Безымянный

      У Хэ Сюаня больше нет имени. Он сам отвергает его, раз за разом разрывая стройные расплывшиеся от влаги ряды иероглифов, выводимых острым когтем на морском песке. Смазывает их, мнет бледными холодными пальцами прежде чем выкинуть в разверзнутые оскаленные пасти, такие же вечно голодные как и он.               Мертвая рыбья кость почти не имеет веса, не имеет нервов, которые могут звенеть от боли, раз за разом причиняемой с завидным постоянством, не имеет разума — голый инстинкт преклонения перед еще более свирепым хищником доминирует, подавляя даже неуемно-пронзительный голод.              Песок когда-нибудь закончится, перейдет в пористую породу, постепенно слеживающуюся в каменный алтарь основания островов, слепится в архипелаги, свернется равнинами и горами материков, рассыпется в пыль и пепел, исторгаемый горнилом Тунлу и снова осядет слюдяной пылью ему на бледные, обласканные соленой водой ладони. Цикл замкнется, изменится, трансформируется, станет чем-то новым.       Черная дыра ненависти в центре небьющегося сердца не изменится никогда.       Притаившись в перегородке предсердий, разверзнется, смешивая в единообразную холодную массу остывшую венозную кровь с такой же по цвету артериальной — не отличить, не разделить, не разбавить. Заберет черноту имени и погонит по остывшим стеклянным сосудам из своего обиталища, рассеивая антрацит ненависти в каждый уголок, вязко обволакивая вечно стонущие от сосущего голода внутренности.       За многие годы после обретения статуса Князя бездонные ледяные омуты меняют форму только однажды — когда на периферии слуха его касается мерзкий скрипучей смех и пожелание скорой смерти. Обращенные не к нему, но от этого не менее знакомые. Бескровные губы гнет и корежит, тянет в стороны холодной линией, обнажающей частокол мелких гульих игл-клыков.       — Ну здравствуй.       Истинный Божок-Пустослов горький как пережженное масло, не единожды вскипяченное в бедняцком котле, но Черновод не замечает погань и гниль растекшиеся по языку. Рвет когтями медленно, с ювелирной точностью выдирая из вопящего проклятья демона кусок за куском, больше не скрываемой спущенной ошкурком-кожей плоти. На каждый виток брани — своя улыбка, на каждый всплеск накопленной годами человеческой Ян, необходимой для существования — свой смешок. Пару раз в этих импульсах просказывает что-то забытое, прокалывая в Непревзойденном новые дыры, тут же заполняемые вихрями обсидиановой тьмы.       Но Черновод не останавливается.       Убивает.       Поглощает.       Жрет.       Терпит гортань забитую прахом и пеплом. Пеплом сожженой в угоду Пустобреху человеческой жизни и прахом близких, хранящимся с особой бережностью не одно столетие. Смешанный вкус гари и тлена преследует его, покрывает каждый кусок вырванной острыми зубами плоти, делая их одинаково мерзкими. Не выплюнуть, не проглотить.       Но Непревзойденный не останавливается. Хрустит тонкими костями, выпивает влагу выпученных в ужасе глаз, едва проводя языком по зрачку, чтобы слизать предсмертный ужас, отдающий на вкус плесенью и кислой свернувшейся кровью, мелко перевивает между острых костяшек жилы, вытянутые только одним концом и истерзанного тела. Божок сухо хрипит, когда Князь заставляет его кривиться и танцевать, ведя будто марионетку между домами деревни, беснующейся в празднике в честь студента Хэ. Тонкие острые когти вонзаются под затылок когда-то всесильного кошмара, вздергивая окровавленный кругляш лица вверх, на потеху ничего не понимающей публике, сегодня не различающей грань мира призрачного и человеческого.       Пронзенное насквозь через мозг и кости нёбо немеет, обрывая даже намек на хрип. Когти тянут и скребут изнутри, крутят безвольную не имеющую возможность умереть куклу из стороны в сторону, как набитую болванку чревовещателя, заставляя кланяться ликующим деревенщинам, сладкий страх которых давно уже утонул в хмельном океане.       У Пустобреха нет глаз, нет ушей и носа, а язык, едва двигаясь, напарывается на безжалостную черноту ставшую продолжением пальцев Черновода. Ему бы закричать, вырваться, напиться ужасом хоть одного никчемного бродяги, чтобы появился единственный шанс на жизнь, но Князь не позволяет. Держит крепко, голодно рвет Инь по мелкому кусочку безостановочной жадной голодной донной рыбы, привыкшей обгладывать падающую на дно падаль начисто, до светлой кости. И вновь заставляет танцевать.       Праздник кончается с рассветом, умолкает сонными довольными хмельными голосами и рассеивается потухшим светом красных неказистых фонарей. Пустобрех уже вылакан до дна, едва стучит друг об друга безвольными остатками конечностей, как бамбук на холодном ветру, но живет. Черновод брезгливо вынимает пальцы, залитые до запястья гнилью, чуть встряхивая рукой.       — Надоел.       Поток сил крошит и стирает останки поглощенного Божка в пыль, а мерзкий тонкий язык покойника, одним движением вырванный из залитого слюной и свернувшейся кровью рта, бьется в тонкой ладони как рыба, выброшенная на берег неумолимой волной. Корчится дождевым червем и мажет суставы чем-то склизким и мерзким, таким же, как пожелания, столетиями выплёвываемые из скверного рта. Хэ Сюань тягуче переворачивает ладонь, позволяя соскользнуть ему в пыль и тут же, чавкнув, лопнуть под каблуком черного сапога, размазываясь по растоптанной осенней грязи.       Последний круг эмоций расходится и затухает и черное зеркало вод вновь становится непоколебимым, разливаясь привычной тьмой внутри.       У Черновода больше нет судьбы. Больше нет родных. Нет имени.       Но и отобравших у него всё — этого тоже не будет.