и вовсе никому не сдалась: что радость достигнутых побед, что горечь поражения нечестного и нужду в свободных ручках разделят без меня, вечно ноющей, отчуждённой,» — безвольно уперевшись в кучку окурков, взгляд тяжелел от ощущения слёз где-то в недрах соответствующих желёз: «Меньше под ногами путаться буду. И меньше об их взглядах думать, стоит мне открыть рот.» А смотрят все они — по чувству паранойи судит — без интереса, но с ноткой озадаченности над чужой. На что способна? Как далеко зайдёшь лисицей неизученной, чей хвост так ярок, бархатист, но бесполезен без внимания чужого? Что если придавить его? Заскулишь? А обнять твой стан красивый? Завиляешь им, псина? Ты слишком много крутишь им извне нашего пира, чтоб проверить побыстрее, а потому противна. Лиц цикличность запоминается быстро; их выражение предугадать несложно, только Вета этого не делает из побуждений вежливости — вы все особенные, достойные непредсказуемого поведения, заслуг да почестей. Нет, не в их она числе, не особенная. Выдворяет себя за порог такого списка, не заслуживших всё равно оставляя… Добились они, по крайней мере, побольше неё и достаточно, чтоб звание такое оплатить. Чтоб оплатить также её дурость под боком; захочет — уйдёт, но поначалу поддастся, покорно поводок за поводком цепляя на ошейник свободолюбия, своей кровью заработанный. …Может, разве что, исключение; не особенная, нет. То не разочарование, тянущееся запахом аммиака у самых ноздрей, детских мечт — маленькая Весточка хотела только стать ветеринаршей и обзавестись теми красивыми куклами, которых запрещала покупать мама. Маленькая Весточка хотела, чтобы одноклассники в начальной школе почаще звали её гулять, в средней — чтобы отъебались от её выросшей груди и прекратили вопросы с издевательствами о том, кому в этом году она отдала своё сердце. В старшей? Ну, она перешла в профильную гимназию, десятый класс уже не помнит из-за сильнейшего депрессивного эпизода вплоть до диспансеризации в, как принято называть в разговорах, «дурку», а в одиннадцатом дни забивались, проскользнув меж проблем всех, ЕГЭ. Но это уже не детство. Детство тут совсем не при чём. При чём здесь только его окончание. Раннее такое, совсем незаслуженное. Прокручиваемое в голове каждый чёртов день. Абсолютно каждый уже как восьмой год. — Так хочется убежать, — разгоняя потемнение в глазах от слишком глубокой задумчивости, она шепчет одними губами, — Исчезнуть со всей этой новой земли, пока не поздно. Пока меня не запомнили… Пока и она не прогнила под ногами, как родной город. Пока не прогнили в её глазах личности, населяющие окружение. Ужасно это: растерять всё доверие к людям до чего-то на уровне свыше страха — твёрдая уверенность в прошлом, давящее рёбра чувство мерзости в случае, если разглядишь случайно в тет-а-тет покушение на своё сердце; такой избирательно-проницаемый слой, что обгладывает больше собственные кости и внутренности, чем чужие, явно напрашивающиеся. Наконец оторвав внимание от импровизированной пепельницы — на самом деле, одной небольшой тарелки собственницы — Вета поднялась со старого кресла, не останавливая физическую активность вплоть до лежачего положения на диване, быстро нащупывая телефон и подставляя своё личико для Face ID — удобно, что сказать, — рефлекторно проверяя-перепроверяя все известные мессенджеры. «Мои подруги или спят, или сидят себе ответственно на парах, в отличие от меня, бездарности и двоечницы, просиживающей своё место на бюджете,» — флегматично фыркает, несмотря на сарказм до сих пор не уверовав в то, что пропуски с аналитическим складом ума можно спокойно отрабатывать — не то что переутомление, от которого она рано или поздно свалится замертво, ибо любит крайности. Ладно, стоит хотя бы высунуться на улицу и прогуляться; остальные два варианта уже заняты, как выяснилось по последним онлайнам. К сожалению, многообразие игр на телефоне и компьютере не завлекало той эмоциональной вереницей, искушающей, зачастую, к непрерывной болтовне, направленной на личные сообщения кому бы то ни было, ведь: во-первых, кто лучше разбирается, тот и слушатель (всё предельно просто), а, во-вторых, и слушателей-то сейчас не было. Весьма воодушевлённо поднявшись — едва не поскользнувшись на лямке рюкзака — Вета потянулась, рефлекторно принялась разминаться, удовлетворённо слушая хруст позвонков и разглядывая между делом преимущественно облачную погоду в прорезе задёрнутых штор, очень даже похожую на тёплую. Прогноз редко врал, поэтому одежда в голове подбиралась под некогда папину «ветровку» и любимые чёрные, с пастельно-лиловыми вставками, кроссовки. Не замёрзнуть и не пропотеть от жары — извечная, невыполнимая задача весенних прогулок. Таких романтичных, когда легонько морозишь кончик носа и уши, наслаждаясь мёдом музыки или чужого голоса, заметно грубеющего прохладой на горле, вкрадчиво тон опускающего одновременно с солнцем. Домой возвращаться не хочется, сколько сопли не втягивай в носоглотку. Не в этом ли вся прелесть юности?~*~
Расправив — явно больше собственного на три-четыре размера — куртку над длинной юбкой-плиссе, Вета, недолго покрасовавшись перед весьма пыльным зеркалом, превышавшим собственный рост сантиметров на тридцать, пригладила обратно наполовину высохшие, успевшие растрепаться волосы; машинальные мучения со шнурками на кроссовках не внушали никакой надёжности хотя бы минут на двадцать, ибо намертво завязывать их умела только мама с одной из ближайших к сердцу подруг — а секрет запретной магии так и не раскрыли до расставания расстоянием. Вот и мучайся. «Проверка стандартного набора вещей по карманам: паспорт, студенческий, полупустая пачка сигарет, зажигалка, под, крепкая жижа для него, карта, телефон, наушники и, спустя два поворота в замочной скважине по ту сторону квартиры, ключи,» — ощупывает перечисленное, удостоверяясь с облегчённым вздохом. Ни большего, ни меньшего данная кладезь не содержала, за исключением автобусных билетов, так нагло занимающих место до поры ближайшего мусорного ведра на улице. Внутри лифта всегда пропадала сотовая связь, оставляя за собою перспективу, разве что, пялиться в счётчик этажей, стремительно убывавший до желанной единички, освобождая девушку от замкнутости без возможности общения наедине с камерой. Интересно, смотрят ли на Вету в тот момент, когда она поднимается домой, заранее развязывая шнурки иль опуская резко молнии ботинок? Наверное, этому вопросу стоит остаться без ответа; потерь не будет. Как бы моден ни был статус новостройки, а самые первые из них невероятно одиноки: две широкие полосы почтовых ящиков у одного из выходов переполнены рекламой да извещениями о разном, когда контейнер утилизации наполовину пуст, слишком тяжёлые и непрактичные для подъезда железные двери с багрово-коричневым отливом едва впускали и выпускали, особенно дичая при сильном сквозняке. Радости не придавали и будто бы оставленные на произвол санки да разобранные деревянные детские кровати, словно сам Всевышний избавиться хотел от судьбы взросления в этом доме. Улица поздоровалась иссохшими деревцами без листьев, парой скамеек в облагороженном вокруг здания куска асфальта — по-другому не назвать, уж извините — да криками детей на прогулке в детском саду, что находился в паре метров. «И тебе привет, навсегда ветреная дорога до оживлённых улиц,» — Вета неосознанно подставляла все свои выразительные черты лица буйному течению воздуха, проходя вдоль края ближайших дворов земляной дорогой. Редко когда городская природа усыпляла сознание, мягко проникая под пелену повседневных мыслей, не имеющих связи с происходящими в душе муками. Задаёшься вопросами не теми, что требуют ответа: «В какой момент наступившего тепла бабушки снимут свои береты?», «Что за птицы появились во дворах, такие тёмненькие, с жёлтой полосой на хвосте?», «Будет ли после электрических самокатов мода на ролики?». Вороша мелкие камушки асфальта, ноги влекут любопытством походкой молодой кобылы меж выезжающих на дорогу машин, толпы болтающих и возящихся с шинами у магазина автозапчастей мужчин, увлечённо перекрикивающих друг друга школьников — меж всех, кто на пути подобной ветру. Бывает видов состояний двух: то беспощадно толкает потоком колкостей, наплевав на чужие чувства, с помощью солёных слёз разрезая пунцовые щёки, проходящие фонарь за фонарём в страшнейшем одиночестве… А может освежать, силы предавать защитой от палящего солнца, побуждать отринуть робость и накинуть на любимые плечи пиджак в безразмерно красивую звёздную ночь; в ней ищут утешения, под тень ложась вдали толпы, одну её желая. Края юбки короткими волнами качаются в такт движениям сильных ног, обтянутых чёрными гольфами — слишком резко обрывается движение. — Ты заблудилась что ли? — услышано справа. Девушка рвано поворачивается, секунды в своём распоряжении тратя на осмотр: женщина в возрасте смотрела на Вету в ответ с явным беспокойством, сияя светлыми, маленькими радужками, с белой точкой блика прямиком из выцветших фотографий прошлого века. — Почему это? — искреннее любопытство, наклон овального личика доверчивым птенчиком. — Смотрю: грустная девочка идёт, красивая такая, а взгляд всё под ноги, словно дорогу домой ищешь, — предпоследнее слово отдаётся у этой самой «девочки» куда болезненнее, чем хотелось. Да и чего врать? — Да… — всё что выдавить удалось в ответ. — Случилось чего, голубка? — слова легки, осязаемы; безопасны, — Поговорим давай, у меня времени много. Вета переминалась с ноги на ногу, каждое следующее слово обдумывая: защитной реакции опасалась от себя. — Нет, всё хорошо. Но… Про дом Вы верно сказали, — нервная усмешка, не содержавшая улыбки, — Кажется, что мне здесь совершенно не место, понимаете? — привычные, без тени вкладываемых эмоций, заявления. Гейзер сдерживаемого заполнял глотку горячей пеной. Чем дольше, тем хуже исполнять собирался намеченное недоверчивый язык. — Почему же? Человеку везде найдётся место, — по-доброму, но всё же в упрёк. — Нет, только не мне, — едва не прокричав собеседнице в лоб, — У меня никого нет рядом, чтобы было место хоть где-нибудь. Временно, но не постоянно. Женщина молчала, осознавая, перед кем находится; страх по телу расплывался у Веты кусочком льда, подогреваемым тем гейзером, что открыл ей давлением рот: — Я никогда не чувствовала себя в безопасности, — очевидно — ложь, только правда куда больнее, — Спокойно, умиротворённо, когда тебя если и защищают — а это крайне редко в действии! — то ты не боишься, а принимаешь это, восстанавливаешь силы. Какое у меня может быть место, если я даже не знаю, существует ли оно? Сложно доверять другим, если не доверяешь даже собственным мыслям. И прежде, чем появятся поводы продолжить свою речь… — Тогда покинь этот город, девочка, — ровно, ударом в колокол церковный, — Уезжай и ищи своё место. Миловидные ресницы ровным овалом окружили распахнувшиеся глаза, что выставляли напоказ всю свою тьму; не того ли ожидала? — Кукуй, пока у тебя ни мужа, ни детей, — вся наивность вернулась в уже отравленный разговор, — Вы молодые, можете творить что угодно, а мой век почти прожит. Только такой совет могу дать, если ты действительно в нём нуждаешься. «Кукуй, пока у тебя никого нет…» Мимо ушей вопрос нужды пропустив, девушка поспешила распрощаться незатейливой благодарностью, вьюном суетливым зашагав домой.~*~
Надломив крепление для ручки входной двери, Вета с громким её скрипом вынула стопы из плена кроссовок, в пару широких шагов настигнув беспорядочно раскинутые игрушки с одеялом на диване; пара толстых тетрадок вместе с пеналом вылетели из перевёрнутого рюкзака, освобождая место хаотично закинутым зарядкам, таблеткам, предметам личной гигиены, картам Таро, сменному белью на неделю, бутылке с водой и всевозможным документам — О да, она серьёзна. Вмиг перестали волновать уведомления на заблокированном экране, пропущенные пары, утренние заполненные автобусы вместе с этой проклятой квартирой, где жить она никогда и не собиралась! К чёрту всё то, что не приносит ничего, кроме смены погоды — страдания настолько измученное пользованием понятие, что уже не считается ничем. В наваждении запланированное путешествие налегке барабанным боем заглушало скулёж наполненных крупицами души вещей, что вот так просто предают взамен набирающему обороты тремору. «Пожалуйста, останься,» — взывало что-то. Вета глотает горечь, втискивая в кармашек все оставшиеся мелочи. «Почему ты убегаешь?» — оно продолжало, но биение сердца в висках звучало куда громче. Вета не смотрит в зеркало, задохнувшись в болотистом принципе. «Веста, ты…» Она захлопывает дверь оглушительно.